Тюдоры. От Генриха VIII до Елизаветы I

В мае 1527 года юная принцесса Мария танцевала перед отцом на торжественном ужине. Движения церемониальных танцев всеми воспринимались как своего рода аллегория, а финальный реверанс был жестом «благоговейного страха, любви и почтения». В следующем месяце король официально отрекся от супружеского ложа; испанский посол, несомненно проинформированный самой Екатериной, признался, что король «заявил ей, что они жили в смертном грехе все эти годы, проведенные вместе». Она разрыдалась, а Генри пытался успокоить ее, говоря, что все в конечном итоге обернется к лучшему. Он умолял ее сохранить все в тайне, но было уже слишком поздно. Слухи о расторжении брака скоро разлетелись по всему королевству. По словам посла, королевский развод «приобрел такую же огласку, как если бы о нем объявил городской глашатай». Народ, разумеется, встал на сторону королевы, с которой обошлись несправедливо, и отказывался верить, что король способен упорствовать в столь «нечестивых» деяниях. Королева тем временем сохраняла свой статус при дворе и сидела подле мужа во время торжеств и церемоний, улыбаясь и излучая, как казалось, жизнерадостность. «Прекрасно видеть ее храбрость, – говорил герцог Норфолк, – кажется, ничто не может ее устрашить».

Вопрос королевского брака без конца обсуждался в Риме. Папа Климент сослался на незнание канонического права одному из послов Уолси, на что тот ответил, что весь свод канонических законов заперт в душе его святейшества. «Возможно, это так, – сказал папа, – но, увы, Господь забыл дать мне ключ от этого хранилища». Тем не менее к концу 1527 года, после долгих промедлений, он наконец дал согласие на то, чтобы кардиналы Уолси и Кампеджио изучили все факты и вынесли вердикт без возможности обжалования. Кампеджио был выбран потому, что являлся вторым и младшим папским легатом по делам Англии. Уолси безотлагательно написал ему и попросил поспешить с приездом из Рима. «Надеюсь, – говорил Уолси, – все будет исполнено согласно воле Божьей, желанию короля, спокойствию королевства и нашей чести, с чистой совестью». Затем он зачеркнул последние три слова. У кардиналов церкви совесть всегда была чиста. Папа, по-прежнему находясь в плену у Карла, дал Кампеджио указание как можно дольше затягивать дело, чтобы вердикт по королевскому браку никогда не был вынесен. Кардинал согласился и стал не спеша строить планы поездки в Англию.

В начале 1528 года Анна Болейн отправила Уолси письмо, где благодарила его за «труды и хлопоты, которыми вы утруждали себя денно и нощно ради моего блага». Во втором письме она утверждала, что «из всех живущих ныне я как никто обязана, после его милости короля, любить и служить вашей милости». Очевидно, что в их общих планах с Генрихом было сделать ее королевой. Однако в реальности не все оказывалось тем, чем представлялось. Через три месяца после своего прибытия в Англию Кампеджио доложил в Рим, что кардинал «в действительности не благоволит этому союзу»; он «не осмеливается открыто это признать и не может никак помешать делу; напротив, ему приходится скрывать свои чувства и притворяться, что охотно исполняет желания короля».

В личных беседах с Кампеджио Уолси просто пожимал плечами. «Мне приходится угождать королю, – сказал он ему, – какими бы ни были последствия. Со временем найдется решение». Возможно, Генрих начал подозревать Уолси. В тот период он стал показывать письма своего главного министра другим членам Королевского совета, среди которых был и отец Анны Болейн. Уолси все глубже затягивало в ловушку, из которой он никогда не сможет выкарабкаться. Как-то раз, в 1528 году, окружающие стали свидетелями, как король разговаривал с кардиналом, «бранясь и ругаясь», оставив его в расстроенных чувствах и смятении. Когда Уолси назначил новую настоятельницу одного из монастырей в обход протестам короля по поводу выбора кандидатуры, Генрих написал кардиналу гневное письмо в ответ на его извинения. «Ваше преосвященство, плохо обойтись с человеком, да и еще и покривить душой при этом – двойное оскорбление… а потому, ваше преосвященство, впредь не допускайте подобного по отношению ко мне, ибо пуще всех живущих я этого не терплю». Эти слова в общем смысле можно было трактовать как предупреждение.

Весной 1528 года королевская семья вместе какое-то время гостила в родовом поместье Уолси Титтенхенгер, возле Сент-Олбанса. Принцесса Мария вспоминала, что это были счастливые дни. Тем не менее в том же году сообщили, что брак между Генрихом и Анной Болейн был «доподлинно определен» и уже шли приготовления к свадьбе. Уолси тогда писал, что, если папа не подчинится желаниям и планам короля, «я предвижу погибель, бесчестие и крах всего величия и авторитета Святого престола». В этом, по крайней мере, он оказался прав.

5. В суд

Угроза папскому правлению проистекала и из других источников. За трактатами Лютера, контрабандой провозимыми в Англию после того, как его заклеймили еретиком, последовал перевод Нового Завета Уильямом Тиндейлом. Тиндейл был молодым клириком, разочаровавшимся в напускном великолепии и мощи церкви; аскет и ученый от природы, он инстинктивно тяготел к более чистой вере, ассоциированной с лоллардами и «новообращенными», которые уже тогда провозглашали новое учение Лютера на тайных молельных собраниях.

Он не смог найти работу в Лондоне после переезда туда из Кембриджа и отправился в Германию в поисках более терпимой атмосферы. Именно там он перевел Священное Писание с оригинальных текстов, написанных на греческом и иврите. Рассказывали, что содействие с переездом ему оказывали немецкие купцы, проникшиеся учением Лютера.

Приехав в Виттенберг, он принялся за перевод греческого на простой и достойный английский – язык, который был бы одинаково понятен и сельскому жителю, и ученому. Более ортодоксальные клирики считали, что Писание является слишком священным текстом, чтобы отдавать его в руки мирянам, и что любая его интерпретация должна осуществляться под строгим надзором духовенства. Они также считали, что греческие слова являются сами по себе священными и перевод их только осквернит.

Именно в этом – в изменении значения некоторых важных понятий – заключалось самое серьезное прегрешение Тиндейла. Вместо «церкви» употреблялось слово «конгрегация», вместо «священника» – «старший священнослужитель»; «епитимья», «милосердие», «благодать» и «исповедь» были опущены. Позже Тиндейл отмечал: «Я никогда сознательно не исправлял ни единого слога в Слове Божьем», однако представителям церкви было вполне очевидно, что на его сознание сильно повлияли труды Мартина Лютера. В действительности Тиндейл отвергал роль церкви в решении духовных вопросов и верил в невидимый сонм верующих, известных одному Богу. Он также включил перевод лютеровского «Предисловия к Посланию св. Павла к римлянам», и один молодой человек, Роберт Пламптон, писал своей матери: «Если вам будет угодно прочесть это предисловие, вы увидите, какие удивительные откровения в нем скрыты». Английская Библия стала сенсацией и откровением; ее перевод явился достижением, намного превосходящим все труды «новой» теологии и памфлеты с антиклерикальными изысканиями. Она попала точно в цель, словно как если бы Божественная истина была наконец раскрыта. Библия перестала быть тайным и мистическим текстом, короткие выдержки из которого невнятно бормотали священники; теперь она в буквальном смысле слова стала открытой книгой.

Книгу напечатали в вольном городе Вормсе, на реке Рейн, и вскоре она оказалась в Англии, где стала тайно распространяться среди жителей. Копии продавались за 3 шиллинга 2 пенса[13 - В тогдашнем шиллинге было 12 пенсов. Один фунт стерлингов состоял из 20 шиллингов, или 240 пенсов. Таким образом, книга стоила 38 пенсов, или чуть меньше

?

фунта (

?

=

?

).]. По словам епископа Лондона, книга представляла собой «тлетворную и губительную отраву», и зимой 1526 года ее торжественно сожгли на церковном дворе собора Святого Павла. Впервые в истории Лондона Священное Писание было предано огню. Прелаты сожгли бы и Тиндейла тоже, если бы смогли отыскать его. Епископ Лондона выкупил и сжег весь тираж книги, имевшийся в Антверпене – главном поставщике, слишком поздно осознав, что вложил деньги в карманы типографщиков, тем самым предоставив им прекрасную возможность отпечатать новый тираж.

Небольшие группы жителей с лондонских улиц Коулман-стрит, Хозиер-Лейн и Хани-Лейн с энтузиазмом восприняли новый перевод, а некоторые из них были храбры настолько, чтобы провозглашать собственные убеждения. Реформаторы, которых иногда называли «евангелистами», воспользовались преимуществами печатного станка и стали выпускать тексты, памфлеты и трактаты на тему религиозной реформы. В качестве королевского советника Томас Мор возглавил облаву на ганзейских купцов, проживавших в здании, известном как Стил-Ярд. «Нет никаких оснований волноваться из-за нашего прихода, – сказал он торговцам, когда те усаживались за обеденный стол. – Мы получили достоверные сведения, что у многих из вас есть книги Мартина Лютера». Он даже обвинил некоторых в провозе этих книг в страну. Трех купцов немедленно арестовали, а восемь других предстали перед Уолси.

В начале 1526 года Роберта Барнса обвинили в проповедовании ереси после того, как он во всеуслышание подверг обличительной критике роскошь и богатство духовенства с кафедры церкви Святого Эдуарда в Кембридже. Его заставили предстать перед кардиналом.

Уолси. Неужто было бы лучше мне, в моем почтенном и благородном положении, продать свои жезлы и секиры и раздать деньги пяти или шести нищим, чем радеть во имя всеобщего блага королевства, как это делаю я? Не считаешь ли ты, что благо народа важнее, чем судьба пяти или шести нищих?

Барнс. Продажа этих вещей может стать спасением души вашей милости, а что до народа – то, как вашей милости прекрасно известно, народ существовал и до вашей милости и будет существовать после того, как вашей милости не станет. В своей проповеди я лишь бесчестил непомерную роскошь и чопорность всего внешнего убранства.

Уолси. Что же, слова твои очень красноречивы.

Когда кардиналу сказали, что Барнса «можно вернуть на путь истинный», тот пообещал «проявить к нему доброту». В последовавшем письме королю Барнс охарактеризовал себя как «бедного ничтожного человека, который и кошку не тронет». Однако он заявил, что «некоторые люди сродни собакам; если какой-нибудь человек, который им не земляк, которого они не любят или не знают, скажет вопреки что-нибудь, то тотчас же они закричат “Еретик, еретик, в огонь, в огонь!”. Это и есть собаки, которые страшатся истинных проповедников». Барнс не отправился в огонь. Его привели в собор Святого Павла 11 февраля и заставили встать на колени в проходе. На возвышении, на золотом троне перед ним восседал кардинал в окружении восемнадцати епископов и восемнадцати аббатов и священнослужителей. К спине у него были привязаны охапки хвороста: дерево символизировало языки пламени, пылающего вокруг столба. Осенью того же года все более широкое распространение тиндейловского Нового Завета побудило епископа Лондона опубликовать очередное официальное предупреждение о чтении еретических книг.

Допрос Роберта Барнса имел весьма любопытное продолжение. Он находился под своеобразным «домашним арестом» в монастыре городка Нортгемптон, где один из его друзей разработал план побега. Барнс написал кардиналу письмо, в котором заявил, что крайнее отчаяние вынуждает его утопиться и покончить с жизнью; он обозначил место, а затем сложил кипу одежды на берегу реки. Он также оставил другое письмо для мэра Нортгемптона с просьбой обыскать реку; он упомянул, что написал кардиналу личное письмо, которое сургучом привязано к его шее. Реку должным образом исследовали, и, несмотря на отсутствие тела, за границей опубликовали долгожданные известия о том, что еретик утопил себя от отчаяния. А Барнс тем временем тайком прибыл в Лондон в обличье «бедняка» и оттуда на корабле отправился в Нидерланды, где сочинил два трактата под именем Антониуса Англуса.

Сведомые становились все более серьезной угрозой для тех, кто был убежден в опасности их учений, например для Томаса Мора. Осенью 1527 года один кембриджский ученый, Томас Билни, в своих проповедях критиковал религиозные обряды, связанные с некоторыми образами Девы Марии и святых; они представляли собой не что иное, как неодушевленные истуканы. Разъяренная толпа прихожан дважды прогоняла его с кафедры. И все же он продолжал упорно атаковать то, что называл идолопоклонством и «показным богослужением». «Святым на небесах не нужен свет, – говорил он, – а у изваяний нет глаз, чтобы видеть». Его заставили предстать перед епископом Лондона и публично отречься от своей веры. Однако на этом дело не закончилось. Он вернулся к своим прежним неортодоксальным убеждениям и в конечном итоге был сожжен в «Лоллардской яме» недалеко от Нориджа. «Маленький Билни», как его называли, стал одним из первых протестантских мучеников.

Другой предполагаемый еретик из Кембриджа, Джордж Джой, был вызван к Уолси. Его попросили прибыть в «присутственную комнату» для допроса, однако он никогда прежде не слышал этого названия. «Мне было немного неловко спрашивать, и я зашел слева, пошел по длинному коридору и наконец наткнулся на дверь, постучался и открыл ее; заглянув вовнутрь, я обнаружил, что это кухня. Затем я вернулся в прихожую и осведомился о присутственной комнате – кто-то жестом указал мне на лестницу». Возможно, этот факт и малозначителен, однако он дает представление о том страхе и трепете, которые охватывали человека, не привыкшего к допросам или судам.

Через три месяца после свершения правосудия над Билни церковь принялась за целенаправленную работу по поиску и задержанию еретиков. В домах подозреваемых торговцев проводили обыски. Тщательные проверки устраивали среди кожевников и портных, сапожников и печатников. Оксфордского ученого Томаса Гарретта задержало для допроса руководство университета. Своему другу он поведал, что «дни его сочтены». Его главный дознаватель, доктор Лондон, по описаниям очевидцев, «горячился, рявкал и шумно пыхтел, словно хищный лев, выискивающий добычу». Гарретту удалось совершить побег, никто не знал куда. Доктор Лондон обратился к астрологу, который сообщил ему, что подозреваемый «скрылся в юго-восточном направлении, облачившись в пальто бурого цвета». В действительности Гарретта поймали в Бедминстере, на южном берегу реки Эйвон, а надет на нем был «костюм придворного и шапка с пуговицами».

В результате показаний Гарретта был проведен обыск в комнатах других ученых, обнаруживший более ста запрещенных книг. Шесть оксфордцев провели несколько месяцев в заточении в рыбном погребе Кардинальского колледжа, собственного создания Уолси, и, по сообщениям, трое из них умерли. Немаловажен тот факт, что все члены этой «новоявленной братии», как Мор называл их, принадлежали университетскому сообществу; они формировали небольшое студенческое братство, однако власти боялись, что их вопросы и мнения могут просочиться в более широкие слои населения. Они тем не менее составляли меньшинство, и их убеждения, вероятно, не распространялись далеко за пределы университетских стен. Понадобился стимул, «веская причина», коей явился королевский развод, чтобы ускорить религиозную реформу.

Кардинал Кампеджио, назначенный папой для рассмотрения дела, отправился в утомительное и тягостное путешествие в Англию летом 1528 года; он страдал от подагры и делал множество остановок по пути. Его ждали с нетерпением, и, как только он разместился в Бат-Хаус по приезде в Лондон, Уолси тотчас же нагрянул к нему с визитом. «Они не потерпят промедления, – сообщал Кампеджио в Рим, – ссылаясь на то, что дела в королевстве зашли в тупик и что если вопрос не получит развязки, то это чревато неизбежными и бесчисленными опасностями». К сожалению, ему было поручено затянуть решение проблемы всеми возможными способами.

Вскоре ему устроили аудиенцию у короля в Блэкфрайерс, где кардинал посоветовал «воздержаться от попыток исполнить поручение»; если на то будет необходимость, папа дарует Генриху новое разрешение связать себя узами брака с Екатериной. Король терпеливо слушал, после чего произнес в ответ «заранее отрепетированную», как сказал Кампеджио, речь об абсолютной недействительности брака. Было очевидно, что король не собирается уступать. Кампеджио затем высказал предположение о возможности отослать Екатерину в монастырь; если бы она стала невестой Бога, Генрих был бы волен жениться вновь.

С этими намерениями Кампеджио и Уолси нанесли визит королеве, которая после долгих раздумий отказалась от их предложения. «Я намереваюсь, – заявила она, – жить и умереть в брачном союзе, к которому призвал меня Господь. Я всегда останусь при этом мнении и никогда не изменю его». Перед лицом столь немыслимого давления ее достоинство и самообладание были поистине удивительны. На фоне сложившегося положения дел Рим вновь повторил, что никакие заявления или действия невозможны «без нового четкого поручения с его стороны».

Угроза Екатерине приняла более четкие очертания. На Королевском совете сослались на якобы раскрытый заговор, целью которого было отравить короля и кардинала; в связи с этим королева получила письмо с предупреждением, что «если она приложила к этому руку, то пощады может не ждать». Это была довольно неуклюжая и провальная попытка подчинить ее. Совет пожаловался, что «она слишком проявляла себя в заграничных визитах, любезничала, благосклонно кивала, чего раньше за ней не замечалось, и изучала нравы людей». Однако жители Лондона уже были на ее стороне. Уолси приказал провести обыски среди населения на предмет аркебуз и арбалетов – атрибутов восстания. Ситуация достигла критической точки, что еще больше усугубилось неожиданным обнаружением так называемого испанского бреве – очередного папского разрешения на брак Екатерины и Генриха.

Одна за другой тянулись осенние и зимние недели, не принося никакого результата; Анну Болейн и Генриха все больше одолевало раздражение и нетерпение. Король был одурманен ею; он гостил в ее дворце в Гринвиче и осыпал украшениями и другими подарками. «Король ослеп от любви, – писал Кампеджио в Рим, – он ни о чем думать не может, кроме Анны». В досаде и волнениях они обратили свой гнев против кардинала. Уолси, в свою очередь, упрекал Кампеджио и грозился, что, если не предпринять никаких действий, разразится такая буря, что «смерть покажется раем». Один из королевских послов, Стефан Гардинер, встал на колени перед папой. «Ты, кто должен быть столь же прост, как голуби, – заявил он ему с неслыханной бесцеремонностью, – полон обмана, коварства и лицемерия». Папа сообщил Генриху, что не может ничего решать, не выслушав сначала аргументы обеих сторон, а весной 1529 года сэр Фрэнсис Брайан, двоюродный брат Анны Болейн, написал из Рима, что «тот, кто заставил Вашу милость поверить, якобы он позаботится об этом вопросе, оказал Вашей милости дурную услугу». Он со всей очевидностью намекал на кардинала. Сам Уолси говорил своим личным слугам, что намерен, насколько будет в его силах, разобраться с ситуацией, а затем добровольно удалиться на покой и посвятить себя духовным делам. Так или иначе, он прекрасно осознавал, что его конец, возможно, уже близок.

В последний день мая 1529 года в парламентском зале Блэкфрайерс был созван легатский суд под руководством Уолси и Кампеджио; король и королева остановились неподалеку во дворце Брайдуэлл и перешли по деревянному мосту через реку Флит, чтобы присутствовать на судебном процессе. Они оба получили требование явиться в суд в пятницу 18 июня, но за два дня до этого Екатерина попросила аудиенции с архиепископом Кентерберийским и восемью епископами; она опротестовала саму идею судебного разбирательства и заявила собравшимся, что хочет передать дело в Рим. Это бы гарантировало нескончаемую вереницу прений и допросов. Она также выразила официальный протест двум кардиналам в Блэкфрайерс, обвинив их в некомпетентном исполнении своих судейских обязанностей.

В назначенный день король и королева явились в легатский суд, где Генрих занял свое место под балдахином. Затем Кампеджио произнес речь на тему «неприемлемости прелюбодеяния, или, вернее, инцеста», по которой им сейчас нужно вынести решение.

– Генрих, король Англии, предстань перед судом!

– Присутствует, – ответил он.

– Екатерина, королева Англии, предстань перед судом!

Она молча встала и подошла к королю, оставив позади небольшой круг советников и адвокатов; она встала перед ним на колени и заговорила так, чтобы все собравшиеся могли расслышать. «Я бедная женщина, чужая в ваших владениях, – я не могу рассчитывать ни на хорошего адвоката, ни на беспристрастных судей. Все эти годы я была вам верной женой и желаю знать, чем я могла вас обидеть». Затем она заявила о своей невинности до союза с королем и о том, что родила ему нескольких детей (лишь один из которых, как уже известно, выжил). «Если я в чем-либо перед вами провинилась, то приму свое позорное изгнание». Она добавила, что ни один адвокат в Англии не захотел бы – или не смог – открыто заступиться за нее. «С вашего позволения я удаляюсь до тех пор, пока не получу новостей из Испании». С этими словами она встала, сделала низкий реверанс королю и покинула зал суда. Кардиналы кричали ей вслед, но она не ответила на оклики.

Затем король обратился к собравшимся и заявил, что Екатерина всегда была ему верной и послушной женой. Уолси встал и опроверг сообщения о том, что он был инициатором бракоразводного процесса. Король поддержал его слова и признался, что за этим шагом стоят его собственные угрызения совести. Если бы этот союз признали законным, он с радостью продолжил бы жить в браке с королевой. Мало кто из присутствующих в суде поверил ему.

В последующие дни заслушивались показания нескольких свидетелей, главный из которых клятвенно утверждал, что Екатерина и принц Артур консумировали свой брак после венчания. Придворные слышали, как, покидая покои жены на следующее утро, Артур сказал: «Всю ночь напролет я словно был в Испании». Один из сторонников Екатерины, Джон Фишер, епископ Рочестера, возмутился такими «скабрезностями, звучащими в зале суда». Уолси резко осадил его, после чего последовала разгоряченная полемика.

Карл V отправил посла в Рим с сообщением, гласившим, что вынесение вердикта против его тетки станет великим позором для семьи. Он настаивал, чтобы вопрос был «делегирован» или возвращен в Рим для более беспристрастного разбирательства; он обязался утвердить ближайших членов семьи папы в качестве правителей Флоренции. Посредник Уолси, доктор Беннет, припал к ногам папы и в слезах заявил, что «короля и всю Англию ждет неминуемый конец». И представить было нельзя, чтобы его господин явился в римский суд в качестве просителя. Папа Климент стенал и умолял о смерти. 9 июля он собрал английских послов и объявил, что слушание переносится в Рим. «Я оказался между молотом и наковальней, – сказал он. – Я не могу отказаться выполнить требования императора, чьи войска вплотную окружили меня».

Тем временем Кампеджио затягивал процесс вынесения решения целым рядом отсрочек и процессуальных вопросов. К пятнице 23 июля казалось, развязка близка, однако в тот день Кампеджио отложил заседание суда до октября под предлогом необходимости соответствия римской системе правосудия. Он надеялся, что к тому моменту, возможно, суд вынесет положительное решение. Герцог Суффолк был в числе тех, кто открыто выражал недовольство. «Но клянусь мессой, – сказал он, – теперь я вижу, что правду говорила людская молва, ничего хорошего доселе не видела Англия от этого кардинала!» Несколько дней спустя король получил письмо от папы, где сообщалось, что дело было передано в Рим. Неспособность легатского суда вынести положительное для Генриха решение стало поворотным моментом в карьере Уолси. Вполне очевидно, что он более не управлял делами государства; свое последнее распоряжение о получении королевского жалованья он подписал 18 июля, а 27 июля отправил последнее письмо английскому послу.

Уолси еще не отстранили от дел, однако на его плечи уже спустилась тень. Анна Болейн написала ему гневное письмо, в котором обвиняла его в тайной поддержке Екатерины; теперь она могла полагаться лишь на небеса и на короля, «дабы вновь навести порядок во всех тех замыслах, что вы успели разрушить и испортить». Один из приглашенных на королевский званый ужин услышал разговор между Анной и королем и доложил его впоследствии церемониймейстеру кардинала: «Найдись в королевстве хоть один вельможа и сделай он хоть половину того, что учинил кардинал, то не сносить ему головы».

Королевским советом было подготовлено досье, перечислявшее все провалы кардинальского служения; этот отчет о гордыне, расточительстве и безрассудстве подписали тридцать четыре члена совета. Французский посол не сомневался в их истинных намерениях. «Эти господа, – писал он, – хотят уничтожить Уолси или же отправить его на плаху, обвинить церковь в преступлениях и забрать себе все ее имущество».

После провальной попытки добиться положительного судебного вердикта Генрих не знал, что делать дальше; он решил собрать вместе ученых и клириков для решения своей «важной проблемы». Среди собравшихся был Томас Кранмер. Молодой преподаватель богословия из Кембриджа высказал предположение, что король может избежать затяжных и бесплодных переговоров с Римом, обратившись напрямую к ученым из европейских университетов; если они решат в его пользу, то папа будет вынужден действовать. Как только Генриху сообщили о плане Кранмера, король заявил, что клирик «как будто в воду смотрел». Впоследствии Кранмеру суждено было стать идейным вдохновителем английской Реформации.

Королевские послы отправились с визитами в университеты Европы, чтобы узнать мнение выдающихся знатоков канонического права о запрете на брак с вдовой брата, о котором говорится в Книге Левит. Некоторых удалось убедить дать ответ в пользу короля благодаря щедрым взяткам, однако другие оказались менее сговорчивыми. Затея не обернулась полным успехом. Париж и Болонья вместе с еще шестью университетами поддержали королевскую позицию. Тем не менее богословы Падуи, Феррары и Венеции выступали против. Пуатье и Саламанка также приняли сторону Екатерины. Когда поползли слухи, что даже доктора теологии и прокторы из Оксфорда критикуют позицию короля, в ответ на это он написал им из Виндзора негодующее письмо, заканчивавшееся словами Non eset bonum irritare crabrones («Не стоит ворошить осиное гнездо»). Король позаботился о том, чтобы отправить понтифику сочувственное письмо, подписанное всеми пэрами и прелатами Англии. Он решил пока не бросать открытый вызов папе и по-прежнему надеялся убедить его.

К началу осени 1529 года стало очевидно, что время Уолси подошло к концу. Он более не являлся одним из доверенных советников короля, и Генриху сообщили о существовании тайной переписки между Уолси и папой. Церемониймейстер Уолси докладывал, что в один из последних случаев присутствия прелата в суде кое-кто увидел, как король достает письмо и спрашивает: «Да как это возможно: разве оно написано не твоей рукой?» Предназначение письма неизвестно, однако, по всей видимости, там было нечто, что ставило кардинала в весьма невыгодное положение.

9 октября против Уолси выдвинули первые официальные обвинения. Его изобличали в praemunire, или же в том, что он ставил интересы папы превыше интересов короля. С тех пор как он стал папским легатом по настоятельной инициативе Генриха, это не было главной проблемой. Король критиковал притязания папы, равно как и предполагаемые злоупотребления кардинала. Когда суд издал постановление против Уолси, было отдано распоряжение конфисковать все его земли и имущество в пользу короны. Его дни славы близились к закату. Кардинал написал Генриху прошение, умоляя о «милосердии, сострадании, прощении и отпущении грехов». Навещавший Уолси французский посол застал его в состоянии обреченного безмолвия. Его лицо «поникло, словно лишившись полжизни».

Через две недели после отстранения Уолси король с радостью предложил Томасу Мору стать его новым канцлером. Тот факт, что Мор был известен своей жгучей нетерпимостью к еретикам, служил доказательством нежелания Генриха отмежевываться от ортодоксальной церкви. В действительности через месяц после вступления в новую должность Мор принялся за преследования неверных; он арестовал жителя Лондона Томаса Филипса по подозрению в ереси. Даже после неоднократных допросов Томас отказался признать какую-либо вину; тогда Мор отправил его в тюрьму, где он провел три года. Этим ознаменовалось начало кампании нового канцлера против сведомых.