В ОЖИДАНИИ БЕССМЕРТИЯ

В ожидании бессмертия
Питер Блэк

«Раньше эта тема всегда облагалась негласным запретом: также как о политике и религии, о смерти в приличном обществе говорить было не принято, и это тем более удивительно, как в последнее время все изменилось…»Рассказ повествует о не ком состоянии саспенса – смутном предчувствии наступления эпохи бессмертия. Появляется это чувство задолго до того, когда конкретный способ пересадки сознания изобретен. Но многие компании и ученые, работающие в этом направлении, специально раздувают шумиху, чтобы увеличить свои бюджеты. Поэтому обычным людям кажется, что эпоха бессмертия вот-вот наступит, и они на своем бытовом уровне начинают готовится к этому вполне серьезно. Правда то, что они делают в итоге, выглядит не слишком рационально.

Питер Блэк

В ожидании бессмертия

Выйдя на улицу, мы очутились на краю гигантского проспекта, по которому ползла нескончаемая вереница автомобилей. Они двигались так плотно прижавшись друг к другу, что со стороны могло показаться, будто это и не автомобили вовсе, а по, проложенным в несколько рядов, рельсам одновременно мчатся бесконечные железнодорожные составы. Но в отличие от поездов, скованных своими путями, эти независимые единицы транспортного потока свободно маневрировали и делали это так искусно, что создавалось впечатление, будто они научились договариваться. Как только один из автомобилей принимал решение перестроиться, тысячи других уже знали о его намерении и, руководствуясь оптимальными расчетами невидимого диспетчера, совершали манёвры грандиозные по своей слаженности и масштабу.

Схожую картину я наблюдал на стадионе в Пекине, когда тысячи китайских эквилибристов, синхронно маршируя, образовывали причудливые фигуры гигантского человеческого монитора. Но то были специально обученные люди, которые год от года только и делали, что повторяли заученный танец, здесь же автомобилям каждый раз приходилось действовать заново, изучая совершенно новые узоры и правила перестроений.

Когда беспилотники захватили города, некоторое время люди пытались сопротивляться их нашествию, но подобного рода асов-водителей достойных тягаться с автопилотом: обладающих невероятной реакцией и способных на полной скорости держать дистанцию до бампера соседа в какие-то десятые доли метра, синхронно с ним ускоряясь и замедляясь, во всем белом свете найти можно было человек пять-десять от силы. Поэтому довольно быстро потуги людские сошли на нет, и сейчас, спустя десятилетие дорога полностью принадлежала роботам. Сегодня объявись в этом потоке автомобиль, управляемый человеком, как он моментально бы стал причиной аварии. Попытку безумца вклиниться в монотонный поток роботов можно было сравнить с самоубийственным решением человека отчаянного и глупого на самодельной дрезине разъезжать по железнодорожным линиям междугородних поездов.

Когда мы подошли к краю проезжей части, улавливая наши биоритмы, несколько автомобилей отпочковались от тела гигантской змеи и ринулись в ближайший карман для посадки. Сама же змея не заметила потери: практически беззвучно, шелестя тысячами электромоторов, она продолжала струиться за горизонт, на ходу выпуская сотни своих ответвлений в каждый возникающий поворот дороги, щель между кварталами или подворотню. Подобно БДСМ доминанту, она опутывала покорный сабмиссив-город, перетягивая его выступающие части зданий толстыми канатами струящихся щупалец, душила его и унижала, а он стонал голосами миллионов своих обитателей, продолжая страдать и совокупляться с ней в неистовой трансцендентной оргии электроники и биоты.

Этой картине не доставало только соответствующей музыки. Я невольно представил, как в шелестящей тишине ночной филармонии разносятся одновременно зловещие и торжественные звуки электронного органа. Под этот мыслимый аккомпанемент, я перевел взгляд на свою спутницу: на ее тонкую шею, задумчивый взгляд, и тот час, ощутив растущее возбуждение, представил, как было бы здорово прямо сейчас совершить с ней то самое, что город делает с нами ежедневно: обмотать ее хрупкие запястья и голени плотными шелковыми веревками, стянуть ими и так тонкую талию и узкие бёдра, и предаться чему-то одновременно сладостному и извращенному.

***

Оказавшись у Линды дома, мы не стали включать свет, и, не дожидаясь пока каждый из нас разденется, принялись на ходу стаскивать друг с друга одежду. Так двигаясь шаг за шагом по направлению к гостиной, мы поочередно избавлялись от одного за другим ненужного более элемента гардероба, и наконец голышом добравшись до дивана, жадно занялись любовью.

Линда была обворожительна. Подобно первородной Еве, которая, вкусив плод запрета, сама вобрала в себя роль искусительницы, моя спутница явилась олицетворением разврата и сладострастия. Я же, словно пылкий Адам до последнего хранивший обет целомудрия, наконец избавился от пут отцовских наставлений, принял дар возлюбленной, перевоплотился и, в образе укротителя змей, стал безраздельно властвовать над ее хрупким извивающимся в объятиях телом, даря ему боль и наслаждение.

Двигаясь по дороге познания наслаждения, мы бы непременно достигли высших форм блаженства, если бы не странное ощущение чужого присутствия, возникшее у меня на подкорке. Пока мой разум бездействовал, поверженный струившимся потоком наслаждения, чуткое подсознание, стоящее на страже интересов корпорации «человек», продолжало нести свою ежедневную вахту. Подобно самоотверженному часовому, оно постоянно оставалось начеку, сканируя, отсеивая и пропуская к высшим отделам психики лишь те сигналы, которые, по его разумению, были достойны внимания. Проделывая раз за разом работу, в некотором смысле, рутинную, но бесконечно важную и титаническую по-своему объёму, такую, которую простой секретарь или помощник руководителя совершают для своего босса ежедневно, оно вычленяло в однообразном потоке информации только необычное, важное или опасное. Вот и сейчас, каким-то шестым чувством ощутив в темноте гостиной постороннее присутствие, чуждое этому месту и обстоятельствам, подсознание принялось немедленно рапортовать о своих подозрениях, забрасывая центральный нервный аппарат пакетами тревожных сигналов.

Но достучатся до высшего узла принятия решений сейчас было невозможно. Подобно руководству компании, погрязшему в своих корпоративных оргиях и окончательно потерявшему связь с низами, центральный нервный аппарат, погруженный в состояние эротического транса, отказывался воспринимать что-либо иное. Словно редкостный паразит, засевший в совете директоров компании, он, пользуясь своим привилегированным положением, безнаказанно игнорировал прямые должностные обязательства, полностью уйдя в бессознанку. Иные же отделы психики были не способны самостоятельно принимать решение и могли лишь бесконечно передавать запросы по кругу, в конечном счёте разбивая их о фаервол корпоративной бюрократии.

Впрочем на сей раз трудолюбивое подсознание решило не потакать эротической изоляции своего боса, а во что бы то ни стало добиться его внимания – ситуация могла касаться жизни или смерти и поэтому, подобно самоотверженному работнику, преданно служившему интересам компании и готовому ради ее спасения переступить порог корпоративной этики, оно отважилось на неуставную хитрость. Много лет существуя в единой связке со своим своенравным и независимым начальством, подсознание разработало на его счет одну хитроумную уловку. Так в ситуации, когда напрямую обратится к боссу не представлялось возможным, оно проникало в его грезы, смешавшись с хаосом бессознательного, и проявлялось там в виде фантасмагорических сублимаций, наполняя привычное восприятие тревожными смыслами. Подобным образом оно поступило и на сей раз, что в конечном счете вылилось для меня, единоличного бенефициара и владельца корпорации моего тела, в растущее ощущение странного эротического беспокойства.

Под воздействием это бессознательного зуда я внезапно представил, что мне опять семнадцать, что вместо Линды со мной моя первая сексуальная кукла, что мы кувыркаемся на диване в ее квартире, а в соседней комнате спят ее родители. Чтоб не привлекать их внимание, я действовал максимально быстро и слаженно, но в какой-то момент оступился, и, стаскивая с нее трусы, услышал отчетливые шаги в коридоре. В это момент мое будущее привиделось мне предельно ясно: перед тем как откроется дверь, мне не вернуть все обратно. Ещё секунда – я буду пойман с поличным, а после выдворен из дома. Так предчувствуя скорый конец и в попытке примириться с неизбежным, я зажмурился и обреченно замер.

Большие серые глаза Линды впервые приотворились, и девушка бросила на меня взгляд полный недовольства и недоумения. Только тогда я сообразил, что виновником этой заминки стало разыгравшееся воображение, что на деле мне тридцать пять, а в ее квартире никого кроме нас быть не может. И все же, признавая абсурдность своих опасений, интуитивно обернулся.

Шестое чувство никогда меня не подводило! В комнате определённо был кто-то еще, и этот кто-то скрывался в районе шкафа, темные глазницы полок которого смотрели на меня, словно недра Платоновой пещеры. Проникший в гостиную лунный свет подобно костру познания осветил их грани, и уродливые серые тени от странных предметов заплясали на светлых поверхностях. То, что я ненароком принял за живое присутствие, оказалось лишь далеким отсветом исчезнувшей жизни, эхом минувшего, отголоском неизбежного – на полках громоздились десятки колб с запечатанными в них человеческими мозгами.

Вскоре я понял, что это были не просто куски плоти, замаринованные в формалине, а вполне себе осязаемые члены семейства моей подруги. Об этом отчетливо свидетельствовали надписи на банках, такие как: «дедушка Том, Бабушка Рита, Тетя Сара и т. д.»

Когда я осмыслил увиденное, мой настрой окончательно иссяк. Я по инерции продолжал ублажать мою девушку, но краем глаза все больше косился на субстанции, запечатанные в прозрачных колбах, ощущая, как все генеалогическое древо семейства моей подруги с насмешкой и осуждением наблюдает за моими отчаянными фрикциями.

– Макс, ты чего?! – наконец Линда не выдержала и недовольно меня отпихнула.

Рассеченный надвое лунным светом, озираясь, то на мою обнаженную спутницу, то на странную экспозицию в орнаменте шкафа, я в растерянности застыл в полуметре от дивана, не в силах ни закончить начатое, ни прогнать наваждение.

– Ты живешь в анатомическом музее? – наконец выдавил я, силясь предать своему нелепому замешательству долю юмора.

– Что? – Она села, накинув на своё разгоряченное тело мою мятую рубашку. На лице девушки читалось недовольство, в глазах недоумение.

В качестве пояснения я скосил глаза на решетку полок, и, проследив за моим взглядом, девушка наконец догадалась.

– Прости! Надо было предупредить заранее, – она виновато улыбнулась. – Некоторые из них так давно здесь, что я перестала обращать внимание, но, наверное, для первого раза выглядит зловеще.

– Зачем ты их здесь держишь? – Не спуская глаз с колб, я присел рядом.

– Ты и правда не знаешь?

Я растерянно покачал головой.

– Ты слишком много работаешь и совсем отстал от жизни: – Она посмотрела на мое растерянное лицо с улыбкой. – такие украшения теперь в каждой квартире. Людей больше не хоронят! Кладбища опустели!

***

– Можно сказать, что, это ещё мой дедушка придумал, – пустилась в пространные объяснения Линда, когда оба мы как следует отдышались. – Он работал криминалистом с середины прошлого столетия, когда установить личность преступника было задачей нетривиальной. Это сейчас, нам кажется, что для опознания достаточно лишь одного волоска или капельки слюны, но в те далёкие годы информацию приходилось собирать буквально по крупицам. Я помню, как впервые услышав о ДНК-дактилоскопии, дед сильно приободрился. Да и было от чего: ДНК человека не старела, никогда не менялась, и было неважно, когда преступник обронил ее вчера или сто лет назад – время больше не играло значения. Поняв, что преступников будущего ждут больше неприятности, он решил себя полностью посвятить новому делу. Примерно тогда и были распутаны, те громкие дела, что увековечили его имя! Впрочем единственное, о чем он по-прежнему сожалел, это о том, что не смог предвидеть такого заранее.

«Из-за этой моей недальновидности, – корил себя дед, – множество улик не дождалось своего часа, и за истечением срока давности, было попросту уничтожено. Если бы кто-нибудь предупредил меня загодя, что такой метод вскоре появится, я бы ни за что не позволил уликам исчезнуть. Только представь, какое количество нераскрытых преступлений удалось бы раскрыть, зная об ДНК дактилоскопии наперед!»

Впрочем, сожаления об утраченных возможностях в конце концов навели его на другую интересную догадку. Дед знал, что определение ДНК преступника – лишь половина задачи криминалиста. Другая же – разгадка мотивов – по-прежнему остается без разрешения.

«Сегодня мы можем без труда восстановить картину преступления: вот здесь стоял преступник – тут отпечатки его ног; это его оружие – на нем отпечатки его пальцев, но мы по-прежнему не в состоянии проникнуть в тайну его замыслов! Ты даже представить себе не можешь, сколько людей сознаются в совершении преступления реально его, не совершая и какое количество негодяев по-прежнему гуляют на свободе! Порою гораздо важнее не просто установить личность преступника, но понять его замыслы, и ключ к пониманию этой проблемы находится здесь, – дед постучал себя по своей лысой макушке, – так что по мне, было б намного полезнее заглянуть не под ногти подозреваемого, а в его черепушку!»

Размышляя в подобном ключе, дед постепенно уверился в том, что подобно открытию ДНК-дактилоскопии, рано или поздно криминалисты непременно отыщут способ проникновения в человеческий разум. Через десять, двадцать, а может и сто лет – для деда было не важно. Важным для него являлась способность дождаться подобного часа, не выбрасывая улики! «Пусть это произойдёт даже через сто лет, – говорил он тогда, – если есть шанс, восстановить добрую память о человеке, то стоит как минимум постараться!»

Увлечённый своей идеей, он всю оставшуюся жизнь исправно собирал мозги различных маньяков и убийц, считая, что именно такой подход позволит людям будущего узнать детали их преступлений. Впрочем, так и не дождавшись желанного открытия, на семидесятом году своей жизни он внезапно скончался.

– Значит твой дед был уверен, что рано или поздно человечество найдет способ оцифровки сознания?

– Именно так! он был одним из первых, кто, сам того не ведая, додумался до подобного. Тогда его увлечение многие воспринимали как глупую шутку, но не стоит забывать, что все великие открытия начинаются с одного безумца!

Шли годы и оказалось, что он был не одинок в своем стремлении. Получивший свою популярность закон Рума сподвиг тысячи людей на Земле задуматься о бессмертии. В завещаниях все чаще звучали указания: «сохранить мозг усопшего до дня резурекции» и тогда стало ясно, что кому-то придется заботиться об этих останках. В ответ на возникшую потребность появились первые мозгохранилища. Но подобные заведения были нашей семье не по карману, поэтому я и вызвалась сохранить его мозг у себя. Поначалу мой поступок получил среди родственников и знакомых одни только порицания, но в дальнейшем большинство пересмотрело свои взгляды. С тех пор, если кто-нибудь в нашей семье умирал, мне непременно доставалась та часть завещания, где усопший просил позаботиться о его разумных останках. Так постепенно у меня и собралась эта коллекция. Кому-то она покажется странной, но я не напрягаюсь!

– А когда такой день наступит, ты и правда пойдешь их всех воскрешать? – признаться, я был поражен.

– Пойду, а что тут такого? – по тону было понятно, что Линда настроена серьезно. – Есть люди, которые видят в этом проблему, но только не я! – ее лицо украсила нежная грусть. – Большинство из своих родственников я искренне любила при жизни и теперь сильно по ним скучаю, поэтому мне приятнее думать, что все они просто на время уехали, а когда возвратятся, мы снова окажемся вместе!

– И ты говоришь, что подобным образом сейчас поступают все?

Линда рассмеялась:

– Моя подруга просто в ужасе от этой затеи! В отличие от моего деда, ее был тираном и сумасбродом. До конца своих дней он держал семью в страхе, и, как бы кощунственно это не прозвучало, смерть старого деспота стала лучшим подарком для Эльзы. Только когда его не стало, она впервые вздохнула с облегчением. Впрочем, вскоре объявилось это злосчастное завещание, в котором старик требовал поместить свои мозги в банку, а личные сбережения распределить не по кошелькам ожидавших наживы наследников, как те логично предполагали, а направить в Швейцарию на счет владельца мозгохранилища, дабы тот взял на себя обязательство заботится о его сокровенной плоти, и рано или поздно довёл это дело до воскрешения. Дед знал, что он источник большинства семейных проблем, но ему было все равно. Он, как и другие апологеты закона Рума, собирался жить вечно! – лицо Линды преисполнилось сочувствием. – Моя подруга сейчас так счастлива без него, что даже не может себе представить, как этот тиран вновь объявится и примется отравлять ее жизнь. Пару раз, перебрав много лишнего, она даже грозилась поехать в Швейцарию и взорвать там его хранилище, но, конечно же, на другой день ей было стыдно.

***

Моя девушка еще долго продолжала легко и непринужденно болтать, о вещах, которые в былые времена звучали бы дико и кощунственно. Я же постепенно погружался в иные раздумья. Меня все больше поражало, как сильно за последнее время изменилось отношение к смерти. На моей памяти эта тема всегда облагалась негласным запретом. Также как о политике и о религии, о смерти в приличном обществе говорить было не принято, и это тем более удивительно, как в последнее время она внезапно стала самой популярной темой для обсуждений, переместившись из области жуткого и сокровенного, такого, о чем позволял себе думать лишь в одиночестве и перед сном, в область обыденного и повседневного. О смерти заговорили буквально все, и заговорили о ней, словно о старом приятеле, которого, по какой-то нелепой причине забывали поздравить на Рождество несколько лет подряд. Сейчас же, когда он опять стал необходим, все как один осознали свои оплошности и, дабы загладить вину, принялись наперебой нахваливать его былые достоинства.

Смерть в некотором роде превратилась не просто в знакомого парня, а в надежного союзника. Процесс перерождения у многих теперь ассоциировался с переходом к высшей форме жизни, ещё одной стадией взросления, или, если угодно – особой форме полового созревания. Шутить о смерти стало в порядке вещей, а затуманивание и зашушукивание ее предмета, напротив повсеместно осуждалось и жестоко высмеивалось.

Больше всего от этого переосмысления конечно же пострадала религия. Внезапно всем стало понятно, что церковные догматы зиждутся на глиняных ногах. Что идея реального бессмертия выглядит гораздо привлекательнее бессмертия какой-то там эфемерной души, в наличие которой, как стало понятно только сейчас, в целом никто и не верил. При первой же возможности люди с радостью и без лишнего сожаления согнали дурман мистического и потустороннего, что едким дымом кадила тянулся столетиями от церковных алтарей и обратили свой взгляд в сторону реального и повседневного. Новую формулу мог усвоить каждый, ведь звучала она, и понятнее, и привлекательней:

«Хочешь жить вечно – маринуй мозги в банке!»