Это злая разумная опухоль

«Во плоти» тычет вам этим ударом в лицо. А мне в лицо тычет моей собственной бездарностью.

Видите ли, в «Эхопраксии» тоже довольно много зомби. Они появляются в самом начале романа, в орегонской пустыне; по ходу сюжета различные действующие лица сталкиваются с зомби-аспектами в своем поведении. В «Эхопраксии» зомби бывают двух разновидностей: стандартные вирусные, сеющие панику и анархию, и более продвинутые, созданные хирургически, которых военные используют в операциях с большим количеством жертв, операциях, где самосознание может послужить помехой. Обеим разновидностям достается экранное время; обе подсвечивают философские вопросы, ставящие под сомнение само определение того, что значит быть человеком.

Ни та ни другая почти не пытаются ответить на вопросы типа «Как жить с чувством вины?» или «Как справиться с диссонансом, когда ты становишься местным героем, методично истребляя бешеных зомби, а потом твой сын возвращается из Афганистана частично умершим и с лицом, полным медицинских скрепок?».

«Во плоти» делает многое из того, что сделал я в своем романе. Он даже представляет псевдонаучное объяснение, почему зомби так тянет к мозгам: жертвы СЧС теряют способность создавать «гиальные» клетки в мозгу и поэтому должны поглощать чужие, чтобы восполнить их недостаток. (Я не уверен, случайная это ошибка в слове «глиальные» или сценаристам хватило сообразительности выдумать новый тип клеток со схожим названием, чтобы удобнее было отбиваться от придирок зануд, подобных мне.) Это объяснение не выдержит тщательного разбора, точно так же, как обращение «Ложной слепоты» к дефициту протокадерина ради оправдания неизбежного каннибализма моих собственных живых мертвецов, однако к этому я и веду: они избрали примерно тот же подход, что и я.

Разница в том, что они с его помощью достигли гораздо большего.

Я использовал техноболтовню, чтобы подкрепить философские размышления о свободе воли. «Во плоти» пользуется ей, чтобы показать нам убитых горем родителей, строящих отношения с любимым сыном после того, как он покончил с собой – и вернулся. При прямом сравнении болезненно очевидно, кто из нас при помощи своих ресурсов достиг лучшего эффекта.

Я только хотел бы понять это без такого наглядного урока.

Черный Рыцарь. In memoriam

(Блог, 11 мая 2012 года)

Два месяца назад с моим братом Джоном – он был старше меня на восемь лет – случился инсульт, вызвавший кровоизлияние в мозг. С тех пор, по словам его жены Трейси, все было как на американских горках: нейрохирурги не решались оперировать, пока Джон на сердечных лекарствах; кардиологи отказывались отменять прием этих лекарств, опасаясь фатальных тромбов. Периоды бреда и интервалы ясности. Системы органов ежедневно крутили рулетку, решая, кому отключиться на этот раз. Церебральные нарушения… нет, двигательные нарушения, но когнитивные функции, скорее всего, в порядке. Пожатия рук и движение глаз по четным дням; полная невосприимчивость по нечетным. Два-три случая, когда все было потеряно и на нем ставили крест, а этот засранец все равно продолжал жить. Постепенный, поэтапный подъем из ямы, достаточный, чтобы оправдать переход из палаты интенсивной терапии в центр долгосрочной реабилитации, где он мог заново научиться, например, глотать. Рецидив. Отказ печени и почек – и восстановление. Все такое.

Я не мог к нему приехать: благодаря банде некомпетентных долбоебов, у которых влияния больше, чем мозгов, мне запрещен въезд на вторую родину моего брата. До сих пор это не имело особого значения. Честно говоря, даже было знаком почета. Но в прошедшие два месяца я не мог ничего делать – только ждать, и надеяться, и выжимать из ежедневных сообщений Трейси всю возможную информацию, чтобы понять, куда в целом направлена линия – вверх или вниз.

Линия оборвалась в четверг, 10 мая, около 02:15 утра. Я не очень понимаю, как с этим быть.

Какая-то часть меня отказывается верить, что он умер. Это, в конце концов, не первый раз, когда к нему заявился мрачный жнец. Первый визит случился тридцать лет назад, когда какой-то зловредный вирус проник под сердечную сумку Джона и сожрал две трети сердечной мышцы; врачи давали ему два года, максимум три. Каждым своим днем рождения Джон плевал им в глаза с 1985 года.

Однако он… изнашивался. На протяжении десятилетий. Плохая работа сердца, нарушение периферического кровообращения; диабет и невропатии, пластиковая пуповина, что вела к маленькому баллону кислорода, обитавшему в спальне и сопровождавшему Джона в путешествиях. Трудоголик, он неожиданно оказался ограничен тремя-четырьмя часами работы в день, хотя постоянно переходил эту грань. Однажды потерял сознание и упал на бойлер; кусок его кожи обгорел дочерна, но последовавший адреналиновый шок запустил сердце Джона и продержал его живым все то время, пока до него добирались врачи.

Даже тогда он казался неубиваемым. Как монтипайтоновский Черный Рыцарь – что ему ни отруби, он только смеялся и продолжал бой.

Тогда появились кардиостимуляторы и бронированный спасательный жилет с дефибрилляционными электродами, пиропатронами и беспроводным интернет-соединением – идея была в том, что в случае нового отказа сердца патроны сдетонируют и зальют грудь Джона токопроводящим гелем; затем электроды вернут его сердце в строй, а жилет тем временем вызовет скорую. Какое-то время спустя Джон отбросил эти учебные колеса и заделался настоящим киборгом, имплантировав себе устройство поддержки желудочков: такое же полусердце на батарейках, которое столь парадоксальным образом очеловечило Дика Чейни, когда его скукоженный старый насос приказал долго жить. Джон обменял свой пульс на второй шанс, на большее количество сил и энергии, чем было у него долгие годы.

Возможно, это был единственный скачок вперед, который позволили этому бедолаге. Все остальное сводилось к обороне тыла. И тем не менее я никогда не слышал, чтобы он ныл или жаловался на свое состояние, неважно, насколько оно было плохим. Он и вправду был Черным Рыцарем: мог исчезнуть в реанимации и вернуться, став на три шага ближе к смерти, а потом мы говорили по телефону, и он смеялся. «Пф-ф-ф. Всего лишь царапина».

Так много можно сказать о моем брате, а Интернет так невелик. О том случае, когда федералы урезали ему пособие по инвалидности – «Эй, какая разница, что это незаконно? Без пособия никто из этих людей не сможет себе позволить подать на нас в суд!» – а он подал на них в суд. И выиграл (хотя его победа была несколько подпорчена последовавшей за этим бесконечной чередой «никак не связанных» налоговых проверок). Или о том случае, когда он провел победоносную кампанию для мэра города Гамильтон. (Я узнал о том, что такое контрагитация, от брата; по сегодняшним стандартам то, что он делал, было утонченным до уровня метакомментария. Они даже ни разу не назвали того, на кого нападали, по имени.) О его добровольном переходе на темную сторону, его отречении от всего канадского и безраздельном принятии того, что некоторые зовут американской системой здравоохранения. (Скажем так, братья Уоттсы не могли похвастаться единодушием в вопросе о том, должно ли качество медицинского обслуживания быть соразмерно величине твоего банковского счета.)

Кстати, это важный момент: его любовь к спорам во имя самого удовольствия от процесса. Я редко когда соглашался с ним хоть в чем-то. (Хотя нет, забудьте; думаю, что, если разобраться, наши мнения совпадали чаще, чем он готов был признать, просто Джон очень любил морочить мне голову из принципа.) В половине случаев он нес полную херню и знал, что несет полную херню, и все равно продолжал из любопытства, донесет ли в итоге хоть что-нибудь. Однажды он пытался закатить мне лекцию о конкуренции тюленей с рыбаками у восточного побережья Канады, явлении, с которым я знаком не понаслышке (сценарий, который я написал на эту тему, как раз выиграл премию канадского Министерства окружающей среды за лучший фильм о природе). Он высосал свои аргументы из пальца; я его разгромил; он смеялся. Ему была гораздо интереснее потеха фехтования, чем что-то настолько скучное, как победа.

Виделись мы нечасто: они с Трейси жили в штате Нью-Йорк, я – здесь, в Торонто. Я, случалось, заруливал к ним на денек-другой по пути, например, с Ридеркона. Они сюда приезжали немного чаще, хотя здоровье Джона ограничивало возможность перемещения. У нас с Кейтлин получилось пожить у них дома в 2009 году, всего за несколько месяцев до того, как граница захлопнулась наглухо. Мы никогда не забудем дикого павлина, поселившегося у них на заднем дворе, или рыжего соседского кота, который проводил гораздо больше времени в компании Джона и Трейси, чем в своем формальном жилище через улицу. Мы не забудем орду енотов, наступавшую из-за гребня холма каждый вечер после заката; их глазки-бусинки блестели в свете фонарей с заднего двора, отыскивая пищу, которую Трейси раскидывала по газону в качестве приманки. Бесконечное количество супа с лобстерами. Вино, и товарищество, и полуночные беседы/споры. (О, и скотч: когда я захотел сказать своему агенту спасибо за то, что он меня не бросил, это опыт Джона указал мне подходящий для выражения моей благодарности односолодовый.)

Это был единственный раз, когда Кейтлин довелось увидеть Джона в его естественной среде обитания, прежде чем мы с США умерли друг для друга. С тех пор мы встречались на Рождество, может быть, один или два раза летом, и всегда в Канаде. В основном я общался с Джоном по телефону или электронной почте. Мы разговаривали примерно раз в месяц, обменивались ссылками на противоположные мнения по любому поводу: от Obamacare до глобального потепления. Он никогда не был постоянной частью моей жизни, но он был важной ее частью, и всегда находился рядом во время как белых полос, так и черных. Сорокасемидюймовый плоский монитор в нашей спальне – часть его наследия, подарок, который они с Трейси купили в честь моей первой номинации на «Хьюго». Он начал разыскивать адвоката в Мичигане через несколько часов после моего ареста в Порт-Гуроне. Человек с больным сердцем, которому было отмерено, может, четыре нормальных часа в день, он говорил с Кейтлин по телефону в час тридцать ночи, пока доктора выскребали гнилое мясо из моей ноги. (На самом деле я почти уверен, что со мной он по телефону тоже разговаривал между операциями; кажется, я помню мобильник Кейтлин возле моего уха в палате интенсивной терапии и голос Джона, насмехающийся над моими взглядами на глобальное потепление. Я помню, как смутно посчитал нечестным то, что он злоупотребляет моей медикаментозной заторможенностью. Однако в процессе участвовал морфин, так что подробности от меня ускользают.)

Мы с НПЕ держали наш брак в тайне, однако это не помешало Джону и Трейси выгрузить на наш порог ящик шампанского, когда они в следующий раз приехали в город. И я никогда не забуду то письмо, что он написал мне – последнее письмо, как оказалось – после смерти Банана: короткое и емкое, с воспоминаниями о каком-то случае из эпохи восьмидесятых, когда я забрал у него кота, поскольку Джон понял, что не может больше содержать его дома. Я давно уже забыл об этом. Джон не забыл, и с тех пор наблюдал за мной со стороны: «Впоследствии я понял, что это одна из его ролей в жизни, – писал он. – Приходить на помощь и брать на себя ответственность вместо тех, кто меньше заботится или не может заботиться о Мохнатом патруле любой расы или филума». К письму прилагался чек, который изрядно сгладил финансовые последствия кончины Банана.

Через две недели после того, как он это написал, мой брат очутился в палате интенсивной терапии кардиологического отделения Тафтса. Домой он больше не вернулся.

Пережил три или четыре брака – зависит от того, учитываете ли вы гражданский брак, – начиная с шестнадцати лет. (Достаточно провести с Трейси десять минут, чтобы понять, почему он перебирал варианты, пока не остановился на верном.) Был органистом мирового класса – занял третье место на международном конкурсе в Брюгге, а потом артрит лишил его этого будущего где-то в двадцать пять лет. Считался одним из сорока лучших сотрудников MCA. Продавал странную стеклянную посуду в своем подвале. Был деканом Музыкального колледжа Гамильтона. И бог знает кем еще – я почти ничего не знаю о потерянных годах, проведенных им на Западном побережье.

Слабое эхо Джона сохраняется в моем блоге: Джон время от времени писал здесь комментарии под ником Finster Mushwell (не спрашивайте). Но это бледная тень. Вы можете прочитать их все и все равно не поймете, каким он был человеком: Бойцом. Несгибаемым. Раздражающим спасителем жизней. Занозой в заднице. Черным Рыцарем, непобедимым.

До этого четверга.

Я не знаю, что сказать. Не знаю даже, что думать. За исключением, может быть, этого: любой из родившихся с фамилией Уоттс может претендовать на звание члена моей семьи.

И лишь Джона, единственного среди них, я воспринимал как такового.

Viva Zika!

(Блог, 3 февраля 2016 года)

Есть у меня один знакомый – Дэн Брукс. Сейчас он на пенсии, а раньше был известным паразитологом и эволюционным биологом. Много исследовал возникающие инфекционные заболевания (ВИЗ – для вас, аббревиатурные фетишисты) в Латинской Америке. Несколько лет назад я написал вступительный текст для онлайновой базы данных, которую он составлял. В тексте был вот такой фрагмент:

«Вы не найдете никаких информационных бюллетеней о клещевом боррелиозе в Коста-Рике. На первый взгляд это легко объяснимо: о случаях боррелиоза в этой стране не сообщали и ни одна местная разновидность клещей, насколько известно, не переносит вызывающие его бактерии.

Однако у части этих клещей есть в других регионах близкие родственники, которые такие бактерии переносят, а многие патогены способны заразить гораздо больший спектр видов, чем делают в реальности; простая изоляция – вот единственное, что не дает им реализовать свой истинный болезнетворный потенциал. Таким образом, хоть сейчас Коста-Рика и свободна от клещевого боррелиоза, потенциальные векторы уже существуют там в изобилии. Инфраструктура для эпидемии подготовлена: единственного бессимптомного туриста может хватить, чтобы напустить эту мучительную, инвалидизирующую болезнь на местное население».

Клещевой боррелиоз ни в коем случае не уникален. Глобальное потепление изменяет пути миграции и ареалы множества организмов. Транспортируя людей и вещи, мы распространяем бесчисленные патогены по всему миру. Изолированные виды неожиданно контактируют; паразиты и болезни обнаруживают, что их окружают ничего не подозревающие и уязвимые потенциальные носители. Таким образом, заболевания, совершенно неизвестные всего сорок или пятьдесят лет назад – СПИД у людей, Эбола у людей и горилл, лихорадка Западного Нила и птичий грипп у людей и птиц, хитридиомицеты у амфибий, чумка у морских львов – стали сегодня практически обыденными. Патогены встречаются с носителями, не обладающими устойчивостью и не успевающими ее выработать. В подобном мире ВИЗ неизбежны. Они возникают постоянно. Месяца не проходит без новостей о каком-нибудь свежеоткрытом штамме гриппа, перешедшем к носителю-человеку.

Болезнь этого месяца – Зика. Ее разносят тропические москиты Aedes aegypti, так что нам, северянам (как нас убеждали еще на прошлой неделе), беспокоиться не стоит. Черт, да даже у 80 % тех, кто ей все-таки заболел, не проявляется никаких симптомов. Оставшимся 20 % приходится перетерпеть боль в суставах, температуру и умеренную сыпь, прежде чем они наскучат Зике и она удалится донимать кого-нибудь другого. Это вам не Эбола; Зика, насколько нам известно, даже ни разу никого не убила. Полагаю, именно поэтому никто так и не собрался разработать вакцину против нее.

Но что она творит с зародышами! Вот это страшновато, пусть даже ВОЗ идет на попятную и признаёт, что никто пока точно не доказал связь Зики с микроцефалией. (Если это не она, кому-то придется объяснить тот факт, что количество случаев микроцефалии в Бразилии выросло в двадцать пять раз с тех пор, как Зика дебютировала там в прошлом году – с долговременного среднегодового показателя в 150 случаев до более чем четырех тысяч – и цифры растут. Это довольно пугающее совпадение.)

Даже если принять аргумент, что бушующая зикофобия вызвала ошибочное зачисление в эти ряды самых обычных детей с маленькими головами – из выборки в 732 диагноза лишь 270 детей (37 %) оказались настоящими микроцефалами[28 - http://rifters.com/real/articles/NS-724-2015_ECLAMC-ZIKA%20VIRUS_V-FINAL_012516.pdf] – перед нами все равно десятикратное превышение исторически сложившегося уровня. (И это может оказаться преуменьшением; неявно предполагается, что, хотя столь многие недавние диагнозы оказались ошибочными, ни в одном предшествующем случае такого не происходило.) Утверждения, что и в большинстве подтвержденных случаев Зика выявлена не была, особенно не ободряют, учитывая, что тесты на Зику в горячей зоне «крайне неэффективны»[29 - http://www.nytimes.com/2016/01/28/world/americas/reports-of-zika-linked-birth-defect-rise-in-brazil.html?_r=0] – не говоря уже о том, что годом раньше во Французской Полинезии наблюдалась схожая корреляция между пороками ЦНС и эпидемией Зики[30 - http://ecdc.europa.eu/en/press/news/_layouts/forms/News_DispForm.aspx?ID=1329&List=8db7286c-fe2d-476c-9133-18ff4cb1b568&Source=http%3A%2F%2Fecdc.europa.eu%2Fen%2FPages%2Fhome.aspx].

На прошлой неделе – когда всем нам, североамериканишкам, сказали, что бояться нечего, потому что A. aegypti никогда не забирался дальше субтропиков – первым, о чем я вспомнил, была работа Дэна о ВИЗ и легкости, с которой отдельные микробы меняют носителей. «Конечно, aegypti досюда не доберется, – сказал я НПЕ, – но что, если Зика пересядет на Anopheles в зоне перекрытия?» Для научного фантаста и специалиста по пессимистическим сценариям это была постыдная нехватка воображения. Потому что за последние несколько дней Зика действительно нашла себе нового водителя «Убера», который ее подвез, и это был не москит.

Это были мы.[31 - http://www.cbc.ca/news/health/zika-virus-sexual-tranmission-who-1.3431458] Зика научилась работать без посредников. Теперь это человеческое заболевание, передающееся половым путем.

И назовите меня Поллианной, но я не могу не лелеять абсурдную-но-не-полностью-невозможную мечту, что перед нами, вероятно, наше собственное спасение. Перед нами, возможно, спасение всей планеты.

Ведь невозможно отрицать, что практически все беды биосферы происходят из единого источника. Глобальное потепление, загрязнение, потеря среды обитания, исчезновение биоразнообразия на земле, в море и в воздухе, скорость вымирания, беспрецедентная со времен последнего астероида, и трансформация нашего родного мира в планету сорняков – во всем этом, разумеется, виноваты мы. Нас попросту слишком много. Уже больше семи миллиардов, а мы так и не научились держать свои причиндалы в штанах.

Разумеется, ничто не длится вечно. Моя ставка была на какой-нибудь вариант вымирания по собственной вине: глобальная пандемия, которая будет громоздить кучи трупов на улицах, или некий общественный коллапс, который сделает из нас дикарей на третий день и реликтовую популяцию на трехсотый. Возможно, священная ядерная война, если вы любитель классики. Проблема этих сценариев – за исключением того факта, что они включают в себя ужасные страдания и гибель миллиардов разумных существ, – в том, что по пути на выход мы разрушим окружающую среду еще сильнее, оставим после себя выжженную пустошь, процветать в которой смогут лишь тараканы да строматолиты. Лекарство окажется хуже болезни.

Многие добронамеренные люди указывали, что рождаемость снижается по мере того, как растет качество жизни; поскольку так много людей все еще живет в относительной бедности, очевидным решением было бы повысить всеобщее качество жизни до норвежского уровня. Очевидная же ложка дегтя в этой бочке меда – то, что среднестатистический житель страны первого мира топчет лицо планеты куда бо?льшим сапогом, чем какой-нибудь бедняк крестьянин из Буркина-Фасо, сколько бы отпрысков тот ни наплодил. Млекопитающим вроде меня не нужен выводок детишек, чтобы вредить природе; мы с этим прекрасно справляемся при помощи машин, импортированных продуктов и гигантских телевизоров с разрешением 4k. Возвышение 7,6 миллиарда людей до уровня североамериканского чревоугодия кажется мне подходящим решением только в том случае, если вы хотите ускорить возвращение планеты на рельсы Первого Сценария.

Однако взгляните на Зику. Она вас не убивает, в большинстве случаев даже не вызывает симптомов. Худшее, что вам грозит, – несильная боль, сыпь, пара дней недомогания.

Все, что она делает на самом деле, – это не дает вам размножаться.

В чем-то это даже второстепенно – все это хмыканье и бормотание относительно того, вызывает Зика врожденные пороки или просто таинственным образом с ними коррелирует. Воздух пропитан страхом, а благотворные последствия уже начинают проявляться. Всего лишь два дня назад ВОЗ объявила Зику «угрозой здоровью населения в международном масштабе»[32 - http://www.who.int/mediacentre/news/statements /2016/emergency-committee-zika-microcephaly/en/]. Бразилия, Колумбия, Ямайка, Сальвадор и Венесуэла рекомендовали своим гражданам не беременеть – это еще более примечательно, поскольку все это – за исключением Ямайки – бастионы католичества, которое обычно выступает за библейский императив «плодитесь и размножайтесь». Но теперь, когда эта болячка, делающая монстров из детей, может передаваться напрямую, от человека к человеку, посредством самого акта соития? О, теперь никто из нас не в безопасности!

Я с нетерпением жду того дня, когда Зика – или, по крайней мере, страх перед Зикой – распространится повсюду. Я с нетерпением жду того дня, когда этот благородный младенцекорежащий вирус подвигнет нас спасти самих себя, испугом вынудит принять необходимые меры, на которые не способны вдохновить обычные дальновидность и разум. Не нужны будут общественный коллапс, катастрофическая пандемия или пресловутая ядерная зима. Не нужно будет никакого глобального вымирания, чтобы спасти планету. Нужна будет лишь эта дополнительная цена, эта опасность, которая заставит вас подумать дважды, прежде чем тешить свои репродуктивные импульсы. Всего за одно поколение численность данного вида вредителей может взять и… мягко снизиться. Мы можем снова стать экологически безопасными.

Такова моя мечта. Конечно, вернувшись к реальности, я вынужден буду признать, что теперь, когда Зика привлекла к себе внимание, медицинское сообщество, спотыкаясь, бросится отыскивать лечение. Оно преуспеет. И мы вернемся к тому, с чего начали, – только на руках у нас будет новое патентованное и доходное лекарство, производящееся исключительно компанией «Пфайзер» или «Джонсон & Джонсон».

Вот каково быть оптимистом. Ты мечтаешь, а реальность эти мечты давит.

Но я могу хотя бы написать об этом жизнеутверждающий рассказ. Жалко, что никто из тех солнечных человечков – «А давайте соберем НФ-антологию, посвященную позитивному будущему!» – почему-то ни разу ко мне не обращался…