Горбун

– Этот бедолага позорит имя христианина. Горько сознавать, что человек, носящий шпагу, мог так опуститься. Уж я то, по крайней мере, выгляжу в границах приличия.

И он не без гордости окинул взглядом свое тряпье.

А Макар тем временем подумал:

– Я то, хотя бы, не вызываю к себе жалости, – и горделиво расправил плечи.

На пороге вестибюля появился с наглой, как и подобает, физиономией лакей.

Двое прибывших в унисон подумали:

– Конечно, этого бедолагу лакей не пропустит.

Макар подошел к дверям первый. Выпятив грудь и держа руку на эфесе шпаги, он надменно произнес:

– Я пришел покупать, оболтус!

– Покупать что? – лакей не расслышал последнего слова.

– Что мне понравится, охламон. Посмотри на меня хорошенько. Я друг твоего хозяина и чертовски богат. Усек?

Он взял лакея за ухо и оттащив его в сторону, уверенно прошел в здание. Когда лакей, потирая ухо, вернулся к дверям, перед ним предстал Бертран, с изысканной учтивостью взметнувший свою бесполую, похожую на детский горшок шляпу.

– Миленький мой, – Бертран доверительно понизил голос. – Я друг твоего хозяина, пришел к нему по вопросу… финансов.

Еще не вполне опомнившийся после общения с предыдущим посетителем лакей пропустил в дом и второго. Макар уже прошел в залу и, свысока поглядывая на обстановку, рассуждал:

– Да уж, славненько, видать, здесь живется!

Вошедший следом Бертран восхищенно пробормотал:

– А ведь мсьё Гонзаго совсем неплохо устроился. Совсем не плохо, хоть и итальянец!

Посетители находились в разных концах залы. Макар заметил Бертрана.

– Надо же! – недоумевал он. – Этого малого пропустили? Удивительно. Пресвятая сила! До чего же он страшон.

И Макар разразился смехом.

– Неужели сей оборванец, надо мой смеется? – опешил Бертран. – Кто бы поверил?

И он, придерживая бока, тоже засмеялся.

– Бесподобный чудак!

Заметив его смех, Макар подумал:

– Нет, тут что-то не так. Может быть, этот прохвост уже успел в темном переулке кого-нибудь обчистить, и теперь в его карманах звенят экю. Черт возьми, не худо бы с ним познакомиться!

– Как знать, – думал в эти мгновения Бертран. – Сегодня здесь можно встретить кого угодно. Нельзя судить по одежке. А что, если этот здоровяк кого-то вчера укокошил, и его мошну теперь распирают луидоры. Надо бы его немного прощупать.

К Бертрану приблизился Макар.

– Мое вам почтение! – сказал он, с достоинством кивнув головой.

– Мое почтение, мсьё! – почти одновременно с ним произнес Бертран и отвесил глубокий до пола поклон, после чего оба, как сжатая пружина, распрямились. Южный акцент Макара потряс Бертрана, в то время как тут его гундосого, будто помеченного хроническим насморком выговора в свою очередь задрожал Макар. Задрожал всем телом от головы до пят.

– Силы небесные! Возможно ли? Неужели это ты, милый плутишка Паспуаль?

– Господи, Твоя воля! Кокардас! Кок – к – к – ардас… Мла – а – адший! – заикаясь от нахлынувших чувств, произнес нормандец, и его глаза по обыкновению увлажнились. – Не могу поверить такому счастью! Неужели это, ты, ты, дорогой мэтр?

– Как видишь, собственной персоной и со всеми, как говорится, потрохами. Ах ты, крапленый туз, да обними же меня, дружище!

Он широко распахнул свои огромные руки. Паспуаль кинулся к старому другу и оба застыли в объятиях, напоминая две большие кучи тряпья. Их чувства были глубоки и искренни.

– Ну, хватит же! – сказал, наконец гасконец. – Подумать только, я опять слышу твой голос, мой милый шалопай!

– Девятнадцать лет разлуки! Не шутка, – бормотал Паспуаль, вытирая глаза рукавом.

– Святые угодники! – воскликнул гасконец. – Как ты обнищал. У тебя даже нет носового платка, неряха!

– Должно быть в проклятой толчее его у меня украли, – не моргнув глазом сымпровизировал Паспуаль. Кокардас порылся в своих карманах и, конечно, ничего там не найдя, с напускным возмущением заметил:

– Эх, серп им в жатву, этот мир просто кишит ворюгами. Эка незадача, мой любезный. Да. Девятнадцать лет! Как молоды были мы с тобой тогда!

– Не говори, возраст для безумств любви! А знаешь, в душе я по – прежнему молод!

– А я как и тогда так же лихо выпиваю.

Они помолчали, пристально глядя друг другу в глаза.

– Увы, дорогой мэтр Кокардас, – нарушил молчание Паспуаль, – прошедшие годы не пошли тебе на пользу.

– Честно говоря, старина Паспуаль, – ответил гасконец, в жилах которого к тому же пульсировала и кровь провансальца, – мне грустно это видеть, но ты еще больше подурнел.

Паспуаль, озарясь загадочной улыбкой, в которой одновременно читались скромность и гордость, ответил:

– Женщины думают иначе. Впрочем, не смотря на возраст, ты прекрасно выглядишь, все тот же твердый шаг, косая сажень в плечах, грудь колесом, живой взгляд. Только что тебя увидев, я подумал: «Черт побери, вот настоящий благородный господин!»

– То же самое подумал о тебе и я! – не на йоту не смутившись, заверил приятеля Кокардас.

– Это все благодаря женщинам! – зарделся польщенный нормандец. – Ты просто не представляешь, до чего благотворно они на меня влияют.

– Чем же ты, мой голубчик, занимался все время после… после того дела?

– После того… в траншеях замка Келюса? – повторил Паспуаль, и голос его задрожал. – Эх, лучше об этом не говорить. У меня перед глазами до сих пор горит взгляд Маленького Парижанина.

– Точно. Его глаза сверкали таким гневом, что казалось, озаряют ночную тьму.