Горбун, Или Маленький Парижанин

– Ах, – вздохнул Галунье, – мне хотя бы домоправительницу!

– Все у нас будет, дорогуша, прах меня побери! Если я верно понимаю, ты еще не встречался с господином де Перолем?

– Нет, я хочу обратиться прямо к принцу.

– Говорят, у него теперь миллионы.

– Миллиарды! Ведь этот дворец называют Золотым домом. Я не гордый и готов стать, если нужно, финансистом.

– Ты что! Финансистом?

Этот вопль возмущения невольно вырвался из благородного сердца Плюмажа-младшего. Но он тут же спохватился и добавил:

– Да, это ужасное падение. Но если это правда, мой голубок, что тут делают состояния…

– Ты еще сомневаешься! – с энтузиазмом вскричал Галунье. – Неужто ты ничего не знаешь?

– Я много чего слышал, да только не верю в чудеса.

– Придется поверить. Тут сплошные чудеса. Тебе не доводилось слышать про горбуна с улицы Кенкампуа?

– Это о том, который предоставлял свой горб индоссантам[38 - Индоссант – лицо, делающее на векселе или другом денежном документе передаточную надпись.] акций?

– Не предоставлял, а сдавал внаем в течение двух лет и, говорят, заработал на этом полтора миллиона ливров.

– Не может быть! – воскликнул гасконец и расхохотался.

– Напротив, может, и даже очень, потому что теперь он женится на графине.

– Полтора миллиона! – повторил Плюмаж. – И заработал горбом! Силы небесные!

– Ах, дружище, – порывисто произнес Галунье, – мы потеряли на чужбине лучшие годы и все же вовремя прибыли сюда. Здесь, представь себе, нужно только нагнуться, чтобы поднять. Это просто какой-то чудесный лов рыбы. Завтра луидоры пойдут по шесть су. По пути сюда я видел, как мальчишки играли в бушон[39 - Бушон – игра, состоящая в сбивании стопки монет, положенных на пробку.] серебряными экю в шесть ливров.

Плюмаж облизал губы.

– А сколько может стоить, – поинтересовался он, – в эти благословенные времена удар шпагой, нанесенный точно, умело и по всем правилам искусства?

Плюмаж выпятил грудь, громко притопнул правой ногой и сделал глубокий выпад. Галунье скосил глаз.

– Тише! – сказал он. – Не шуми. Люди идут. – И, склонившись к уху Плюмажа, прошептал: – Думаю, что и сейчас недешево. Надеюсь не позже чем через час узнать цену из уст самого господина Гонзаго.

III

Торги

Зала, где мирно беседовали нормандец и гасконец с примесью провансальца, находилась в центре главного здания. Ее окна, затянутые тяжелыми фламандскими гобеленами, выходили на узенькую полоску травы, огражденную трельяжем, которая отныне получила пышное название «личный сад госпожи принцессы». В отличие от других помещений первого и второго этажа, уже наводненных рабочими, здесь пока еще ничто не подверглось переделке.

То была парадная гостиная княжеского дворца, обставленная богатой, но строгой мебелью. Гостиная, которой пользовались только для празднеств и представлений, о чем свидетельствовало находящееся напротив гигантского камина черного мрамора возвышение, застеленное турецким ковром; из-за этого возвышения зала приобретала совершенно судебный вид.

И действительно, здесь в те времена, когда знать решала судьбы королевства, не раз собирались представители прославленных домов – Лотарингского, Шеврёз, Жуайёз, Омаль, Эльбёф, Невер, Меркёр, Майеннского, Гизов. И только полным смятением, царящим во дворце Гонзаго, можно объяснить то, что наши два храбреца сумели пройти сюда. И надо сказать, тут они оказались в самом тихом и спокойном месте.

До завтрашнего дня зала эта должна была оставаться нетронутой. Сегодня тут состоится торжественный семейный совет, и только завтра она будет отдана на растерзание плотникам, которые выстроят в ней клетушки.

– Да, кстати, о Лагардере, – заговорил Плюмаж, когда шум потревоживших их шагов отдалился. – Когда ты встретился с ним в Брюсселе, он был один?

– Нет, – ответил Галунье. – А ты, когда столкнулся с ним в Барселоне?

– Тоже нет.

– С кем он был?

– С девушкой.

– Красивой?

– Очень.

– Интересно. Когда я встретил его во Фландрии, он тоже был с очень красивой молоденькой девушкой. А ты не помнишь, каковы были манеры, лицо, наряд той девушки?

Плюмаж ответил:

– Лицо, манеры, наряд прелестной испанской цыганки. А у твоей?

– Манеры скромные, ангельское личико, наряд благородной девицы.

– Интересно, – в свой черед произнес Плюмаж. – А сколько ей могло быть примерно лет?

– Столько же, сколько было бы унесенному ребенку.

– Второй тоже. Но ведь мы с тобой, золотце, кое о чем позабыли. К тем, кто ждет своей очереди, то есть к нам обоим, к шевалье Фаэнце и барону Сальданье, мы не причислили ни господина де Пероля, ни принца Гонзаго.

Отворилась дверь, и Галунье успел только бросить:

– Ежели доживем, увидим.

Вошел слуга в пышной ливрее, сопровождаемый двумя рабочими с измерительными инструментами. Он был до того озабочен, что даже не обратил внимания на Плюмажа с Галунье, и те сумели незаметно скользнуть в нишу окна.

– Поторопитесь! – распорядился лакей. – Наметьте все для завтрашней работы. Четыре фута на четыре.

Рабочие тут же принялись за дело. Один измерял, второй проводил мелом линии и писал номера. Первым был поставлен номер 927, а далее шло по порядку.

– Дорогуша, кой черт они тут делают? – поинтересовался гасконец, выглянув из укрытия.

– Ты что, не знаешь? – удивился Галунье. – Эти линии показывают, где будут поставлены перегородки, а номер девятьсот двадцать семь говорит, что в доме господина Гонзаго продана уже почти тысяча клетушек.

– А для чего эти клетушки?

– Чтобы делать золото.