Карнавальная ночь

В последний день карнавала мой сын исчез. При нем была значительная сумма, которая мне дорого досталась.

Я предназначала ее на ведение войны против вас, господин герцог, поскольку полагала, что таким образом исполняю мой долг.

Сегодня я признаю себя побежденной, я сломлена и чувствую, что умираю. Придите же выслушать признания, касающиеся лично вас и вашей дочери. Придите же на помощь отчаявшейся. Вы могущественны. Однажды вы спасли жизнь вашего брата, правда, потребовав взамен огромную жертву. Я готова на новую жертву: помогите мне найти сына, и я буду благословлять вас до конца моих дней!

Тереза де Клар».

Письмо было написано двенадцать дней назад. По прочтении монахиня некоторое время безмолвствовала, внимательно разглядывая подпись.

– Почему вы презираете мою племянницу? – спросила она наконец вызывающим тоном.

– Тогда я не одобрял этого брака, – ответил герцог. – Он был мезальянсом. Осуждать не значит презирать.

– Какую цену вы запросили за спасение Раймона? – допрашивала монахиня.

– Я ничего не запрашивал, – герцог невольно распрямил плечи.

– Но почему же вы немедленно не отправились к герцогине де Клар? – воскликнула монахиня выходя из себя. – Почему? Отвечайте!

– Потому что меня ожидали вы, мадам, и потому что я проделал четыреста лье, чтобы удовлетворить ваше очередное желание.

Возразить было нечего. Мать Франсуаза Ассизская склонила голову и задумалась.

– Месье, – сказала она после продолжительного молчания, – адрес вдовствующей герцогини де Клар указан в письме.

– Я еду туда сейчас же. Позвольте откланяться, досточтимая тетушка. – Герцог поднялся.

– Постойте, – остановила его монахиня, – я не закончила. Я не желаю, чтобы раненого из приемной препроводили завтра в министерство юстиции. Употребите свое влияние на прокурора сегодня же. Мы поймем, истинный он наследник или самозванец, когда поместим его в вашем особняке.

Принцесса Нита запрыгала от радости и захлопала в ладоши. Если бы не принцесса Нита, монахиня, возможно, не сделала бы подобного предложения.

Герцог поклонился в знак согласия.

– В первый и последний раз я собираюсь переступить порог обители, – продолжала монахиня. – Я поклялась покинуть ее только в гробу. Мой дорогой племянник, я прошу вас взять меня с собой. Я хочу вместе с вами нанести визит вдове Раймона де Клара.

ПРАЗДНИК

Вечером Даво устроила себе пир. На душе у нее было легко, карман же, напротив, отяжелел от денег. Она то и дело бросала умиленный взгляд на обновки, разложенные по стульям. Кроме того, мы знаем, что сиделка не обедала, а уж Ролану об этом было известно лучше всех.

Ужиная, Даво разговаривала сама с собой, и не в мыслях, а вслух, что обычно свойственно болтливым людям, которым по долгу службы приходится немало времени проводить в одиночестве.

– Чего уж там, такое не могло долго продолжаться, – говорила она с набитым ртом. – Всему приходит конец. Да я чуть сама не заболела! Сиди днем, сиди ночью, нет уж, хватит с меня… А ты давай, притворяйся себе спящим, – вдруг обратилась она к раненому, направив в его сторону столовый нож. – Держу пари на один франк, что ты не больно важная птица и скоро твои темные делишки выйдут наружу. Уж не беспокойся, в суде тебя заставят разговориться. Ох неспроста тебя ткнули ножом, красавчик. Я вас, прохвостов, насквозь вижу… Я знаю, ты меня слышишь, но мне уже наплевать! – И она опрокинула добрый стакан вина, запивая жаркое.

Ролан и вправду слышал ее и с удовольствием проучил бы сиделку, тем более что аппетит у него снова разыгрался. Но сейчас думы его были не о еде; его сверх меры занимали обновки, развешанные по стульям. Он поглядывал на корсаж, юбку, шаль, чулки, шляпку, туфли, особенно туфли, почти с такой же нежностью, как и сама сиделка.

Желание убежать захватило его целиком. Всего несколько часов отделяло его от ужасной катастрофы. Завтра его тайна обернется громким скандалом, его имя, имя его бедной матери пойдет гулять по свету, обретя ту низменную шумную славу, что в мгновение ока раздувается глумливой молвой. Такая слава похожа на ядовитый гриб, яркий, смертоносный, что в изобилии произрастает на судейских грядках.

В том, что касается суда и следствия, мы привыкли к ужасающему бесстыдству. Полагаю, что это – наш последний грех, и мы станем вполне симпатичной нацией, когда наконец излечимся от ненасытного влечения к героям ножа и яда. Мы лишены возможности любоваться кровавым паштетом, в который превращает человеческую плоть бокс к вящей радости жизнерадостных англичан. Нас также оберегают от сочного жаркого из быков и тореадоров, от которого текут слюнки у гордых и пылких испанцев. Но у нас есть суд присяжных, и тут уж мы отличились, создав первый в истории уголовный театр.

Ролан жаждал убежать. Роль героя нашумевшего процесса вызывала в нем отвращение и страх. Ради побега он бы намеренно рискнул своей жизнью.

Последние слова сиделки нашли отклик в мыслях Ролана. Он чувствовал, что неподатливость, которую он противопоставил усилиям следствия, изменит ему. Он понимал, что стоит ему покинуть обитель, где судейские чины были чужаками, как он утратит мужество. Он догадывался, возможно, преувеличивая, о тех оскорблениях, которым подвергнется, и непрестанное воспоминание об улыбке матери усугубляло его страхи.

Заметим, что не следует искать неукоснительной логики в рассуждениях одержимого. Логике не пересилить лелеемую в душе надежду на то, что побег избавит от всех несчастий и, освободившись, можно вернуться к матери, словно ничего не произошло. Навязчивая идея затуманивает разум. Трудности обнаруживаются позднее, но вначале пленник не видит ничего, кроме стены, которую нужно преодолеть и за которой сияет безоблачное будущее.

Вот почему взгляд Ролана из-под полуприкрытых век ласково скользил по юбке, корсажу, шали, шляпке и туфлям сиделки. Они означали для него побег, свободу, избавление от жуткого кошмара и отдохновение в материнском доме.

Даво ела, пила и болтала.

– Все, что хотела, я получила, – ухмылялась она. – Мой муженек-пьяница получил место. Сколько бы он там ни продержался, все хорошо. И зачем только люди женятся! Дети, заботы! Но, в конце концов, что сделано, то сделано, разве не так? Голову даю на отсечение, меня еще вызовут свидетелем и я поприсутствую на судебном заседании.

Как бы ни занимала Ролана мысль о побеге, он невольно задумывался о том, что видел накануне: пожилую монахиню, нетвердо ступающую, но не согнувшуюся под тяжестью грубого одеяния отшельницы; старика, которого называли господин герцог и который был одет, как молодой человек; грациозную девочку, промелькнувшую у его изголовья и оставившую по себе сладкий запах резеды. Увядшие стебельки до сих пор были разбросаны по одеялу…

Ролан был слишком слаб, чтобы разгадывать загадки. В изнеможении он отогнал прочь воспоминание об удивительных посетителях, которых он увидел словно во сне без начала и конца.

Ролан прислушался: монастырь наполнился каким-то странным шумом. Снаружи доносился отдаленный гул захмелевшего города. Можно было подумать, что безумие праздника не обошло стороной суровую обитель, и у отшельниц ордена милосердия слегка закружилась голова.

Даво тоже услышала шум, сменивший привычную тишину. Она благодушно усмехнулась и сказала:

– Они на седьмом небе от счастья, оттого что старая карга решила взять отпуск на пару часиков. Давненько такого не случалось. Странные, однако, дела, и что за ними кроется? Я бы многое отдала, чтобы узнать ответ этой загадки… Здоровье моего муженька! Вот уж кто сейчас пирует! За детьми и присмотреть-то некому, кроме меня. А Даво может выпить море, отчаянный малый!

И она с чувством опрокинула рюмку вина. У Ролана сердце похолодело, когда сиделка сказала:

– А мне еще целую ночь глаз не сомкнуть! – Но она тут же рассмеялась и налила себе полную чашку кофе. – Уж не собираешься ли ты донести на меня, а? – спросила сиделка, резко оборачиваясь к раненому. – Некоторым кофе не дает уснуть, но я не из таких… Эй, малыш, не желаешь ли пропустить глоточек, цыпленочек мой?

Бутылка была пуста, и сиделка пребывала в игривом настроении.

– Порою кажется, что его и впрямь разбил паралич, – продолжала она. – Как старуха его назвала? Эй, господин Ролан! Я угощаю, как-никак праздник, середина поста!

Последними словами она невольно подсказала раненому дату и объяснение тому гулу, что доносился с улицы. Ролан принялся лихорадочно подсчитывать дни.

Холодный пот выступил у него на висках. Бедная мать ждала его уже более трех недель!

– Однако, – не унималась Даво, смакуя кофе, изрядно разбавленный водкой, – похоже, старухе нравится шататься по парижским притонам… А мне сколько досталось? Всего-то сотня жалких франков. Не больно щедрый подарок!.. Если бы я только знала, в чем тут дело, держу пари, я добыла бы себе пожизненную ренту… Ого, уже девять часов! Пора баиньки, мадам Даво!.. Солдат спит, служба идет, а завтра и службе конец. Бай-бай!

Она поудобнее устроилась в кресле, к неизъяснимой радости Ролана, не спускавшего с нее глаз. Ее красное лицо и осоловевшие глаза свидетельствовали о том, что сиделка не пожалела сил, добиваясь поставленной цели: славно провести вечерок.

Спустя полчаса приемная наполнилась храпом, похожим на визг пилы. Ролан подождал еще полчаса. Терпение его было на пределе, у него буквально кровь кипела в жилах.

Часы пробили десять. Уличный гвалт усиливался, и, напротив, обитель постепенно затихала.

Сердце Ролана билось так сильно, что он лишь с третьей попытки выбрался из-под одеяла. Когда он сел в постели, у него закружилась голова. Ему потребовалось несколько минут, чтобы собраться с силами и встать на ноги. Но воля и желание по-прежнему двигали им. Обняв горящую голову ледяными руками, он выпрямился во весь рост.

– Я упаду, лишь переступив порог обители! – сказал он себе.

Напомним, он думал только о стене, отделявшей его от свободы. Все, что могло произойти потом, было ему безразлично.

Ступая босыми ногами, он добрался до стульев, на которых Даво развесила свои обновки. Собрав их все, от шляпки до туфель, Ролан прошел за ширму, свое привычное убежище. Сначала он надел чулки и туфли, оказавшиеся слишком большими для него. Эти предметы туалета были ему наиболее знакомы; кроме того, с обутыми ногами он чувствовал себя смелее. С остальными пришлось повозиться. Его руки дрожали, он плохо видел в темноте, и ему недоставало зеркала. Для того чтобы облачиться в панталоны, жилет и сюртук, Ролан не нуждался ни в свете, ни в трюмо. Но когда впервые наряжаешься в женское платье, помощь была бы весьма кстати, и Ролан с сожалением подумал о соседке, услужливой мадам Марселине, заменявшей ему камердинера в трудных случаях.