Карнавальная ночь

Эшалот изъяснялся совсем иначе:

– Капельку неразбавленного, – говорил он Саладену. – Ты уже большой. Глотай!

– Господин Барюк! – позвал Гонрекен.

– Здесь!

– Сейчас самый подходящий момент. Я сам мог бы произнести речь, но по доброте душевной уступаю вам. Скажите этому Иуде: время, мол, летит на своих крыльях, и с его стороны было бы ошибкой выкобениваться перед лицом обстоятельств неодолимой силы.

Барюк выступил из толпы и застыл как вкопанный перед Жафрэ; тот невольно отпрянул.

– Нечего трусить! – сказал он. – Вот будете плохо себя вести, тогда вас и подвесят заместо люстры! Внимание! Я вам сейчас объясню дело в двух словах. Из нас любой мог прийти в одиночку, просто взять вас за шиворот и сказать: «Отпирай свой шкаф и давай бумаги». Но мы предпочли немного покуражиться, устроив длинный спектакль, в коем вам отвели заслуженную роль посмешища, чтоб доказать вам, что на всякого сыщется управа и что коль повадился кувшин по воду ходить, то уж ему и голову сломить средь всей дребедени вашего жалкого прозябания!

– Вот слушай, басурман, не ори! Большой уже, – прошептал Эшалот, затаив дыхание и боясь пропустить хоть слово из этого потока красноречия.

– Таким образом, – продолжал Барюк, голос которого окреп и стал пронзительным, – мы явились, с насмешкою на устах, явились глумиться над вами, что называется, в глаза, причем с полным правом, ибо вы украли бумаги, по поводу которых в суд подана жалоба господином де Мальвуа, и таким образом…

– Эй, «таким образом» ты уже говорил! – встрял Вояка, завидуя его красноречию.

– Неважно! – снова заговорил господин Барюк. – Таким образом, в заключение скажу… я хотел сказать, раз уж правосудие этим занялось, наша добыча даже пикнуть не может. Так-то! Да еще рад-радешенек, что его до сих пор не нарядили в кандалы! Из этого всего вытекает, что доносить на мерзавца не является делом, достойным художника… И в доказательство, что вас никто тут не боится и не собирается от вас скрываться, долой маски! Все!

Тотчас головы распахнулись, снова открыв лица.

– Вот видите, – продолжал господин Барюк. – Таким образом… Нет… Ввиду чего, перед началом пира, каковой вот-вот откроется на ваших глазах, дабы неповадно было впредь продавать дома, где находятся мастерские и вымогать по три миллиона за бумаги, принадлежащие Господину Сердце, который просил засвидетельствовать вам свое почтение, знаете ли… Вы сейчас пойдете, с левой ноги шагом марш! и воткнете ключ в этот замок, а не то… Смотрите сюда, Черная Мантия! Нынче ночью будет день, не так ли? О прочем я уже не говорю!

С этими словами господин Барюк впился своими глазками в друга пернатых. Его худощавая физиономия не обещала ничего хорошего. Жафрэ даже не пытался спорить.

– Я умываю руки, – пробормотал он, вылезая из кресла. – Я мирный человек, слаб здоровьем и не способен противиться грубой силе. Ну куда мне до Черных Мантий, помилуй Господи! Дорогие соседи, на дворе праздники, и вы, поди, просто хватили лишку за ужином, коли не разберете, ночь сейчас или день. Я против такого насилия.

– Цыц! – оборвал его Гонрекен. – Хватит болтать. Отпирай шкаф, время летит. Ты до сих пор не сообразил, как оно летит? Как на крыльях, ясно? Шевелись!

Жафрэ наконец покрутил ручки сейфа, составил заветное слово и достал из кармана ключ. При этом пришлось стать спиной к остальным, и он, опасаясь какой-нибудь пакости сзади, спешил изо всех сил, приговаривая:

– Я всего лишь простой хранитель, казначей графа дю Бреу де Клар, разве я когда мог предположить…

Страшный крик оборвал его речь. Он так торопился, что забыл отвести защитную пружину.

Едва шкаф приоткрылся, рука Жафрэ оказалась в стальной клешне.

Было очень похоже на спектакль, причем отнюдь не на драму, а на тот сусальный вздор, что именуют феериями и дают в Париже по сотне представлений кряду. Едва ли здесь нашелся хоть один, кто б не слыхал о диковинном шкафе Лекока. Но мало ли баек рассказывают; им не слишком верят, а все-таки… поглядеть надо. Итак, все видели? Браво!

Страдалец Жафрэ молил о помощи, но никто его не слушал. Раздались клики дикого восторга. Трюк имел сногсшибательный успех.

Поднялся общий гвалт, говорили с жаром, словно археологи, наткнувшиеся в земле на древний горшок.

Симилор исполнил сложное антраша и послал воздушный поцелуй мадемуазель Вашри; господин Барюк хлопал в ладоши; Гонрекен заявил, что «эффекту», подобную этой, дважды в жизни не увидишь; Эшалот подталкивал вперед своего юркого постреленка Саладена со словами:

– Смотри, детка, смотри! Не упусти случая! Сейчас не посмотришь, потом пожалеешь! Вот уж подлинно, всем потехам потеха! Эх, жаль, мамаша твоя, покойница, не увидит!

И каждый пересказывал своему соседу, который его не слушал, славные истории про этот шкаф: случай с латной боевой рукавицей, злоключения Андре Мэйнотта и его прекрасной жены Жюли, о миллионах банкира Шварца и незадачливых полицейских, и как эта вот латная боевая рукавица обернулась ловушкой для господина Лекока, великого Лекока, Приятеля – Тулонца, которому эта дверь, блестящая и острая, как гильотинный нож, в конце концов, перерубила шею.

Эта самая дверь, которую любой мог сейчас потрогать рукой, представляете!

А что мог бы добавить к воспоминаниям о той трагедии сам шкаф – бессловесный и грозный ее свидетель, – не узнает никто: такова уж магическая власть реликвий.

– Протяни ручку, Саладен. Потрогай, не бойся. Потом будешь рассказывать: «Мне повезло щупать эту штуку в молодости!» А я, покуда жив, буду подтверждать: точно, парень видел, вскоре после того, как перестал сосать.

Бедняга Жафрэ больше не орал; телесные муки, причиняемые нестерпимой хваткой стальной клешни, заглушило страдание иного рода: он слышал, как вокруг рядили о двери-гильотине, отточенная кромка которой бритвой сияла прямо у его глаза и приводила на ум зловещую давешнюю песенку:

Уж попался ты, Жафрэ,
Доигрался ты, Жафрэ,
За грехи твои, Жафрэ,
Снесут голову тебе!

Чудовищный конец для мирного обывателя! Он припомнил, может быть, слова другой песни: «Есть боги мщения!..»

К счастью, дверь открылась и в комнату вошел подмастерье Каскаден с двумя помощниками; у каждого в руках было огромное блюдо с дичью. Здесь покоилась вся вольера. Это отвлекло мысли, и, покуда накрывали на стол, случилось нечто такое, от чего обреченный Жафрэ приободрился.

Де Кларов шкаф принадлежал Шварцу и не был набит банковскими билетами; это не был шкаф богатого провинциального банкира, куда складывали месячную выручку; но все же там хранились не одни семейные бумаги, а еще и сбережения Жафрэ.

Предъявив бумаги просвещенному взору Барюка, Гонрекен Вояка забрал их и уже довольный направился к выходу, как вдруг заметил Симилора, подбирающегося к шкафу издалека, окольным путем. За ним кралась мадемуазель Вашри; с другой стороны по стеночке пробирался Эшалот, побуждаемый совсем иными чувствами. Индюшонка он зажал под мышкой, чтобы освободить руки. Стоит ли говорить, что и Паяц, и Альбинос, и Геракл, и Жонглер, и даже кое-кто из пачкунов, презрев заповеди чести, сползались к одной цели, а именно к шкафу.

Вряд ли они стремились полюбоваться исторической достопримечательностью.

Глаза их блестели, руки дрожали.

– Стой! Ни с места! – рявкнул Гонрекен в тот миг, когда Симилор уже протянул скрюченные пальцы. – Смирно! Честность и честь неотделимы!

Господин Барюк со свойственной ему прытью встал между шкафом и Симилором и, ткнув того пистолетом Жафрэ, сказал:

– Я размозжу голову всякому, кто не будет паинькой.

– И ужинать! – приказал Вояка Гонрекен. – Завтра вытворяйте что угодно; но сегодня, ввиду того обстоятельства, что вам выпала честь работать с людьми порядочными, такими, как Дикобраз и я, смотри у меня! Марш на место и не дергаться, а то пальнем!

Симилор замялся. Эшалот поставил малыша на пол и ласково сказал, снимая костюм:

– Хочешь, врежем им разок, Амедей? Клянусь предками: все, сколько ухвачу, положу на имя Саладена, будет ему на женитьбу. Как ты смотришь, малый?

Но тут остальные птицы закричали:

– За стол, за стол! Мы не воры!

Рагу источало дивный запах. Кое-кто прихватил ужин с собой. Симилор и мадемуазель Вашри, разочарованно вздохнув, удалились под ручку от шкафа. Позднее Эшалот частенько говаривал:

– Вот случай был запастись деньжатами! Кабы не эти двое, ребенку была бы обеспечена жизнь в современном обществе!

Трапеза удалась на славу: Добряк Жафрэ хорошо откормил своих питомцев. Не станем описывать ощущений, раздиравших душу хозяина, пока пожирали его птиц. Отобедал он давно, угроза казни миновала; душа душой, а желудок берет свое. Жафрэ признался себе, что с удовольствием отведал бы белого мяса своих пташек. Но его не угостили.

– Иуда, – сказал ему Гонрекен Вояка, когда толпа уже вылизала все три блюда и принялась за остатки давешнего обеда, – мы с господином Барюком отпускаем тебя на свободу. Нам предстоит нынче ночью выйти в большой свет, в особняк де Клар. Сиди смирно, скотина, а то получишь! Делать нечего, придется оказать тебе честь и прихватить с собой: покажешь нам дорогу к бывшей Маргарите Бургундской. А ну, марш!