Санаторий «Седьмое небо»

– Эй! Чего застыла? – грубый окрик заставил Хиблу отойти от окна и поспешить за удаляющейся неуклюжей тушей, передвигающейся на удивление проворно.

– Быстро моешь коридор и уматываешь так, чтобы не попасть никому на глаза, – пролаяла Жанна, ткнув в нее ведром и шваброй. – Быстро моешь, очень быстро! И насухо пол вытри! У тебя полчаса, пока гость палаты обходить будет. Потом все пойдут сюда, и тебя тут быть не должно. Смотри, никаких луж и сырости. И чтоб тебя тут никто не видел. Увидят – уволят. Давай, шевелись, мне некогда! Еще оборудование подготовить надо.

И Жанна скрылась за толстой дверью с табличкой: «Процедурная №1». Хибла вначале растерялась, не зная, где набрать воды. Потом поняла, что туалеты должны располагаться один под другим – по крайней мере, на остальных этажах было именно так. В самом деле, санузел обнаружился за следующей дверью после той, в которую вошла Жанна. С грохотом опустив ведро в железную «ногомойку», Хибла открутила кран. Вода звонко ударила в цинковое дно, обдав ее брызгами. Пока ведро наполнялось, она все думала о Лиле, ломая голову, что стряслось с ребенком. Страх в глазах девочки показался ей неподдельным. Решила, что, как только закончит с коридором, сразу же пойдет к ней и выпытает все подробности.

Когда Хибла закончила мыть пол и направилась в другой конец коридора к выходу на лестницу, оттуда донеслись многочисленные голоса, среди которых она узнала и голос главного врача Лобачева. Процессия двигалась наверх, прямо навстречу ей. Сообразив, что уйти незамеченной не получится, Хибла на цыпочках отбежала назад и скрылась в туалете, помня о наказе Жанны: «Чтоб тебя тут никто не видел!» Едва дверь закрылась за ней, как по бетонному полу застучали каблуки ботинок и туфель. Шаги приближались, и Хибла вдруг испугалась – что, если кому-то приспичит заглянуть сюда «по нужде»? Но, к счастью, вскоре рядом послышался скрежет дверного замка – отпирали дверь «Процедурной №1», а затем голоса и шаги стихли. Наверное, дверь была очень толстая и не пропускала звуков. Хибла подошла к закрашенному белой краской окну, вздохнула грустно – даже на парк не посмотришь, а сидеть ей теперь здесь, наверное, долго. Выходить-то как страшно! Коридор длинный. Вдруг кто-то выглянет и заметит, как она идет? Жанна сказала, уволят, если увидят ее здесь. Лучше уж переждать, пока закончатся их процедуры. И что за секретность такая?

Вдруг Хибла услышала пронзительный детский визг, а затем голос Лили прокричал: «Нет, не трогайте меня! Не подходите! Я боюсь! Боюсь!» От неожиданности Хибла начала озираться. Голос звучал близко, совсем рядом. Но в санатории очень толстые стены, а Лиля вообще на другом этаже. Или нет? Взгляд Хиблы непроизвольно метнулся вверх, в направлении звука. Под потолком оказалась вентиляционная решетка. «Вот оно что! Звук проходит через вентиляцию», – догадалась она, приподнялась на цыпочки и прислушалась. Приглушенные мужские голоса донеслись до нее единым неразборчивым гулом. Но вот кто-то отчетливо произнес: «Я же распорядился дать ей снотворное!» В ответ голос медсестры пролепетал визгливо и испуганно: «Я лично проследила, чтобы она приняла таблетку». «Может быть, дозу неверно рассчитали? – тот же голос, похоже – главного врача – проворчал осуждающе. – Вы слишком часто стали ошибаться, хочу заметить. Что же стоите, делайте скорее укол!»

Через мгновение голос Лили ослаб, а потом совсем затих. Но остальные голоса продолжали говорить что-то, уже тише, и Хибла больше не могла разобрать слов. Послышался какой-то непонятный металлический скрип, будто вращали старую карусель. Затем раздался звук волочения по полу чего-то громоздкого – там, за стеной, что-то передвигали. Некоторое время слышались звуки непонятной возни, а потом незнакомый строгий голос довольно громко произнес странную фразу: «Вы головой отвечаете за это, доктор Лобачев». Похоже, это сказал человек в черном, «важная птица». Никто в санатории не осмелился бы говорить с главным врачом в подобном тоне. Дальше бормотание, снова шорохи, и вдруг голос главного врача скомандовал: «Готово! А теперь – все выходим. Во время процедуры ни одной живой души рядом быть не должно!»

Услышав это, Хибла почувствовала, как ее бросило в жар. О чем он говорит? Что еще за секретная процедура? Что они задумали сделать с Лилей?! Вдруг там происходит нечто ужасное? Почему девочка так кричала? Хибла решила, что должна немедленно все выяснить, пусть даже рискуя быть уволенной, и вылетела в коридор как раз в тот момент, когда главный врач выходил из «Процедурной №1». Она налетела на него с разбегу. Лобачев отпрянул от неожиданности, но в следующий миг его взгляд потяжелел от возмущения. Он смотрел на Хиблу так, будто та пыталась украсть бумажник из его кармана:

– Что вы тут делаете?! Кто вам разрешил?!

– Отпустите Лилю! Немедленно отпустите! Я слышала, как она кричала и звала на помощь! Вы мучаете детей! Я буду звонить в милицию!

Боковым зрением Хибла видела, как люди в белых халатах окружают их. Ее схватили за руки, оттащили в сторону, и перед ней возникла свирепая физиономия Жанны.

– Ты чего, белены объелась? – жарко выдохнула она ей в лицо, но Хибла ответить не успела – в плечо воткнулось что-то острое, и когда все поплыло перед глазами, она поняла, что ее «выключили» специальным уколом.

Когда Хибла вновь открыла глаза, первый, кого она увидела, был главный врач Лобачев, сидящий на стуле у ее кровати и пристально смотревший ей в лицо.

– Ну что, как самочувствие? – поинтересовался он с вялой полуулыбкой, больше напоминающей судорожную гримасу. Его руки, сцепленные в замок, лежали на колене левой ноги, перекинутой через правую. Стиснутые пальцы побелели от напряжения, а колено под ними мелко подрагивало. Хибла догадалась, что врач сильно нервничает и как будто даже чем-то напуган, хотя тот и пытался держаться невозмутимо.

Хибла хотела в него плюнуть, но язык почему-то присох к небу, а слюны не было.

– Не хотите отвечать? – Он пожал плечом, и вышло это у него нервно, а взгляд заметался по полу, как у стеснительной девушки. «Может, ему стыдно за произошедшее?» – подумала она, но следующая фраза врача опровергла ее предположение:

– Тогда не могли бы вы оказать мне любезность и объяснить, что заставило вас сорвать научный эксперимент государственной важности?

«Вранье! – Хибла пристально разглядывала его интеллигентное лицо и умные, но какие-то отрешенные глаза. – Надо же, и не подумаешь, что такой с виду приличный человек способен мучить детей!»

– Что ж, – произнес он после долгой выжидающей паузы. – Вижу, что диалога у нас не выйдет. Тогда слушайте. После такого отвратительного поступка продолжать работу в санатории вы не сможете. Возможно, ваше поведение связано с каким-нибудь нервным заболеванием. Вас отправят домой. Если хотите, прямо сегодня. Если же вы намерены обращаться в милицию, знайте, что там уже известно о вашем душевном расстройстве, и если вы явитесь к ним писать какие-то заявления, вас тут же отправят в психиатрическую лечебницу. Поэтому не советую вам так поступать. Сочувствую, что с вами случилось такое и ни в чем, поверьте, не виню. Возможно, вы не знали о вашей болезни. Я уже распорядился, чтобы для вас подготовили все документы, и вам даже выплатят все, что вы заработали за семь месяцев, хотя правильнее было бы высчитать с вас за нанесенный науке ущерб.

Доктор Лобачев еще что-то бубнил, но Хибла уже не слушала его. Все и так было ясно. К тому же у нее страшно раскалывалась голова и хотелось пить. Она закрыла глаза. Когда открыла их снова, к ее облегчению врача рядом не оказалось.

Вошла Жанна, при этом неуклюже толкнула массивным бедром дверь, и та, резко распахнувшись, ударилась в выкрашенную светло-голубой краской стену. Матовое пупырчатое стекло в двери мелко задребезжало. Жанна волокла перед собой внушительный узел, который бросила рядом с кроватью Хиблы со словами:

– Пожитки твои собрали. Через час машина в город пойдет за продуктами, с ней и уедешь, поняла? Чтоб духу твоего здесь больше не было!

Хибла не стала спорить, лишь устало прикрыла глаза и ждала, когда та уйдет. Спрашивать что-либо не было смысла – все равно не ответит. Но можно было попытаться кое-что разузнать самой.

Как только тяжелые шаги стихли за пределами комнаты, она попыталась подняться. Голова кружилась, а тело слушалось плохо, но Хибле не терпелось дойти до седьмой палаты, найти Лилю и спросить у нее, что произошло. Она побрела по коридору, держась за стены и на ходу соображая, на каком этаже и в каком крыле здания сейчас находится. Выяснилось, что этаж тот самый, где ее схватили. Наверное, занесли в ближайшую свободную палату. Значит, нужно спуститься на два этажа ниже. И желательно не попасться на глаза Жанне или Лобачеву, которым, скорее всего, не понравится, что Хибла рыщет по зданию санатория.

Из дальнего конца коридора за спиной послышался тяжелый топот нескольких ног, и Хибла в ужасе сползла по стене, присев на корточки – решила, что врачи или санитары заметили ее и погнались следом, но в следующий миг поняла, что это не так. Два санитара действительно приближались к ней быстрым шагом, но совсем на нее не смотрели. Каждый толкал перед собой металлическую каталку, на каких по санаторию перевозили все подряд – еду для лежачих больных, постельное белье, средства для уборки. На этот раз на каталках лежало что-то непонятное, и, когда санитары промчались мимо, Хибла вздрогнула от ужаса – на первой каталке она заметила голые мужские ступни, выглядывающие из-под белой простыни, а на второй – детскую руку, свесившуюся вниз. «Лиля! – вспыхнула в голове страшная догадка. – Так вот почему нервничал Лобачев!» – поняла Хибла. Она хотела было броситься вдогонку, но вдруг чья-то грубая сильная рука схватила ее за воротник халата, рывком приподняла и потянула куда-то. Хибле только и оставалось торопливо перебирать ногами по скользкому полу. Обернувшись, насколько это было возможно – мешала чужая рука, вцепившаяся в шею, – Хибла увидела массивную спину и рыжие кудри Жанны. Санитарка втолкнула ее в те же двери, откуда Хибла только что вышла, и выдала тираду:

– Запру тебя, чтоб не шлялась! Через час выведу и сама в машину посажу. И чтоб больше… И так натворила делов, а нам теперь расхлебывать! И мне из-за тебя влетит еще! Связалась с дурой!

– Почему Лиля умерла? – в отчаянии воскликнула Хибла, не надеясь услышать ответ, но Жанна ответила:

– Из-за тебя! Нечего лезть было, куда не следовало! Еще и приезжий этот концы отдал! Жди теперь проверку из Москвы! Это ты все испортила! Зачем свой нос сунула?!

– Да что ты врешь?! Я ведь ничего не сделала! – выкрикнула Хибла, дрожа от негодования. Да как эта Жанна смеет обвинять ее? Ведь это Лобачев!

– Ты помешала, и все не успели из лаборатории уйти вовремя, – прошипела Жанна, снизив тон, и опасливо оглянулась, словно боясь, что услышит кто-то еще. – Лобачев сказал, какое-то поле было нарушено… Из-за тебя, в общем! – и яростно захлопнула дверь. Стекла не вылетели лишь чудом. В замочной скважине заскрежетало, и Хибла поняла, что ее заперли. А еще она поняла, что на нее решили свалить какой-то неудачный эксперимент, закончившийся двумя трагическими смертями. Именно поэтому ее хотят срочно вывезти из санатория, чтоб не наболтала лишнего, когда прилетит проверка из Москвы.

Всю дорогу до родного села Хибла тряслась в грузовом отсеке автомобиля, захлебываясь в рыданиях, душивших из-за жалости к Лиле и чувства вины в ее трагической гибели. Хорошо, что грузовик дребезжал всеми своими составными частями, подпрыгивая на каменистой неровной дороге, и водитель не мог слышать горестные завывания своей пассажирки.

Родители были удивлены ее неожиданным приездом и встревожены расстроенным видом, засыпали вопросами. Пришлось соврать что-то. Судя по их лицам, они ей вряд ли поверили, но отстали. Жизнь потекла, как и раньше – домашние хлопоты навалились на нее, и времени на горестные думы не осталось. Хибла вспоминала о происшествии в санатории лишь поздно вечером, уже засыпая, и с каждым разом ей все больше казалось, что ее обманули, и в случившейся трагедии нет ее вины. Подозрение, что доктор Лобачев скрыл от нее что-то нехорошее, незаконное, усиливалось день ото дня. Однажды Хибла все же решила пойти в милицию. «Меня могут упечь в психушку, – вспомнила она угрозу главного врача. – Но в санатории ведь остались еще дети! Что он там делает с ними? Может быть, тоже отводит в процедурную номер один и оставляет наедине с очередным важным гостем? Там творится что-то противозаконное и очень плохое. Дети страдают, и я должна сообщить!» – решилась она.

В милиции ее внимательно выслушали и ответили, что не могут устроить проверку, так как санаторий «Седьмое небо» давно закрыли, и там никого нет, даже сторожа. «Как давно?» – спросила потрясенная Хибла, хотя в тот же миг поняла, что этого следовало ожидать, ведь не зря и Жанна говорила о проверке из Москвы. Ответ поверг Хиблу в шок – ей сказали, что санаторий не работает уже больше года! Она пыталась доказать, что всего пару месяцев назад оттуда вернулась, и там было полно больных детей. Хибла тараторила без умолку, красноречиво размахивая руками, и вдруг заметила, что на нее косо смотрят и перешептываются. «Того и гляди, вызовут скорую из психушки!» – решила она и ушла ни с чем.

Но мысли о бедных детях из «Седьмого неба» не давали покоя, и Хибла собиралась сходить как-нибудь пешком к санаторию – пусть даже на это уйдет целый день! – и проверить, в самом ли деле он пустует, или это очередной обман, и тогда… Тогда она поедет в город, найдет там отделение милиции и потребует, чтобы ее отвели к самому главному начальнику.

Однако смелым намерениям Хиблы не суждено было воплотиться в жизнь – однажды маленькое абхазское село встряхнуло от мощного грохота, прогремевшего где-то в горах. Раскатистое эхо еще металось в воздухе, когда все жители высыпали из хижин, потирая ладонями испуганные сонные лица, а потом, после того, как стих последний отголосок, еще с час стояли и встревоженно переговаривались, выдвигая предположения того, откуда взялся гром – одно невероятнее другого. И, так как ни одно из них не выглядело убедительным, несколько мужчин, оседлав осликов, отправились на разведку.

Оказалось, что это обрушился горный склон вдоль единственной дороги, ведущей к санаторию. Дорогу завалило так, будто на ее месте выросла еще одна гора. «Такой завал вряд ли скоро разберут», – говорили вернувшиеся назад мужчины. Они были правы – дорогу расчищать не спешили. Теперь Хибла не могла попасть в санаторий, но это было уже и не нужно. Ведь если не разбирают завал на дороге, значит, в «Седьмом небе» и правда никого нет.

Лишь спустя много лет Хибла смогла убедиться в этом воочию – уже после исчезновения Энвера. Она и Мшвагу жили поисками сына и каждый день исследовали все новые и новые места в горах, забираясь все дальше, к самой границе, где сверкала на солнце полосатым боком знаменитая Белалакая. И вот однажды во время очередных скитаний по горной местности перед ними неожиданно открылась чудная картина – вдали, на склоне одной из гор, показалось белокаменное здание, окруженное парком, в котором Хибла узнала знакомые достопримечательности санатория «Седьмое небо». Присмотревшись, она разглядела бетонные дорожки, заметенные пожелтевшей листвой, и статуи, потемневшие от сырости – за порядком там явно давно не следили. Огромные темные окна с арочными сводами выглядели мутными и безжизненными, на стенах темнели пятна плесени, штукатурка местами отслоилась и висела, как лоскуты содранной кожи. И хотя в душе Хиблы саднила огромная незаживающая рана, появившаяся в день пропажи сына, ей вдруг в этот момент стало чуточку легче от того, что санаторий опустел и давно заброшен: значит, страшные дела, творившиеся в нем, больше не повторяются. «Может быть, этого злодея Лобачева вообще посадили в тюрьму вместе с Жанной, – подумала Хибла. – Хорошо, если б так».

Чинча нетерпеливо перебирал ногами, цокая копытами по камням. Наверное, заскучал, пока хозяйка путешествовала в прошлое, погрузившись в раздумья. Вернувшаяся в реальность Хибла потрепала его щетинистый загривок, ласково приговаривая:

– Давай, хохолок, еще несколько шагов, и мы будем на месте.

Местом был край обрыва с видом на санаторий «Седьмое небо». После того, как они с Мшвагу обнаружили его, часто любили сидеть там, свесив ноги над пропастью и любуясь видом заброшенного парка и величественного мертвого здания. Потом, после гибели мужа, Хибла по привычке приходила туда одна. Будто ноги сами несли ее тело, вконец измотанное походами по горным тропам. Это стало своеобразным ритуалом, который завершал очередной день бесплодных поисков. Она сидела, смотрела на окружающие ее горы и думала, какая же из них забрала себе ее сына. И молила горных духов, чтобы те подсказали ей, где искать. Пусть даже ей придется увидеть его скелет, это все же лучше неведения. Сердцем Хибла чувствовала, что сын где-то близко. Может быть, его душа витала вокруг нее именно здесь?

Сегодня санаторий выглядел таким же безжизненным, как и всегда – ничего не изменилось. Похоже, о нем совсем забыли после того, как гора обрушилась на дорогу, соединяющую его с внешним миром. Сразу после этого началась война, и все санатории опустели в одночасье, как и вся Абхазия. Люди уезжали, кто куда – грузины бежали на свою родину, русские – на свою, а абхазы переселялись из прибрежных городов в горные поселки, скрытые от посторонних глаз густыми лесами и каменными склонами – подальше от свиста пуль, взрывов и пожаров.

Но страшное время прошло, и туристы вновь потянулись в маленькую южную страну. Санатории стали открываться один за другим – обветшалые, неуютные и запущенные. Отсутствие комфорта не останавливало желающих понежиться в лучах субтропического солнца и подышать ароматом вековых эвкалиптов – люди ехали и наполняли жизнью парализованную израненную Абхазию, везли деньги, которые щедро тратили на местные «деликатесы» – вина, сыры, фрукты, мед, не скупились на экскурсии, а ведь посмотреть в Абхазии было на что.

В санаториях и домах отдыха в сезон не хватало мест, и Хибле казалось странным, что «Седьмое небо» по-прежнему оставался забытым. Наверное, главной причиной была удаленность от моря. Никто не хотел вкладывать средства и силы в место, спрятанное глубоко в горах, окруженное со всех сторон пропастью и потому неприступное, как крепость. Подойти к санаторию было невозможно – Хибла знала это на собственном опыте. Однажды она наведалась к месту обвала, под которым был погребен большой участок дороги – там уже все поросло лесом, и определить, где именно пролегало асфальтовое полотно, стало невозможно. Чтобы «оживить» санаторий, нужно было бы прокладывать тоннель, а это, полагала Хибла, было очень дорого.

Однажды несколько любопытных туристов-скалолазов, желающих забраться в санаторий, насмерть разбились о камни, сорвавшись с горного склона. Спасатели поднимали тела с помощью вертолетов. «Санаторий не желает принимать гостей», – подумала тогда Хибла, издали наблюдая за безвольно болтающимися в воздухе человеческими фигурками, поднимающимися на специальном тросе.

Начинало смеркаться и холодать. Хибла смотрела на железнодорожный мост: он казался висящим в воздухе из-за белых клубов тумана, окутавших бетонные опоры, уходящие в пропасть на многие метры. Облака к вечеру всегда спускались в долину, словно в уютное ложе для ночного сна. Пора было возвращаться домой, ведь еще немного – и совсем стемнеет. Ночь накрывала горы стремительно, стоило солнцу спрятаться за одну из касающихся неба вершин. А в темноте даже знакомая и многократно истоптанная тропинка мгновенно превратится в смертельно опасный путь. Хибла пошевелила гудящими от усталости ногами, покачала ими в воздухе, словно дразня поджидающую новые жертвы бездну, и собиралась подтянуть их и отползти от края, чтобы встать и пойти в обратный путь. Но вдруг какое-то мимолетное движение на мосту привлекло ее внимание. Она машинально вернула взгляд к тому месту, не ожидая увидеть ничего интересного – разве что парящего орла или более темный сгусток облака, подброшенный ветром. Но увиденное повергло ее в шок – по мосту двигалась человеческая фигура! Хибла прищурилась, всматриваясь, и подалась вперед, совершенно забыв, что сидит на краю обрыва. Ей вдруг почудилось, что она видит Энвера – все в этой крошечной далекой фигурке было родным и знакомым. И порывистые движения, и острые локотки и коленки, и темноволосая курчавая голова. Показалось, что она узнает даже едва различимый на таком расстоянии профиль – орлиный нос и выступающий вперед подбородок. То был ее Энвер, ее мальчик, такой же шустрый и быстроногий, каким она запомнила его в тот день, когда видела в последний раз! Парнишка бежал по мосту, направляясь от санатория к тоннелю в горе. Он то и дело исчезал в тумане и снова выныривал, стремительно удаляясь. Хибла испугалась, что мальчик вот-вот скроется там, где исчезают рельсы, и она его больше никогда не увидит. Душа ее рванулась вперед, как птица со сломанными крыльями в отчаянной попытке взлететь, и в следующую секунду женщина поняла, что падает. От страха вся она будто замерзла, начиная от кончиков пальцев и заканчивая мозгом – мечущиеся в беспорядке мысли застыли точно парализованные в ожидании страшного удара о камни. Но удара все не было. Тело пронеслось сквозь крону какого-то дерева – вокруг зашуршала листва и захрустели ветки, а потом ноги ткнулись в твердое, и Хибла изменила траекторию падения, полетев головой вперед с расставленными в стороны руками – точно, как птица. Но полет продлился всего мгновение, и ладони обожгло острыми гранями камней – похоже, с них срезало всю кожу. Зато тело ее прекратило перемещаться, остановившись, наконец. Хибла подняла голову вверх. Единственное, что в этот момент ее волновало – не ее сломанные кости, а мальчик – был ли он все еще на мосту?

К огромному ее облегчению она заметила знакомую фигуру, и – с удивлением – еще одну, принадлежащую взрослому человеку. Неизвестный мужчина и мальчик (Энвер?!) не бежали, а неторопливо шли в обратном направлении, держась за руки, и Хибла расслышала их далекие, размноженные эхом голоса, – те о чем-то переговаривались, но разобрать слова было невозможно. Зато она разглядела, что на мужчине был белый длинный халат, а на мальчике – короткие черные шорты и полосатая рубашка, полы которой выбились и трепетали на ветру. Они удалялись от нее в сторону санатория, шагая по железнодорожному пути, по которому когда-то к морю и обратно курсировал яркий желтый вагончик. Хибла смотрела на них снизу, лихорадочно соображая – окликнуть или нет? Мост находился слишком высоко, фигурки казались крошечными, – могут и не услышать. Она машинально огляделась и бросила взгляд назад, к краю обрыва, внезапно вспомнив о Чинче – не упал ли и он вместе с ней? Ее словно иглой пронзило от пяток до макушки – осел по-прежнему топтался на своем месте, и по-прежнему на краю обрыва, свесив ноги вниз, сидела… она сама.

Хибла моргнула, отказываясь верить увиденному, и повернулась к мосту. На нем никого не было. Неожиданно закружилась голова. Женщина испуганно обхватила ее руками и зажмурилась. А когда открыла глаза, увидела под собой пропасть и обнаружила, что по-прежнему сидит на краю обрыва, а не лежит на дне ущелья, как несколько мгновений назад. «Наваждение какое-то», – подумала Хибла, поспешно поднимая ноги и отползая от края – если она свалится вниз снова, вряд ли ей во второй раз повезет уцелеть. Но… А было ли падение? Женщина поднесла ладони к лицу, разглядывая кожу. Ни царапины, только старые мозоли! Похоже, у нее помутился рассудок. Может быть, это от голода? Она попыталась вспомнить, когда и что ела в последний раз. Выходило, что за весь день она проглотила только переспелую клейкую хурму и кусочек подсохшего сыра, и было это еще ранним утром, до восхода солнца. Бывают ли подобные видения от хронического недоедания? Хибла не знала, но была уверена, что неоткуда на мосту было взяться людям, и уж тем более – Энверу, ведь последний раз она видела сына десять лет назад. И уж если бы каким-нибудь чудом оказалось, что это в самом деле был Энвер, то выглядеть десятилетним мальчиком он никак не мог, ведь ему должно быть уже двадцать! Это обстоятельство Хибла осознала только сейчас. Энверу двадцать лет! Гораздо больше, чем бегущему по мосту мальчугану! Наверное, горные духи решили над ней подшутить за то, что она ежедневно тревожит их своим присутствием.

На здание санатория опустилась фиолетовая тень – солнце скрылось за горой, и уходить нужно было немедленно, иначе придется ночевать в горах, греясь о бок Чинчи – ночи в октябре были довольно холодные. Большие мутные окна белого дворца выглядели все такими же непроницаемыми, как глаза слепого. Что скрывалось там, за ними, ведомо было лишь горным духам. Вдруг Хибла поняла, что не успокоится до тех пор, пока не побывает в санатории и не выяснит, есть ли там все-таки кто-то живой или нет. Может быть, горные духи сжалятся над ней и пропустят ее в запретное место? Пусть даже ей никогда не удастся выбраться назад – главное, попасть в санаторий, не сорваться со скалы в пропасть по дороге. Ведь померещились ей мальчик и мужчина на мосту, или существовали на самом деле – не это было главной причиной ее желания отправиться в рискованный поход. Неожиданно для себя Хибла вдруг осознала, что санаторий «Седьмое небо» – единственное место в округе, где она еще не искала.

Глаза альбатроса

Издали шум моря походил на грохот мчащегося по рельсам грузового поезда – тяжеловесного «товарняка» нескончаемой длины. И лишь приблизившись к полосе прибоя, можно было различить в едином монотонном шуме множество звуков, издаваемых разбушевавшейся стихией: угрожающее завывание ветра, яростные удары волн о берег, шипение тающих пенных брызг, рокот смещаемой галечной массы и стук скачущих по дну огромных булыжников. Иногда в тревожный непрекращающийся гул вклинивались пронзительные крики чаек, похожие на панические вопли утопающих, уже осознавших, что помощь не подоспеет вовремя. Но чайки не терпели бедствие – они готовились пировать и носились над водой белыми бестиями, высматривая в метущихся волнах свою добычу. Завидев рыбу, птицы камнем падали вниз, хватали ее мощным, как тиски, клювом, и, если та оказывалась слишком крупной, чтобы проглотить целиком, стрелой мчались на опустевшие пляжи, увлекая за собой стаю менее удачливых сородичей, тоже желающих полакомиться свежим уловом. Там добыча мгновенно разрывалась на куски, и дележка всегда сопровождалась душераздирающим визгом пернатых. Проглотив все, птицы еще какое-то время бегали по камням, внимательно оглядывая место пиршества в поисках случайно отлетевшего кусочка, склевывали разбрызганные потроха и чешую и затем, одна за другой, вновь возвращались к охоте.

Лев сидел, прислонившись спиной к бетонному волнорезу, и смотрел на дерущихся чаек – единственный зритель зажигательного птичьего шоу. Желающих провести время на пляже в шторм, кроме него, не было. Никому не хотелось терпеть натиск сырого ветра и сыплющиеся градом крупные брызги – никому, и Льву в том числе. Но он не мог уйти отсюда – по крайней мере, пока был жив. Пока еще глаза его, измученные бессонницей, не утратили способности видеть, Лев не терял надежду однажды найти какой-нибудь знак, подсказавший бы, что ему делать дальше. Особенно в шторм, когда бурные волны выкатывались на берег далеко, к самому волнорезу, и выносили вместе с водорослями и мусором разные предметы, сокрытые прежде в морской пучине. Смотреть на них Льву было страшно. Ведь, если это окажется вдруг ее вещью (в тот день – он помнил – на ней был белый сарафан и голубые сандалии, а волосы были стянуты в два хвостика резиночками с пластмассовыми дельфинчиками), то, значит, версия полицейских подтвердится – утонула. А, может быть, море сжалится над ним – отдаст ему ее тело, и, увидев ее мертвой, Лев сможет уйти, наконец, с проклятого пляжа, прервать этот затянувшийся на неопределенное время страшный отпуск, покинуть жуткое место, а заодно и весь этот мир. И он ждал вердикта от судьбы, подозревая, что, скорее всего, так ничего и не дождется, а просто умрет однажды ночью на холодных сырых камнях от истощения и непрерывно разрывающего душу горя, так никогда и не узнав, что на самом деле случилось с его крошкой, маленькой хохотушкой Раюшкой-попрыгушкой, подвижной и озорной, как солнечный зайчик, с таким же, как у него, упрямым взглядом и с улыбкой, в точности, как у ее матери. В глубине души Лев не верил, что его дочь могла утонуть: Рая с восьми лет занималась балетом, и к девяти годам мышцы у нее были крепкие, как стальные тросы, а плавала она, пожалуй, лучше него. Но, милостивый Бог, где, где же она тогда может быть?! Версии – одна страшнее другой – рождались в его измученном воображении, разливаясь огнем по нервам, скручивая все тело дикими судорогами, и в такие моменты Льву хотелось взорваться криком – так, чтобы лопнули голосовые связки, а вместе с ними и горло, чтобы фонтаном забила кровь и вытекла из вен и артерий в одно мгновение, лишь бы прекратилась эта невыносимая пытка. Но Лев продолжал сидеть каменным изваянием, как дремлющий до поры вулкан, сам не понимая, как это ему удается, и, наверное, сливался с темно-серой бугристой поверхностью волнореза, потому что чайки совершенно не обращали на него внимания, пробегая иногда прямо по его вымокшим насквозь кроссовкам и пытаясь склевать принятые за червяков шнурки. Пожалуй, если птицы и угадывали в нем человека, то, скорее всего, считали мертвым – слишком уж бесцеремонно игнорировали его присутствие. Не то, что люди – те видели в нем бомжа и часто просили администрацию пляжа выдворить его с территории. Лев мог их понять: вид у него, наверняка, был устрашающий, если учесть, что всю последнюю неделю он день и ночь просиживал на одном и том же месте у буны, отлучаясь лишь к ближайшему кафе, чтобы проглотить какой-нибудь еды. За это время щетина густо затянула лицо, а спортивный костюм цвета топленого молока и белоснежная футболка превратились в изжеванные лохмотья цвета мокрого пепла с прилипшими ошметками водорослей. Ко всему прочему угрюмый взгляд исподлобья и скрюченная неподвижная поза с подтянутыми к подбородку коленями добавляли облику общеизвестные признаки асоциальной личности. Впрочем, все местные охранники его уже знали и не трогали. Лев слышал иногда, как они объясняли недовольным отдыхающим: «Не обращайте внимания, горе у человека, дочка пропала на прошлой неделе, с тех пор так и сидит», и это становилось для туристов главной темой разговоров на остаток дня. Люди шептались, и в обрывках фраз то и дело звучало: «…как заштормит, так и выбросит утопленницу», «…да нет, уж поди, разобрали на органы», «вывезли за границу и продали в рабство», «если повезет, может, выкуп еще потребуют», «какой там выкуп – сказали же, неделя прошла», «смотреть надо за своими детьми, тогда и не пропадут», «что творится-то, ужас какой…». От этой болтовни у Льва все внутренности скукоживались, и ему хотелось бежать подальше от скопления красно-коричневых тел, чтобы не слышать жутких домыслов. Но он не мог уйти отсюда – по крайней мере, пока был жив. Сегодняшний шторм был как нельзя кстати: на безлюдном пляже метались лишь крикливые чайки, а птичьего языка Лев, к счастью, не понимал, поэтому никто не мешал ему прокручивать в памяти подробности того самого – последнего – дня, когда Раюшка еще была рядом.