Волны идут

Волны идут
Полина Полежаева

EWA. Фэнтези-прорыв
Мир стремится к порядку. Ему не нужно искусство – оно опасно, ненормально. Глеб готов рискнуть и показать последним ценителям свои скульптуры, но его карьера рушится вместе со стенами Королевской Академии художеств. Сам Глеб оказывается выброшенным на берег жаркого острова посреди Ионического моря, и он здесь не один. Его встречают старики, провидящие прошлое, сумасшедшие, в чьих словах нет ничего, кроме правды, и отвергнутые миром мечтатели с невероятными способностями… А еще одичалые дети, которых взрослые боятся хуже Волн. Мир стремится к порядку, но Волны несут в него хаос. Они изменяют все, чего касаются. Делают любое, даже самое абсурдное, событие возможным. Дают особым людям силы, а некоторых превращают в чудовищ. Волны ни за что не дадут Глебу сбежать, но заставят задуматься, кто же нормален: человечество или изгои с острова.

Первая книга дилогии.

Полина Полежаева

Волны идут

Глава 1

За мутным окном такси расплывалась и утопала в дожде улица Пикадилли. Молодой человек на пассажирском сиденье беспокойно переползал с одного места на другое, будто надеясь, что от этого машина поедет быстрее. Похоже, весь центр превратился в одну огромную пробку. Времени было предостаточно, но рокот дождя и пронзительный скрип дворников по стеклу усиливали тревогу. Глеб – пассажир, который так опрометчиво предпочёл такси лондонской подземке, – скользил взглядом по тусклому пейзажу: с одной стороны нестерпимо медленно проплывали фасады домов, а с другой зиял голый, по-осеннему облысевший Грин-парк. Возможно, где-то там, за скелетами деревьев, можно было разглядеть Букингемский дворец, не будь он таким же блёклым, как всё вокруг. А ещё говорят, будто Лондон похож на Петербург. Да как бы не так!

На самом деле Глебу здесь очень даже нравилось. Виной поганым мыслям – мучительное ожидание, выевшее все его силы. Да ещё и вид этих железных коробов, скрывавших все городские памятники, не прибавлял бодрости духа. Какой-то из новых европейских законов приказывал прекратить демонстрацию объектов мнений и ценностей, которые могут быть неприемлемы или оскорбительны. Он не помнил точную формулировку, но смысл был примерно таким. И, разумеется, под «объекты мнений и ценностей» тут же попали все произведения искусства. И смешно, и плакать хочется: всё, что в двадцатом веке признали охраняемыми шедеврами, теперь не могли просто демонтировать. Вот и арку Веллингтона, мимо которой такси проползло около получаса назад, венчала теперь не колесница с Ангелом мира, а жестяной ящик, отчего вся конструкция смахивала на пирамидку из гигантских детских кубиков.

Кроме того, Глеба не отпускало чувство, будто он идёт на преступление, ведь направлялся он не куда-нибудь, а в Королевскую академию художеств – на собственную выставку. Хоть это было всё ещё законно, подобные мероприятия уже давно не встречали тёплого отклика. А если точнее, уже несколько лет, как они становились причиной негодования, демонстраций, судебных исков, а порой даже беспорядков. Глеб ни капли не сомневался, что этот раз не станет исключением, – чем дольше он торчал в пробке, тем больше становился шанс наткнуться на разгневанную толпу.

Вскоре он не выдержал и постучал в стекло, отделявшее его от водителя.

– Эй, мистер, я дойду сам, спасибо! – он приоткрыл дверь автомобиля и просунул на утопающую в дожде улицу зонт. Лучше уж добраться до академии мокрым, чем не добраться вообще. Воздух был настолько тягуче-влажным, что зонт оказался совершенно бесполезен – новенькое пальто на его плечах мгновенно отсырело и повисло тяжёлой мокрой тряпкой.

– Да чтоб тебя разорвало! – взвыл Глеб, когда зонт напоследок ещё и вывернуло ветром. Пытаясь не думать о том, в каком виде ему придётся переступить порог академии, он начал гадать, как пройдёт сегодняшний вечер. Целый зал был отведён только под его скульптуры, прилетевшие прямиком из Петербурга. Странно, что эту выставку вообще разрешили, ведь в Европе цензура была куда строже, чем в России. Политика академии, как всегда, была проста: кто не приглашён, тот ничего не знает. Хотя вернее было бы сказать: кто ничего не купит, тот не приглашён. Насколько слышал Глеб, здесь на выставках можно было встретить только определённый и довольно узкий круг людей, да ещё журналистов, которых больше привлекали возможные стычки с демонстрантами. Для него, едва шагнувшего в мир большого, цензурированного и очень дорогого европейского искусства, всё это было незнакомо и волнующе.

Вскоре Глеб вырвался из потока прохожих и юркнул во внутренний дворик здания, щедро облепленного уже привычными глазу коробами. Вот она, Королевская академия художеств, стыдливо прикрывшая срамоту: скульптуры Рафаэля, Тициана, Микеланджело и да Винчи, украшавшие когда-то арки второго этажа. Перед входом, как он и опасался, – демонстранты, со скучающим видом подпиравшие колоннаду. Пока ещё не толпа, и десяти человек не наберётся, но всё-таки страшновато.

Едва Глеб ступил на брусчатку двора, как протестующие принялись толкать друг друга локтями и кинулись разматывать плакаты, до того мирно лежавшие в сторонке.

«Далой абман!» – кричала надпись на одном из них.

«Свабода мыслий – наше право!» – орала вторая, настолько яркая, что Глеб не смог не пробежать по ней взглядом. А взгляда он пытался не поднимать, шаг – не сбавлять. Главное, не влететь прямиком в колонну вместо двери.

– Хватит навязывать своё ненормальное мнение! – как-то неуверенно продекламировал один из протестующих. Остальные лишь проводили его взглядом.

Захлопнув за собой двери академии, Глеб почувствовал себя в безопасности. Интересно, и как он будет отсюда выбираться? Ведь демонстрантов не могут просто разогнать – это незаконно!

Тревога неслась за Глебом по ступеням лестниц, по коридорам и залам, никак не желая оставить его в покое, но отступила, едва он увидел афишу на одной из дверей. Она сильно уступала плакатам протестующих, но Глеб ни за что не назвал бы её скромной. Ведь на ней было его лицо. Если сказать точнее – портрет, ещё точнее – фотография с довольно неудачного ракурса. «Глеб Марков. Мифы славянской культуры» – гласила витиеватая надпись ниже.

Звук, с которым Глеб отворил двери в зал, едва его не оглушил. Он сделал несколько шагов и оказался среди скопища существ, в любую секунду будто готовых сорваться с места, полететь, броситься со своих постаментов. Древние боги не отрывали взгляда от его лица, лешие были будто сплетены из корней деревьев, водяные блестели влажной кожей, а духи и мелкие твари, что по легендам заводили путников в глушь болота, сияли манящими огоньками. И все они будто собрались вокруг центральной скульптуры. Это была сирин, райская птица. Её будто смущённое лицо едва выглядывало из копны пушистых волос – она только собиралась начать свою песню, предрекая счастливое будущее и сводя слушателя с ума. Тело ниже шеи было птичьим, раскинутые крылья переливались невесомыми перьями, а когти, впившиеся в ветку дерева, напоминали, что персонаж этот был далеко не безобидным. Глебу казалось, ничего лучше он создать уже не сумеет.

Он бродил по залу и перечитывал таблички с историей каждого из существ – Глеб составил их сам, но теперь казалось, что автором был косноязычный идиот. Может, это был сон? Очень уж странно смотрелись его работы под сводами ослепительного зала. А что, очень счастливая и правдоподобная грёза.

– Мистер Марков! – как гром среди ясного неба грянул голос. Глеб невольно пригнулся, словно собираясь получить подзатыльник. В дверях, приветственно раскинув руки, стоял худосочный мужчина в изысканном костюме, который, впрочем, казался ему несколько великоват. Это придавало ему сходство с огородным пугалом: ещё бы горшок на голову, и он мог бы сойти за часть экспозиции.

– Мистер Баркли, рад вас видеть.

– Не думал увидеть вас здесь так рано, – организатор выставки обвёл взглядом зал, кивая сам себе.

– Я просто побоялся… опоздать.

– Понимаю, – Баркли ещё пуще затряс головой. – Для вас это, должно быть, большой день. Большое достижение. Европейский уровень, так сказать. А до него, между прочим, ваши соотечественники редко дотягивают. Кстати, как вы смотрите на то, чтобы продать несколько произведений?

– Разумеется, почему бы и нет, – Глеб старался не встречаться глазами с этим пугалом. – А о чём конкретно идёт речь?

– Ну в первую очередь о… Э-эм… «Женоптице», простите эту бестактность, запамятовал название.

– Нет, это определённо невозможно. Я готов расстаться с чем угодно, кроме неё.

– О, прошу прощения, но, я думаю, это всё же вопрос цены, – понимающе похлопал его по плечу Баркли. – Иначе вам будет очень сложно сделать себе хоть какое-то имя. Скорее невозможно. И поверьте, речь идёт не только о фунтах…

– Но она не продаёт… – попытался возразить Глеб, но лишь получил ещё один хлопок костлявой ладонью.

Баркли направился к двери:

– Лучшим решением для нас станет аукцион! Эти люди готовы выложить баснословные суммы. Не столько за скульптуру, сколько для того, чтобы заткнуть друг друга за пояс. Россия – какая экзотика!

С этими словами он покинул зал, где лешие и водяные теперь казались чудовищно неуместными.

Через четверть часа на плечах служащих в зал вплыл огромный стол. Вслед за ним вышагивал Баркли, не удостоивший Глеба ни полусловом, ни полувзглядом. Стол опустился в свободном углу зала и через каких-то пару минут уже ломился от закусок и напитков. Глеб содрогнулся при виде целого подноса канапе с осьминогами. Их тонкие щупальца свисали с крошечных кусочков хлеба, будто бедняжки всё ещё надеялись ускользнуть от прожорливых гостей.

Вскоре зал начал заполняться людьми в костюмах и платьях, ещё более ярких, чем перья потускневшей жар-птицы. В воздухе тут же повис запах пота и парфюма, а от хора голосов пошла кругом голова. Перед Глебом замелькали лица: кто-то поздравлял, кто-то хлопал его по плечу, кто-то, кажется, даже с ним фотографировался. После гости отправлялись прямиком к столу, с которого с катастрофической скоростью исчезали осьминожьи канапе. Но вот погас свет, голоса заглушили раскаты ритмичной музыки. Глеб был почти уверен, что его хватил удар, а всё происходящее – не более чем галлюцинация. Он и представить себе не мог, что его выставка превратится в танцы. Сгнила, насквозь протухла ваша академия! Какой же он идиот, зачем вообще сунул сюда нос? Зажатый между горячими мокрыми телами, Глеб стал протискиваться к выходу, порой натыкаясь на прохладный камень невидимых в толпе скульптур. И тут его чуть не сшибло с ног. Не танцующими – вонью. Впереди он чётко разглядел треклятый стол, когда кто-то схватил его за плечо:

– Ну, мистер Марков, как вам наша скромная встреча? – проорал Баркли прямо Глебу в ухо. Хватка его костлявых пальцев не давала ступить и шагу – старикан твёрдо держался на ногах.

Глеб, не в силах что-либо отвечать, кое-как высвободил плечо и ткнул пальцем в стол. В источник кошмарного запаха – запаха гниения. Баркли обернулся вслед за ним и выругался: завитки чудом уцелевших осьминожьих щупалец почернели и сочились слизью. Почему же никто раньше не почувствовал такую вонь?

– Быть не может, какой позор! – Баркли схватил поднос, прикрыл его полами пиджака и кинулся сквозь толпу к выходу из зала. Вслед за ним к дверям заковылял и Глеб.

Едва он очутился в пустом коридоре, как колючая прохлада свежего воздуха совершенно его одурманила. Костюм промок насквозь, Глеб сорвал с шеи петлю галстука и швырнул его на пол. К чёрту всё это! Он не проведёт здесь больше ни минуты!

Хотя минуты шли, а Глеб всё не уходил. Потом развернулся и поплёлся по коридору: не к выходу, а вглубь академии, подальше от музыки и осьминожьей вони. А ведь Баркли прав: удались он сейчас с высоко поднятой головой и прощай имя, прощай Европа. Надо лишь немного потерпеть, и в награду он получит всё, о чём мечтал. Только потерпеть – всего один раз, сегодня.

Когда навязчивые ритмы стихли вдали, светлые коридоры и залы сменились тёмными, пыльными комнатами. Вскоре Глеб понял, что, предаваясь тягостным раздумьям, он забрёл невесть куда и теперь не имел ни малейшего представления, как ему вернуться на выставку. Должно быть, эта часть академии пустовала давно – здесь было настолько грязно, что через пелену окон Глеб не мог разглядеть очертания улицы. На облупившихся стенах светлели пятна, где некогда висели картины, а двери были сорваны с петель, словно ворота осаждённого и разграбленного города.

– Будто здесь война прошла, – пробормотал Глеб.

Очередной зал встретил его стеной затхлого сырого воздуха и причудливыми облаками паутины под потолком. Толстый слой пыли покрывал скрипучий пол… и сотни картин. У Глеба перехватило дыхание. В рамах, скученные, сложенные в стопки, они выстроились штабелями, громоздясь друг на друге. Одни, закинутые поверх других, изодранные и растрескавшиеся холсты башнями поднимались до самого потолка. Они возвышались, словно забытые надгробья, имена на которых уже давно стёрлись. Перед глазами проплывали портреты неизвестных ему людей, наваленные поверх них пейзажи, потемневшие от сырости и покрывшиеся бледными полосами плесени.

Глеб опустился на пол, и груды картин над ним превратились в стены. Его ладони и костюм, едва коснувшись пола, стали пепельно-серыми от пыли.

«Вот здесь мне самое место», – подумал Глеб, и от этой мысли ему вдруг стало спокойно и даже как-то радостно. Зал он покинул с твёрдым решением немедленно прекратить выставку и как можно скорее покинуть эти стены.

Когда Глеб вернулся, по спине его пробежал холод: стол с закусками был убран, свет включён, музыка приглушена. Взмокшие гости опустошали последние бокалы, а свободное место теперь занимали ряды стульев, на которых обосновались журналисты. Те самые журналисты, о которых Глеб начисто забыл.

– А мы заждались вас, мистер Марков! – воскликнул подскочивший к нему Баркли и добавил свистящим шепотом: – Где вас носило? Что за вид, вы весь в пыли, чёрт возьми!

Пресса уже навострила уши и занесла острые пальцы над клавиатурами, готовая рвать мистера Маркова на мелкие клочки.