Казаковские рассказы

Казаковские рассказы
Полина Прохорова

Казаково – село, в котором ничего не должно меняться. Жизнь идёт своим чередом из года в год. Зима, весна, лето, осень. Погибшую березу рубить нельзя, она стоит тут испокон веков, она – часть села. Заброшенный магазин на центральной улочке сносить или, не дай бог, ремонтировать тоже нельзя. Кто его забросил, почему и когда это произошло – неважно. Он здесь, он – часть села. Казанская церковь конца 19-го века на берегу пруда с обвалившимися стенами, проросшими в остатках фасада осинками и березками – неприкосновенная часть села. Ведьмин дом на краю Казакова – часть села. А живут тут самые обычные люди. Они ссорятся и мирятся, сплетничают и злословят, боятся и радуются, смеются над собой и над соседями, не принимают чужаков, порой теряют самое важное в жизни, но умеют любить и прощать. Вы полюбите моих героев, село Казаково и захотите увидеть казаковские закаты.

Содержит нецензурную брань.

Полина Прохорова

Казаковские рассказы

Гроза

За окном маленького домика грохотала гроза. Гром нещадно сотрясал сизое небо, казалось даже, что крыша ходит ходуном, а молнии вот-вот расколют домишко пополам. Василиска тихо сидела в углу на кровати и боялась. Вот только сейчас было страшно не из-за грозы на улице, а из-за того, что мама опять ругалась с бабой Ирой.

Мама отчаянно бросала вещи в чемодан, глотая слезы. А Баба Ира бушевала:

– Давай, дура такая, запаковывайся! Так тебе и надо!

– Спасибо мамочка за прием! Лучше на помойке ночевать, чем вот так от родной матери!

– Ах на помойке, ну ладно, ладно.

Баба Ира ушла в огород, громко хлопнув тяжелой дверью в терраске. Вещи летели в чемодан, как пощечины. Дед сидел в углу и строго молчал. Тут мама, Оля, бросила всё и просто села на пол, захлёбываясь рыданиями. Василёк совсем съежилась и притихла.

Ольга так ждала приезда к матери, так радовалась, что впервые за долгие-долгие годы сможет ощутить себя той маленькой девочкой Олечкой, которая любит шоколадки, мамины пирожки с капустой и разговаривать до утра, обнявшись в кровати. Никакой работы тишина, мама, дочка и тепло. На работе пришлось пахать месяц за двоих, чтобы выкроить двухнедельный отпуск. Никто не понял, почему начался скандал. Как будто вспыхнула искра и занялся пожар. Старые обиды. – так зовутся эти искры. Детские Олины обиды на маму. За то, что развелись с отцом, за то, что отпустила старшего брата к отцу в столицу учиться, за то, что долго не виделась потом с братом и отцом. Ольгу накрывали волной воспоминания. Обидно, обидно! Как она могла! Глупо так прожечь свою жизнь! Сама она дура! Женщина рыдала на чемодане. Гроза утихла. Отчим, сидевший все время в углу, встал со стула и тихо сказал:

– Хватит. Вона Василёк вся перепуганная. Никто никуда сегодня едет. Собирайтесь, пойдем подышим.

С отчимом спорить нельзя. Точнее так. Наверное, можно, но как-то сразу чувствуешь, что бесполезно. Поэтому никто не спорил. Резиновые сапоги, ветровки и вперёд. Василёк сразу залезла к деду на шею, обняла ручонками и выдохнула.

Село Казаково представляет собой две дороги, вдоль которых тянутся дома. Какие-то покрепче, какие-то совсем покосились, а некоторые заброшены. В советское время тут и санчасть была. Только сейчас там бурьян по колено и разбитые окна. Зато на выезде есть добротное двухэтажное здание – школа и детский сад с площадкой. А за школой разрушенная церковь, где местные подростки собираются вечерами после редких дискотек в казаковском сельском клубе. Но если от дома идти в противоположную сторону, вверх по дороге, туда на горизонт…

Там огромное ржаное поле, которые шевелится от любого дуновения ветра и живет. Вот туда дед, Василёк и Ольга отправились. В селе было тихо. Только рожь шевелилась и шуршала, и ярко красное солнце в пурпурно-розовых разливах заката медленно садилось вдалеке. Небо было чистое. Гроза ушла далеко, только лужи под ногами напоминали о том, что полчаса назад громыхала и сотрясалась земля.

Ольга молчала. Дорога под ее ногами разъезжалась глиняными лужами, и от этого она смешно подскакивала, подпрыгивала, пытаясь удержать равновесие. Дядя Саша шёл с Васильком на плечах спокойно и уверенно. Отчим был высокий, худой. Борода обрамляла тонкие черты лица, а голубые глаза всегда смотрели спокойно. Мама Ольги, Ирина, встретила его, когда казалось, что до пропасти под названием женский алкоголизм – один шаг. Ольке было 12 лет. Он вытянул и Ирину, и Олю. Девчонкой она его дичилась, потом он её жутко бесил, а потом он стал другом. Казалось, что дядя Саша знает ответ на любой вопрос, потому что не торопится, не шумит. Да и говорил он, как по чайной ложке мерил.

– Ты на мать не обижайся. И старое не вспоминай, она проживает свою жизнь. Ты свою. У неё свои ошибки, у тебя свои. Некого винить. Надо просто принять.

– Мне обидно! Как она могла так, дядь Саш?

– Она просто очень ждала вашего приезда, угодить пытается, волнуется. Понимаешь? Вроде как она виновата перед тобой всю жизнь. И вроде не знает тебя уже, ты выросла, сама мамой стала.

Они остановились, прямо посреди поля. Дядя Саша с внучкой чуть впереди, Оля позади.

– Дед, это что?

– Это небо, Василёк. Видишь, как заря расплескалась после грозы. Вроде как радуется, что утихла буря, подарок нам делает. Вот, мол, человек, остановись, не спеши, смотри и думай, как хорошо сейчас.

Они наслаждались. Просто стояли и смотрели вдаль. А рожь шумела и жила вокруг.

Оля почему-то вспомнила ту ночь, когда уезжала от мамы к родному отцу в Москву 10 лет назад. Было ей 14. Родители решили, что в Москве образование лучше, возможностей больше. Было это посредине учебного года. Январская метель пробирала до костей. На вокзале пахло поездами, плиткой и расставанием. Мама была такая красивая. В кашемировом длинном пальто, в шляпке, одета явно не по погоде. Она говорила, говорила. Отец Оли старался не смотреть на нее. Позже он признается, что так и не смог простить и разлюбить Ирину. А Оля волновалась, и от нахлынувшего хотела вроде к маме прижаться, а потом передумала…. Почему так? Поезд прибыл вовремя. Стоял всего пять минут и тут же отбыл. Оля смотрела в темное ледяное окно и видела, как постепенно удаляется фигура мамы в красивом кашемировом пальто, а метель заметала её, вокзал, и все кругом. Из глаз брызнули горячие слезы. Ну почему не обняла? Мама, мамочка…. Олька проплакала всю ночь под мерный стук колес. С мамой они увидятся через полтора года на похоронах отца.

А этот приезд был первым за много лет. Учеба, работа, замужество, ребёнок, развод. Все давалось тяжело, некогда было распускать сопли и оглядываться назад. Надо было выживать. Да и не хотелось возвращаться и вспоминать детство. Но вот что-то потянуло. Решено было ехать. Приехали, как говориться.

И правда ведь, мать столько лет не видела, чего не промолчала? Ну дурой обозвала, ну так ведь я дура и есть. Решила, что почему-то лучше знаю жизнь, поучить решила. Ведь через неделю уезжать, и опять вокзал, и опять будет жечь внутри, что не сказала маме самого важного, что посчитала ненужным.

Назад шли молча. Когда вернулись в дом, было тихо. Василек только коснулась подушки, как мирно засопела. А Оля подсела тихонечко к маме на кровать, обняла.

– Мамочка, я так тебя люблю… Прости меня.

– И я тебя, мой котик. Ну что ты, глупости какие! Разве я могу обижаться? Иди под бочок, полежим как раньше.

Мама обняла, а Оля зажмурилась и там внутри стало тепло, спокойно и больше ничего не тревожило. Ссор больше не было.

А Василиска целый год в Москве рисовала вечерами красивое закатное небо и говорила:

– Это в Казаково, помнишь, мам?

– Помню малыш, как забыть….

Баба Валя

Казаково – село, в котором ничего не должно меняться. Жизнь должна идти своим чередом из года в год. Зима, весна, лето, осень. Погибшую березу рубить нельзя, она стоит тут испокон веков, она – часть села. Заброшенный магазин на центральной улочке сносить или, не дай бог, ремонтировать тоже нельзя. Кто его забросил, почему и когда это произошло – неважно. Он здесь, он – часть села. Казанская церковь конца 19-го века на берегу пруда с обвалившимися стенами, ликами святых на фресках по соседству с граффити «Цой жив», проросшими в остатках фасада осинками и березками – неприкосновенная часть села. Автобус из Арзамаса приходит и уходит точно по расписанию три раза в день. Этот проржавевший желтый ПАЗик не просто атрибут сельской жизни. Он тоже часть села. Его опоздания равносильны катастрофе. И это не метафора.

– В мире-то всё не спокойно. Я вчерась смотрела по телевизору. Что там опять американцы санкции эти вводют. Ты знашь? Смотрела?

– Я не, Коля мой всё смотрит новости. Да что американцы, вона, говорили мать ребятенка выкинула в зиму на помойку. В каком городе не помню. Но это ж что такое? Тута вон последне снимашь ради дитёв, а она ж что, кукушка!

– Бабы, бабы! Беда! – на остановку, запыхавшись влетела Нинка Афиногенова, или Афиногениха по-местному. Главный поставщик свежих новостей Казакова. Все свежие новости были плохими, потому как другие слушать односельчанам было не интересно. Автобуса не ждите, сломался посреди дороги в Арзамас.

– Господи, помилуй! И чо ж теперь делать?

– А я говорю, бабы, война скоро. Вот попомните мои слова!

Бабы расходились с остановки, так и не дождавшись автобуса. Лидия медленно поплелась прочь. Николай ее сегодня был дома. Муж работал таксистом на старой «Волге» в городе. Волжанка стала барахлить в последние годы часто. Муж каждую неделю вечерами, а то и целыми днями проводил под машиной, постоянно чертыхаясь и тихо бубня себе под нос проклятия. Их дом был первым от перекрестка, где располагалась автобусная остановка, поэтому Лида издалека увидела, как Николай, кряхтя, поднимал машину на домкрат.

– Отыть, неугомонный! Опять стирки невпроворот будет. Здраствуй, баба Валя!

С Лидой поравнялась маленькая, щупленькая старушка в белой косынке.

– Здравствуй, Лида, – баба Валя приветливо кивнула головой.

– Слыхала, автобуса не будет сегодня. Говорят, авария страшная! Когда тепереча починют не знама.

– Ну ничего, чай, не последний автобус-то? – баба Валя улыбнулась.

– Здравствуй, баб Валь, – крикнул Николай из-под волжанки.

– Здравствуй, Коля. Всё работаешь, чинишь?