Благодетель и убийца

– А ваша мама?

– Ее больше нет. С началом войны она поехала к сестре в Ленинград. Позже поезд, на котором она отбыла обратно в Москву, попал под обстрел.

Вера немного помолчала, прежде чем начать:

– С сорок второго по сорок третий мы с Надей помогали раненым в госпиталях. Я ужасно боялась сперва, но она всегда учила не робеть, ведь им было куда хуже, чем нам. Пока Надя работала с медсёстрами, я пела больным, придумывала сценки, рассказывала сказки. Часто я приходила, и койка того, кто ещё вчера хлопал передо мной в ладоши, была пуста. Однажды один добряк умер у меня на глазах. Его ранили в голову. Мне рассказывали, я не могла упокоиться после этого больше недели.

– Я рад, что вы здесь.

– Я тоже. Но, боюсь, мне надо идти.

Мы почти одновременно встали из-за стола и оказались неожиданно близко друг к другу. Она потупила взгляд, а я смотрел на кудрявую макушку, чуть влажную от растаявшего снега, и сам не заметил, как зажал в руках ее тёплую ладонь.

– Вера, пожалуйста, останьтесь. Для меня это очень важно.

– Если сейчас я дам себя поцеловать, вы подумаете обо мне Бог весть что?

– Разумеется, нет. А вы обо мне?

– Нисколько.

И я поцеловал ее. Она растерялась сперва, но не оттолкнула меня, не сопротивлялась, лишь крепче прижалась. Я гладил ее спину, волосы, и мне совсем не хотелось отпускать Веру. Какое-то время мы просто стояли, обнявшись, а потом я почувствовал, что меня обдало болезненным жаром, и она помогла мне лечь.

– Если после всего вы заболеете, я буду очень виноват.

– Не говорите ерунды. Моему здоровью можно позавидовать. Мне действительно пора. – Если потороплюсь, то ещё успею на трамвай.

– Я понимаю.

– Лев, отдыхайте, пожалуйста, и хорошенько лечитесь, – сказала она и ушла.

Глава 7

Неделю я промаялся в постели. Простуда оказалась препротивной, но все же отступила. За это время Вера навещала меня несколько раз. Мы часами разговаривали, и, когда она узнала, что Фурманша в больнице, то много спрашивала о медицине и разных болезнях. Почти полное отсутствие у меня в библиотеке художественных текстов ее озадачила, и в следующий приход она принесла мне книги Ремарка и Джека Лондона. Сама она с блеском в глазах рассказывала про свою учебу, что не могло не радовать.

Я чувствовал себя очень счастливым человеком, когда Вера была рядом, но не мог отделаться от беспокоящего чувства, будто делал что-то неправильное. Вскоре и она это заметила.

– Ты хочешь поговорить?

– Хочу, но пытаюсь подобрать для этого правильные слова.

– Что тебя тревожит?

– Мы. И в то же время это сейчас главная причина моего счастья. Но мне кажется, что я поступил с тобой непорядочно.

– Почему ты так считаешь?

– Между нами разница в десять лет. Я беспокоюсь, как бы ты не поспешила связать себя со мной отношениями, а потом пожалеть об этом.

– Поверь, все это такая мелочь. Или ты пытаешься сказать, что я незрела для тебя?

– Вовсе нет… черт, это трудно сформулировать.

– Лев, я не буду навязываться, если ты не захочешь этого. Может, я и молода, но с этой ситуацией справиться смогу. Тебе не надо давать мне ответ сейчас – ты знаешь, где найти меня. Поэтому мне лучше уйти.

Я постыдился, что за меня, как за ребёнка, приняли решение, но испытал облегчение. Все же события развивались стремительно – это нужно было хорошенько обдумать. Вдобавок завтра я должен был вернуться на работу и разобраться с делами.

Больнице, куда я устроился почти сразу по возвращении с фронта, можно было желать только лучшего, как и другим таким же учреждениям. Чем дальше было от центра, тем печальнее. Один из корпусов так и не восстановили после того, как туда угодил снаряд. Каждую зиму мы мучались от перебоев с водой и отоплением, пациенты мёрзли, и реабилитация от этого затягивалась, не говоря уже о нехватке медикаментов и старом оборудовании. Бывало так, что единственный рентген-аппарат ломался и людей перенаправляли в другую ближайшую больницу. Тем, кому не хватало даже на дорогу, врачи и медсестры вместе собирали деньги.

Гуськов сидел на своём привычном месте, когда я вошёл, но в кабинете было накурено.

– Жора, – закашлялся я, – поимей совесть! Ладно я, но тут же пациенты ещё есть.

– Вот что ты за человек, Якубов, с порога сразу тычешь в погрешность! Хоть бы поздоровался.

– Здравствуй.

– Да и на часы посмотри – без двадцати восемь. Ещё успеет проветриться. Возьми свои истории болезни, – он указал на стопку, лежавшую на столе. Как себя чувствуешь-то?

– Удовлетворительно. Сейчас посмотрим, что ты тут наколдовал… а почему ты до сих пор не выписал Селиванова и Морозова? Они уже почти две недели лежат.

– Молодой ты и неопытный – всему тебя учить надо. Ты что-то про «койко-день» слышал?

– Слышал, разумеется.

– А про то, что от этого государственные выплаты больницам зависят, слышал?

Не говори со мной, как с умалишённым. Я таким не занимаюсь. За то время, что они тут валяются, можно было бы ещё двоих вылечить.

– Хороший ты человек. Одно в тебе плохо – слишком честный.

– А с соседкой моей что?

– С Орлеоновной? Ничего особенного. Прооперировал, скоро, может, выпишу. Нашёл у неё в желудке полипы, представляешь. Но уже назначил лечение. Она, конечно, та ещё язва, но со мной любезна.

– Люде стоит начать ревновать?

– И, кстати, с чувством юмора у тебя отвратительно.

Рабочий день пролетал незаметно. Пациентов у меня было больше, чем у Гуськова, но тот сегодня так бурно реагировал на каждого, что даже забавляло.

– Прописались в этой глухомани и сюда идут. А я принять всех обязан и даже отказать не могу… Я, может, хочу, чтобы ко мне Любовь Орлова пришла лечиться, а не эти бродяги. Никакого выбора, никакой свободы…

– Успокойся, к тебе Любовь Орлова точно лечиться не придёт.

Потом в кабинет попросился какой-то пожилой мужчина. Исхудавший, с землистого цвета лицом, он с трудом ходил, и каждое его движение сопровождалось кашлем.

– Георгий Андреевич, я к вам за подписью. Справку надобно получить, а то моя уже весь мозг проела, говорит, мол, рак да рак. Потому и живот болит.