Растафарианская история

Впервые я заметила серебряный браслет на руке Рэбая, когда он (через несколько дней) ненадолго заехал к нам перед тем как (видимо) ехать в Клаб-Хаус.

Мы уже поняли, что он ездит туда каждую пятницу где-то к полуночи и возвращается только под утро, и что трава, которую он привозит нам оттуда, на уровень выше той, которую он обычно достает в Виллидже. Он заехал, чтобы взять деньги и обещал привезти марихуану через пару часов. Он сел в кресло напротив меня и взял сигарету из пачки, которая лежала на столе. Видно было, что он только что из дома, во всем чистом и свежем, готовый к тому, чтобы не появляться там до понедельника. Я смотрела на него и думала: как он наверное любит себя, как он наряжается перед зеркалом и надевает на себя все эти бусы, браслеты… Огромный толстый серебряный браслет на его правой руке очень привлекал мое внимание.

Мне казалось, что он что-то означает и (забегая вперед) так и оказалось: я много раз видела его потом у других растаманов. Но не у всех. Скорее, только некоторые раста носят такие браслеты. Кроме того, впоследствии я ни разу не видела, чтобы Рэбай снимал свой браслет хотя бы на секунду. Но на все мои вопросы про это он и другие растаманы (о которых я уже скоро расскажу) отвечать не хотели. Например, однажды я спросила Рэбая, когда он получил свой серебряный браслет. На что он ответил, что родился вместе с ним. А когда я, задолго до этого, спрашивала его, откуда у него этот браслет, Рэбай говорил, что привез его из Индии, делая вид, что это просто прикольный браслет, который ничего не означает.

Остановлюсь пока на этом, чтобы раньше времени не раскрывать секреты Растафарианства (которые я планирую вам раскрыть). Я как раз подхожу к моменту встречи с еще одним героем этой истории, у которого был не только серебряный браслет, но еще и золотой (который, кстати, он носил очень редко).

Вообще, история, которую я хочу рассказать, начинается только теперь. Хотя ей тяжело дать начало: то ли все началось с того дня, когда он приехал к нам на блины, то ли с того момента, когда мы впервые попробовали лсд… Я пытаюсь рассказать все по порядку, не упустив ничего важного.

В ту пятницу Рэбай привез нам обещанную трубку (стеклянную, зеленовато-голубую, большую по размеру, чем те, что продаются с лотков на нью-йоркских улицах, и с этого дня мы уже никогда не курили и не будем курить траву через пластиковую бутылку), он взял деньги и уехал в Бруклин, просидев у нас всего пятнадцать минут. Тогда было положено начало некоторым будущим событиям: мы (так как наш Джо опять наебал нас и не положил на наш счет в эту пятницу денег, как обещал, и это означало, что мы не получим их как минимум до понедельника) рассказали Рэбаю про то, как уже много месяцев назад заняли ему семь тысяч долларов и Джо до сих пор почти ничего нам не вернул и только обещает.

– Such people take kindness for weakness, – сказал Рэбай.

Мы не просили его нам помочь, он предложил помощь сам, но в тот раз мы отказались.

– Если передумаете – просто скажите, – сказал он и уехал в Бруклин.

Траву он привез только следующим вечером. А еще через день, в воскресенье, мы отправились в клуб под названием Sin-Sin. В одиннадцать мы стояли на углу пятой улицы и второй авеню и ждали Рэбая, но он не появлялся. Вокруг был большой движняк, к клубу подходило все больше и больше народа. То и дело откуда-нибудь из кустов появлялись обдолбанные люди и, смотря на мир невидящими глазами, наталкиваясь на прохожих, шатающейся, но стремительной походкой удалялись в темноту. Пока мы ждали Рэбая, к нам подошел толстый черный человек с рюкзаком и пытался продать кокаина. Ближе к полуночи мой друг вдруг указал куда-то рукой и сказал: вон он, вон он в шляпе. Рэбай парковал машину в нескольких метрах от клуба.

– Он не один, он со всеми этими из Клаб-Хауса! – сказал мой друг. Они доставали барабаны из багажников и приближались к нам. Один из них, проходя мимо, поздоровался с моим другом. Я не увидела его лица.

Рэбай шел за ними по улице и кричал нам издалека свое любимое и бесконечное "Positive!", и мы, уже начиная привыкать к этому, отвечали ему так же. На нем была черная шляпа (под которой спрятаны дреды), черный костюм с белой рубашкой и коротким черным галстуком и черно-белые туфли с закругленными белыми носами (в стиле Остапа Бендера). Вместе с ним мы прошли в клуб бесплатно ("Rabbi" – сказал он страшным голосом человеку на входе, и тот с неудовольствием посторонился) и по темной узкой лестнице поднялись на второй этаж.

Син-Син изнутри ничем не отличался от любого обычного московского клуба, только здесь было холодно, а не жарко, и люди в основном черные, и у многих длинные или короткие дредлоки, почти у всех – распущенные. Здесь было много белых девушек, в основном очень пьяных, красные лампы освещали тесный прямоугольный зал, из колонок звучал регги. Рэбай отправился исследовать толпу, а мы сели у бара. Денег у нас не было, и немного оставшейся травы мы не стали брать с собой в клуб, чтобы покурить, когда вернемся домой. Мы ждали непонятно чего. Было скучно. Прошло долгих полчаса и вдруг зазвучала Could you be loved, и все изменилось, многие люди повскакивали со своих мест и стали танцевать, а когда Боб Марли допел свою лучшую песню, в клубе воцарилась тишина, а затем заиграла другая, живая музыка. Музыка, которую я никогда раньше не слышала и не воображала. Из толпы звучали барабаны.

Как пелевинскую лису меня потянуло на эти звуки, и я начала пробираться через толпу к музыкантам. Они сидели кругом, не меньше десяти барабанщиков, рядом басист и трубач. Но из них всех я слышала только одного человека: его барабан не просто направлял всех остальных, он был самим ритмом, самой музыкой, потоком, который несет лодки… А на его лице, которое я наконец-то разглядела, было выражение абсолютного счастья.

Так я познакомилась с Джери. После выступления один седой длинноволосый старик с маленькой (чуть больше еврейской кипы) трехцветной растаманской шапочкой на голове, с которым я разговаривала (выражая свой восторг от музыки), вдруг схватил меня за руку и потащил куда-то.

– Это мой брат Джери, – сказал он, подведя меня к человеку, который только что вышел из випа обратно в зал. На нем был ослепительно-голубой пиджак поверх желтой майки и белая огромная растаманская шапка на голове, из-за которой он казался гораздо выше, чем есть на самом деле. Белая аккуратная борода обрамляло его лицо, темно-коричневое, и большие глаза, которые показались мне фиолетовыми, смотрели на меня очень внимательно.

Мы пожали руки и я сказало что-то искренне о том, что никогда раньше не слышала this kind of music и что I never dance, but this time I couldn't stop myself. Я не хотела навязываться и вернулась к своему другу (который сидел на диванчике недалеко), но Джери, к моему удивлению, пошел за мной и сел рядом, нелепый старичок с длинными седыми волосами – тоже. В этот момент мы с моим другом больше всего на свете хотели травы, которой у нас не было, и вдруг, не говоря ни слова, Джери вытащил из кармана приличный кусочек марихуаны и положил в ладонь моему другу, встал, откуда-то из ниоткуда достал железячку и начал постукивать по ней другой железкой в такт музыке, нарезая круги по залу.

– Ну как тебе? – спросил мой друг, – пиздато они играют? А ты обратила внимание на басиста?

– Нет, я смотрела только на Джери.

– Зря. Другие тоже охуенные, но Джери конечно… это не обсуждается… без него они бы все потерялись…

– Без него это была бы совсем другая музыка… А ведь это он с тобой поздоровался?

– Да.

Наш разговор, который никто вокруг не мог понять, прервал все тот же растаманский старичок, спросивший меня, как по-русски будет "любовь", а потом (после того как не смог выговорить) вскочил и вытащил ошеломленную девушку (белую) из толпы, и посадив ее рядом со мной, начал заяснять, что мы все одной крови, что быть раста – это не обязательно значит быть черным, что он черный, а я белая, но разве это имеет значение? И тут он неожиданно снял свою шапочку и надел мне на голову.

Из толпы появился Рэбай, наступая всем на ноги и расплескивая красное вино из бокала, он шел к нам. Со стороны он выглядел очень пьяным или обгашенным.

– Нет, он не такой уж обдолбанный, каким притворяется, – заметил мой друг.

Рэбай, похоже, был удивлен, найдя нас в компании своих знакомых.

– Прямо для тебя, – сказал он, увидев на мне растаманскую шапочку.

– You look like a real hippy, – добавил мой друг. Он в этот момент разминал траву в ладони.

– I'll make you a joint, – сказал Рэбай. Через минуту он протянул ему абсолютно совершенный, идеальный, мастерский косяк.

Как только мы его закурили, вдруг какой-то черный говнорэппер взял микрофон и начал говорить вступительную речь перед песней, которую он хотел исполнить: что-то про женщин, про матерей и т.д, в духе восьмого марта. Рэбай, которому, видно, стало скучновато, направился к нему и, встав в первом ряду зрителей, начал громко кричать:

– Pussy! Pussy!

Выступление никому не интересного чувака было сорвано, и похоже все шло к драке. Музыка была выключена. Толпа заволновалась. К Рэбаю уже направлялся огромный охранник.

Позже мой друг рассказал мне, что заметил, как Рэбай схватил пустую бутылку и спрятал ее под пиджак. Но он ее так и не использовал. На следующий день, приехав к нам в гости, он, смеясь, рассказал, что огромному охраннику он на ухо пообещал, что убьет его и всех членов его семьи, если тот до него дотронется. На этом инцидент был исчерпан. Опять заиграла музыка. Американская драка – это та, которая не состоялась.

Рэбай, естественно, после этого начал вести себя еще развязнее. Он танцевал посреди зала, наталкиваясь на людей (и особенно на женщин), притворяясь (как мы уже заметили) обдолбанным в хлам.

– Smoke your weed, naman! – кричал он моему другу. – This is – my place!

Стало понятно, что Рэбай и его компания пробудут здесь до рассвета, и мы решили пойти домой. Мы попрощались и вышли из клуба. На улице воздух был очень теплым и очень влажным. То и дело по пути домой нам встречались шатающиеся и уже свалившиеся там, где силы их оставили, люди. Многие из них были хорошо и дорого одеты. Мы пришли домой, сели в кресла и еще долго обсуждали Джери и его барабаны, пока солнце не взошло над парком, обещая жаркий день.

* * *

В следующую пятницу мы должны были ехать с Рэбаем в Клаб-Хаус. Я испекла пирог с капустой и в десять часов вечера мы были уже одеты и готовы ехать. Но он не появился. После полуночи мы поняли, что он уже не приедет и съели пирог самостоятельно. На следующий день он тоже не позвонил и не появился. Но утром в воскресенье нас разбудил телефон. Сквозь сон мой друг только и успел понять, что Рэбай хочет, чтобы мы как можно скорее ехали в Нью-Джерси, и он нас там встретит.

Мы не выспались, были очень недовольны и в плохом настроении, быстро дунули из нашей новой трубки, как в тумане дошли до паф-трэйна, сели в поезд, вышли на нужной станции и сразу увидели зеленый лэндровер Рэбая, выезжающий из-за поворота. На переднем сидении рядом с ним сидел черный чувак лет двадцати пяти, одетый как одевается большинство черных чуваков – в кепке, огромных широченных штанах, съезжающих очень низко, бесформенной кофте с капюшоном и т.д. Его звали Zeeno, он много и громко говорил, часто повторяя "oh, man!", и, кроме того, looked not just like a regular black guy, but like a black guy with a gun.

Музыка в машине играла на полную громкость, Рэбай веселился и кричал что-то людям на улице, высовываясь из окна. Мы проехали несколько кварталов и остановились около трехэтажного дома, покрашенного светлой краской. На крыльце лежала кошка. Мы думали, что мы едем домой к Рэбаю, но оказалось – мы приехали в гости к Джери.

Мы зашли в дом и тут же нас чуть не сбили с ног дети. Стая детей, черных и кудрявых, бегали друг за другом, сметая все вокруг. Сначала мне показалось, что их не меньше десяти, но когда они устали бегать и попадали на ковер, выяснилось, что их всего четверо. Кто-то лежал на диване в гостиной перед телевизором, показывающим мультики, и, видимо, спал.

В этом доме повсюду стояли барабаны. Без них он почти ничем не отличался бы от дома обычной американской семьи среднего класса, но бесчисленные деревянные барабаны разных форм и размеров с вырезанными на них лицами говорили любому гостю, что в этом доме живет их создатель.

Вслед за Рэбаем и Зино мы прошли по коридору на кухню. Там играла музыка, пахло травой и наблюдалось слабое веселье, люди были незнакомые (почти все – растаманы).

Весь день мы провели скучая, но накуриваясь до упада. Джери принимал нас как почетных гостей, но почти все время молчал, с большим смыслом на нас поглядывал. Он даже сводил нас в свой underworld – огромный подвал с бетонными стенами, обклеенными старыми афишами и вырезками из газет. Здесь он, похоже, проводил большую часть времени – в одиночестве, вернее, в компании своих барабанов с человеческими лицами. Его жена, которую мы разглядели на фотографиях в гостиной и в коридоре, вряд ли часто заходила сюда. Никем другим кроме Джери здесь не пахло. А женщина, спавшая перед телевизором, оказалась женой Рэбая. После того как мы пришли, она переместилась наверх, так что увидели мы ее только вечером, когда вместе с Рэбаем и его семейством уезжали от Джери. Ее звали Суджен (американка корейского происхождения). А жену Джери – Виктория (белая американка). Она пришла домой вечером. Им обеим было уже за тридцать, и выглядели они достаточно потасканно, намного хуже, чем я ожидала. Мне они не сказали ни слова и избегали смотреть мне в глаза.

Рэбай очень гордился тем, что именно он познакомил Джери с Викторией, лучшей подругой Суджен. Это было десять лет назад. Пять лет назад у них родился сын и они поселились в этом доме на тихой улице в Нью-Джерси, недалеко от Рэбая.

Суджен вышла за него замуж после рождения первого мальчика (которому сейчас было уже семь), а затем родила еще двоих. К тому моменту Рэбай давно уже был на героине, и дети (так по крайней мере считали и Джери, и Суджен) должны были ему помочь вернуться к нормальной жизни. Но он не возвращался.

Суджен по будням ездила на работу, а Рэбай ждал выходных, сидя дома. Он вкидывался прямо там, и однажды соседи увидели из окна, что дети играют прямо на дороге. Они вызвали полицию, а когда те приехали, нашли внутри дома с настежь распахнутой дверью вхлам обдолбанного Рэбая. Его начали лишать родительских прав, и для начала дали ему испытательный срок – три месяца без наркотиков. Ему предписали три раза в неделю ездить сдавать анализы и два раза в неделю ходить в группу анонимных наркоманов. Большую часть этого мы узнали от Лори. Рэбай еще ни разу не говорил с нами про героин, и не рассказывал о том, что у него отбирают детей (а если быть точнее, ему грозили запретить жить с ними в одном доме, но об этом мы узнали намного позже).

Тот день, когда он приехал к нам на блины, был первым днем без героина (и вообще без всего, даже траву ему запретили курить). Всю неделю после этого мы его не видели, должно быть, он пролежал все это время дома. Потом в Син-Сине он притворялся обгашенным, но на самом деле был просто пьян (пил он в ту ночь очень много, я помню). Сегодня он мог бы праздновать две недели без героина, и видимо праздновал, и именно этому был так рад. Но так как нам он об этом, как я уже говорила, пока еще ничего не рассказывал, то мы делали вид, что ничего не знаем.

Когда стемнело, мы вместе с Рэбаем и его семейством (включая Зино, который был одновременно нянькой, прислугой и охранником) поехали к нему домой. Это была квартира в кондоминиуме, на первом этаже. Темная, холодная и мрачная, как мне показалось. В гостиной было почти негде сидеть – несколько неудобных низких и твердых деревянных стульев стояли вдоль двух противоположных стен; большое окно полностью завешано растениями, свет сквозь него не проникал, видимо, даже днем; на стенах висели всякие африканские штуки – маски, побрякушки и т.д.; в углу стояла огромная ступка, повсюду лежали большие серые камни. (Я помню, однажды Рэбай рассказал, что притащил все эти камни с Тринидада; у него была какая-то странная любовь к перетаскиванию тяжелых камней, к бессмысленным страданиям вообще, которыми он хвастался и гордился.). В коридоре висели фотографии детей, а в шкафу я увидела фотографию Рэбая, которая мне очень запомнилась – он был там еще молодым, лет тридцати, очень худой, в ярко-малиновом костюме, на ногах у него такие же туфли, как те черно-белые, которые я уже видела, но только красно-белые (это были Воглз, очень важный для Рэбая бренд), а на голове – красный тюрбан. Он смотрел в объектив вызывающе и зло, полусмеясь.

Дети легли спать, Зино ушел в какую-то комнату смотреть телевизор, а мы, найдя в окне, завешанном зелеными растениями, дверь на балкон, вышли туда и закурили трубку. Недвижимость в этом районе Нью-Джерси стоит больше обычного из-за river view – впечатляющего вида на Манхэттен через реку Хадсон, но из окон и с балкона Рэбая не был виден этот сказочный остров, только пустые улочки между одинаковыми домами, окруженные аккуратными цветочными клумбами (то, чем славится этот garden state). Тишина на улице была зловещая. На балконе стояли два деревянных жестких стула (один из них в углу), между ними деревянный столик, на нем – большая овальная каменная пепельница.