О любви на собачьем

О любви на собачьем
Полина Воронова

Она, он и собака. И, кажется, собака-то знает об их отношениях гораздо больше, чем они сами…

Полина Воронова

О любви на собачьем

Давно-давно я еще не была знакома с Ней, тогда мне никто не кидал палочку и не говорил, что я хорошая девочка. У меня была большая мохнатая мама, и ее было вкусно сосать, а в ее шерсти было очень-очень тепло. Тогда было холодно, я нюхала воздух, мороз колол мне нос, и я чихала. Но я точно знала, что сегодня случится важное, и ждала. Очень-очень ждала.

И потом я почувствовала, как пахнет вкусным. И вылезла из коробки, хоть моя мама и пыталась меня ухватить за хвостик, и побежала к вкусному. И увидела Ее. И Его. Я их сразу узнала, хоть никогда не видела, потому что это точно были Они. Они меня гладили и смеялись, и мне было с ними хорошо. Но потом Она и Он встали и куда-то пошли, и я испугалась, что они про меня забыли, и побежала за ними. Они шли очень быстро, я за ними не успевала и заплакала.

Тогда Она остановилась, и я сразу догнала Ее и взяла зубами за шнурок, чтобы Она больше не убегала. Так мы пришли к нам домой и стали там жить.

Я позвоню ему в девять: ритуал, без которого вечер совершенно немыслим. В руках – чашка какао, в ногах – сопящая собака, в трубке – знакомый голос.

Пока я раскладываю перед ним все прошедшие события дня и слушаю его едкие забавные комментарии, отчетливо вижу, как он сидит, прижав телефон плечом к уху, а в его руках исходит уютным вкусным дымом трубка. Огорчения сразу кажутся меньше, а радости – больше, и мне хорошо. Я слушаю пространные рассуждения о жизни и мире, задаю глупые вопросы и получаю на них умные ответы. В этих вечерних разговорах у нас все прекрасно. А вообще-то мы уже год в разводе.

Моя Лада, прислушивается к нашим беседам и к голосу в телефонной трубке, шевелит ушами и заглядывает мне в глаза, будто бы умоляя вытащить хозяина из этой маленькой коробочки и не мучить ее только отзвуками его голоса. Она-то точно ни в чем не сомневается, она вся, от больших пушистых ушей до опахальего хвостика баранкой, – чистая любовь к этому человеку. Я ей немного завидую, ей легче: она любит, страдает и переживает.

А разбираться в себе у меня мужества нет. Я немного опасаюсь в процессе самораскопок обнаружить нечто неожиданное, что перевернет все с ног на голову.

Поэтому – какао, тихий вечер, голос в трубке. Пусть так и будет. Так лучше.

Но сегодня вечером я ему позвонила, а трубку он не взял. Прислал коротенькое смс, что занят, – мне показалось, что от экрана повеяло холодом. Я ответила «ок», бросила какао остывать на кухне и легла с книжкой собаке под бок. Мне не читалось. Я слушала собачье дыхание, чувствовала Ладин мокрый нос на руке и в красках представляла себе, чем он там занят вместо того, чтобы слушать про моего коллегу, который не пользуется дезодорантом и бесит. Или про смешного пса, которого я утром кормила сосисками. Или… Про чьи дни он слушает сейчас?

Соседка по квартире Оксана отчаянно била по гитарным струнам, подбирая мелодию, а в унисон ей – и столь же отчаянно – в коридоре подвывал ее пес Барбос. Дурдом.

Гитарные струны замолкли, раздались шаги по коридору и стук в мою дверь: «А какао ты не будешь? Можно выпью?» «Не буду, пей». Шарканье ног по коридору, шебуршение на кухне, шаги к моей двери – снова стук: «А у тебя там еще бутерброды есть и блинчики. Я их съем?» «Э нет!» С надеждой: «А салат?» Дурдом, да.

Лада просительно ткнулась в щеку. Куда деваться, пошли гулять. Спустила ноги, пару секунд пыталась вдеть ноги в мирно спящих клубком кошек, схлопотала лапой – и все-таки нашарила тапочки. Глядя на Ладину улыбку с вываленным языком, торчащие уши и бубликовый хвост, невозможно было не улыбаться. Прогулка с собакой – правильное решение, когда мыcли заняты грустной ерундой, а твое какао уже выпили. Кошки проводили нас презрительными взглядами (кто же ходит на улицу в такую погоду?) и снова превратились в нежные сонные клубки тепла и уюта.

Я споткнулась, как всегда, о Барбоса, разложившего громадные уши и печальные брыли в самом узком и темном месте, привычно чертыхнулась (аааа, дурдом!), щелкнула выключателем (конечно же, лампочка перегорела), нащупала поводок, сунула ноги в туфли (как выяснилось уже в лифте, в разные, но возвращаться было лень) – и вывалилась в синие сумерки. На улице весна разлилась во всю ширь, пахла свежестью, перекатывалась через мелкие камушки блестящими ручейками, чем-то шуршала и почти в голос пела о своем, весеннем. Голова разом прочистилась, а глаза, кажется, стали видеть все гораздо ярче. Ну какая разница, чем он там занят. Может, и вовсе не тем, о чем мне так мучительно думается.

А даже если и тем, то какое мне дело до уже давно чужого человека?

Да, прогулка с собакой необходима, чтобы поставить мозги на место. Лада вытягивалась в звенящую радостью струнку, вбирала кожаным мокрым носом воздух и была счастлива – и я вместе с ней.

Я люблю гулять с Ней вечером. Она много смеется и бросает мне палочку. Я лижу Ее в лицо, а она не уворачивается, только улыбается и целует меня в нос. Я люблю Ее. И люблю Его. Только я Его уже давно не видела и очень скучаю. Если бы Он был здесь, то это было бы совсем хорошо. Но так хорошо тоже. Я принесу Ей палочку, а Она скажет, что я хорошая девочка, и даст вкусную штуку из пакетика.

Он и Она меня всему научили: где надо делать свои дела, что грызть тапочки плохо и что хорошие собаки играют не в обувь, а в мячик. Это они научили меня разным словам, я раньше ничего не знала и не могла ни о чем рассказать. У них дома было два больших меховых зверя (их зовут кошки), и они меня сначала не любили и били больно по мордочке, а я их боялась. Но потом мы подружились, я таскала их за хвост (это очень интересно!), а они не сердились.

Я любила так жить. По вечерам Она ложилась к Нему на колени, я ложилась на колени к Ней, а мохнатые звери устраивались рядом, и мы смотрели интересное в большом окошке. Она называла это «телевизор», а Он – «проклятый ящик», но я не поняла, почему. Было очень-очень уютно, и Она говорила, что меня любит. Она это говорила еще кошкам и Ему, а Он – только Ей и иногда мне, когда Она не слышала. Нам было хорошо. А теперь я скучаю.

Лада беззаботно носилась по парку. Мне все время казалось, что встреча мохнатого песьего лба с окрестными деревьями неизбежна, – но каждый раз случалось чудо и могучие стволы предусмотрительно отпрыгивали с траектории собачьего полета. Я бы тоже с радостью носилась, пугая деревья,– но человек почему-то так глупо устроен, что все время все усложняет. Вот и теперь я, вместо того чтобы радоваться весне, искать под заборами мать-и-мачеху и наполняться до краев вкусной прохладой, стала вспоминать.

Как я думала, развод дался мне легко. Я с удовольствием, как подросток, пробовала самостоятельную вольную жизнь, которой мне, вышедшей замуж в 18, не досталось. Мне было забавно искать съемные комнаты, знакомиться с соседями, уговаривать хозяев, что мой довесок в две кошки и собаку совсем не навредит обстановке, искать подработку, пересчитывать деньги и думать о покупке собственной машины. Но изредка свербило как-то противно в районе живота, как в детстве, когда делаешь что-то плохое и боишься, что мама узнает. Иногда по вечерам мне не хватало стука по компьютерным клавишам (хотя на одинокую звенящую тишину мне с моей соседкой-бардом жаловаться не приходилось), было жалко всех смешных прозвищ, которые мы с Антоном давали друг другу, а теперь они стали ничьи, было обидно за нашу коллекцию кошачьих статуэток, с которой я теперь не смахиваю пыль по утрам, было жаль запланированных поездок, в которые мы так и не успели съездить, – и было больно за нашего нерожденного ребенка.

Когда я забеременела, муж погрузился в сосредоточенную задумчивость и долго переваривал эту новость («Рано! Мы не готовы! Я не готов!»), а я была ужасно рада. Врачи меня хвалили: какая хорошая здоровая мамочка. Мне все нравилось: мои наполненность, осмысленность и причастность к чудесному, то, что в животе потихоньку растет живой самостоятельный человек, похожий на меня и любимого мужчину. Я поправилась на два размера, трикотажные кофточки едва прикрывали живот, а я гордилась, гладила новую чудную выпуклость, обтягивала красивыми платьями и на улице придерживала рукой с гордой улыбкой.

А потом я уехала за город, сидела на свежем воздухе под пока еще теплым осенним солнцем и была счастлива, счастлива, счастлива. Я радовалась тяжести в ногах, тому, что у меня начали ломаться ногти, тому, что часто стала бегать в туалет и тому, что существо внутри меня каждое утро напоминало о необходимости плотного завтрака. Все это было свидетельством того, что кто-то во мне живет, питается мной и развивается. И все складывалось так прекрасно и радужно – и даже Антон перестал хмурить брови.

А затем как-то вечером, собираясь ложиться спать, я увидела на белье капельку крови – маленькое пятнышко. Ерунда? Я даже не волновалась. Мы живем в современном мире, врачи могут творить чудеса, я сейчас позвоню в скорую – и все будет хорошо.

Потом приехал врач, пожилой, опытный и очень добрый. Мы съездили в больницу, там меня долго мяли во всех местах, мне было смешно и щекотно. Но взгляды врачей становились все серьезнее и серьезнее, и я подавилась новым смешком. Оказалось, было уже поздно: посреди свежей нежной золотой осени я перестала быть матерью.

Я так устала, что не было сил думать. Меня раздражало, как сочувствующе все на меня смотрят, как Антон гладит меня по руке, как светит в глаз припадочная больничная лампочка – меня вообще все раздражало и хотелось спать. Я подписала отказ от госпитализации (ручка противно скреблась и царапала бумагу), а дома тут же легла. Ночью мне даже не снились кошмары, и утром я спокойно проводила Антона на работу.

А днем стало плохо. Я ходила по странной чужой квартире. Кресла выталкивали мое тело, свет резал глаза и был слишком ярким посреди притихшей комнаты. Слова в книгах потеряли свое притяжение, не складывались во фразы, высыпались со страниц и гулко падали на пол, пустые и незначительные. Пустые. И я была пустая. Я проходила мимо блестевшего зеркала, и от прыгавших по его поверхности солнечных зайчиков мне становилось противно. В зеркале была красивая пополневшая бабища с пышными кудрями. А сама – глупая, бесполезная. И пустая. Была живая, была нужная, творила в своем теле чудо – и не осилила. Слабая, глупая, бесполезная.

Потом были врачи, озабоченный Антон, который уверял меня, что все будет хорошо, а мне было все равно. Я пила много вина, смотрела глупые фильмы и забывала приготовить ужин. С мужем мы говорили все реже и реже, Лада бродила по квартире потерянная, кошки перестали приходить к нам с Антоном в постель ночью, а потом он и сам как-то перестал туда приходить, ночуя в кабинете. А потом я сказала ему, что хочу развестись, и он не возражал. Вот так.

Я встряхнулась и нашла взглядом свою собаку. Поникшая Лада стояла возле меня и тихонечко поскуливала. Ну вот, и зверя расстроила, и сама расстроилась. Я потрепала пушистые уши, сунула Ладе лакомство и потрясла головой, чтобы вместе с кудрями разлетелись в стороны и всякие нехорошие мысли. Кажется, помогло. Я прицепила Ладу на поводок. Завтра продолжится весна – и все будет прекрасно.

Последние дни Она была странная и грустная. Я боялась. Если с Ней что-то случится, это плохо. Ведь если что с Ней, то как же я без Нее? Теперь Она уткнулась носом в подушку и затихла, а я потрогала ее носом (спишь?), переступила через мохнатых зверей, выбралась из постели и села у двери балкона. Из щели пахло приятным и сладким. Я нюхала то, что Она любила и называла весной, но все равно было страшно.

Раньше Она была просто веселая и добрая. Она стала неуклюжая, иногда наступала мне и мохнатым зверям на лапы и извинялась, у нее появился круглый живот, и она его все время гладила, как кошек. Я как-то раз его обнюхала и послушала – там было что-то живое, только я не поняла, откуда. От Нее по-другому пахло, Она много улыбалась и много сидела в кресле у окна. Я любила садиться рядом, клала голову Ей на колени и слушала интересное живое в ее животе. А Она смеялась, фотографировала меня (я стеснялась) и потом показывала Ему. И они смеялись и говорили: «Смотри-ка ты, все понимает!» А я ничего не понимала.

А потом был страшный вечер, к нам домой пришли люди, они пахли резко и неприятно и увезли Ее. А потом Она приехала совсем другая. Она наступила мне на лапку и не извинилась и ушла в комнату. Папа тогда всю ночь сидел на кухне, пил из большой бутылки с противным запахом и был грустный. А я пробралась к Ней, тихонько легла под бок и хотела Ее успокоить. А в животе уже не было ничего живого, я это сразу поняла. И мне стало очень-очень грустно.

А потом Она была грустная, и Он был грустный, а иногда они друг на друга кричали, и от Нее пахло странно и плохо, и живого в ее животе больше не было. А потом дома было шумно, и чужие носили наши вещи, и Она сердилась на меня, когда я на них рычала. И мы с Ней и зверями уехали туда, где жил еще такой же зверь, как я, и пахло всем незнакомым. И Его я больше не видела, только слышала в маленькой коробочке иногда.

А теперь Она опять грустная, и в животе у нее живого нет, и она редко улыбается, и я не знаю, что делать.

Тихо, тихо во всем мире… Рассвет нежно розовеет над городом и раскрашивает мою постель золотистыми полосами. Лучик солнца пробирается по подушке, щекочет мне лицо, я лениво от него отмахиваюсь – на часах только 6:30, и можно еще полежать, понежиться, поду… Бум! В коридоре что-то обрушилось, раздался топот кошачьих лапок и собачий лай – и, кажется, это запустило шарманку во всем доме: за стеной начали ругаться соседи, наверху заплакал ребенок, Оксана в своей комнате энергично стала бить по гитарным струнам, снизу заработал перфоратор, а на улице – асфальтоукладчик. О, здравствуй, мой добрый дурдом!

Встала. Споткнулась о Ладу, затем – о тапки, которые она перетащила на середину комнаты (обслюнявила, зар-раза!). Выползла в коридор. Кошки грохнули Оксанину коробку со шкафа – а саму Оксану, кажется, это нисколько не волновало, она даже не вышла посмотреть, что случилось. Какие-то бусинки, книжки, карандаши – все растеклись яркой волной по полу. Нарушители спокойствия скрылись, оторвать голову было некому, и я стала собирать Оксанино барахло. Что со мной? Полседьмого утра, я сижу на полу в чужой квартире с драными обоями и занозистыми половицами и собираю чужие вещи в пыльную коробку.

Я точно знала, как должно было быть. Я за рулем красивой машины – типично женской, красненькой и шустрой. В детском кресле на заднем ряду спит пухлый младенец со смешно приоткрытым ротиком. Впереди – километры сияющих золотом подсолнуховых полей до горизонта, рядом на пассажирском сидении… А кто там, рядом? Да и надо ли об этом думать? Все равно я сижу здесь, ноги царапает сквозняк, на верхнем этаже чьи-то дети играют в догонялки, и от их топота с потолка с легким лиственным шелестом облетает штукатурка. Очень хотелось себя пожалеть, но чему бы это помогло?

В квартире разворачивалась жизнь. Оксана двадцатый раз пела под гитару одну и ту же фразу на разные лады, пытаясь выбрать самый удачный вариант, Лада утащила у меня один из карандашей и уже размолола его на мелкие кусочки, а Барбос принес мне свою миску, и глаза его показывали всю глубину его голодного страдания. Дурдом. Я кинула в коробку последнюю книжку, водрузила все обратно на шкаф (коробка опять оттуда грохнется – наплевать) и направилась на кухню: кофе, кофе и еще раз кофе.

Мой божественный напиток расплывался будоражащим ароматом по кухне, и все становилось на свои места. До тех пор, пока в коридоре что-то не обрушилось снова (ооо, ну что за дурдом?!). Бросилась туда (споткнулась о Барбоса), услышала в сотый раз первый куплет песни про любовницу пирата в исполнении Оксаны и успела отловить мелкую пакостницу, замотанную в шарф наподобие мумии (уронила вешалку – ну что за свинья?). Пока я распутывала мумию, на кухне печальным протяжным шипением напомнил о себе убежавший кофе. Пришлось с мумией наперевес ринуться на кухню, наступить на ухо Барбосу (да дурдом же!) и спровадить кофе в раковину. Кошка у меня в руках тихо подвывала из-под шарфа. Все хорошо, все хорошо, все хорошо… твою мать!

Оксана наконец-то оставила пиратскую любовь в покое и скрылась в душе – как всегда, безнадежно надолго. Мои шансы помыться и никуда не опоздать равнялись нулю, поэтому оставалось только ополоснуть лицо на кухне, кое-как пристроить обратно вешалку, прихватить с собой Ладу и отправиться в увлекательное путешествие за какой-нибудь машинкой – пусть не женской, не красненькой и изрядно ржавой, зато своей.

Выбор машины – все равно что просмотр хорошего фильма в стиле Кустурицы: все время встречаешь чуднЫе и чУдные лица, невозможно трогательные и невероятно раздражающие. Мне хотелось снимать про них про всех кино. Лада опасалась чужаков, жалась к моим ногам и смущенно топорщила вертолетные уши.

Аккуратные мягкие белые руки, будто только что из стиральной машины, очки, которые все время спадают с мясистого носа:

«Вы не волнуйтесь, девушка, машина в отличном состоянии, как новая, только неделю назад по весне все прокладочки поменял, маслице новое залил, все почистил, помыл… Документы? Документы в порядке… Посмотреть? Можно, да. Только они где-то на даче. Но если надо – могу поискать… Ездил? А я не ездил, я уже лет шесть не езжу, тяжело, возраст не тот, внимание хуже. Я ее только в порядок приводил, берег…»

Все яркое и сверкает – лукавые карие глаза, белозубая улыбка, перстни на мохнатых ухоженных пальцах, стразы на штанинах под бархат, бока крашенной кисточкой машины:

«Бэри, дэвушка, хароший машина! Красывый машина – для красывый дэвушка! Будэшь ездить – все оглядываться будут. У тэбя муж есть?.. Нэт? Тагда сразу мужа найдешь!»

Сумрачный взгляд из-под нависших бровей, перемазанные руки с обломанными ногтями и растоптанный то и дело шмыгающий нос:

«Ну что. Вот. Машина. Смотрите… Все в порядке… Менял… Это не менял… Ну да, пороги сгнили… Едет хорошо… Ну как хотите…»