Неприличный диагноз

Неприличный диагноз
Александр Пономарев

RED. Fiction
Четвертый сборник самых разных рассказов для сердца и души, которые обрадуют в пасмурный день, отвлекут от насущных проблем, заставят грустно улыбнуться или весело погрустить.

Александр Пономарев

Неприличный диагноз

От автора

Заглавия для своих сборников я привык подыскивать среди названий, включенных в них произведений, хоть, признаться, и не всегда остаюсь доволен полученным результатом. А тут название первой же подвернувшейся мне под руку истории так удачно «попало» в суть моего творчества, как порой и специально не придумаешь. Забегая вперед скажу, что рассказы, помещенные в этот и другие мои сборники, вместе с населяющими их героями, весьма отличаются друг от друга по характеру, глубине заложенных в них переживаний, степени комичности и гротеска. Но есть при этом при всем нечто их связывающее, цементирующее. А именно то, что все они так или иначе удобрены сатирой, обнажают пороки и язвы нашего несовершенного общества. Таким образом, почти каждый сюжет, который вы тут встретите (разве что за исключением самой одноименной новеллы) ставит современному человеку, выражаясь фигурально, эдакий нравственный диагноз, и он, как вы понимаете, не всегда оказывается приличным…

Неприличный диагноз

Весна, районная поликлиника, дверь с табличкой «Хирург Клепикова АП». Перед дверью стоит, чуть расставив ступни и неестественно выгнув спину, потенциальная пациентка Хирурга Клепиковой АП – Людочка. Она неловко переминается, ожидая, пока под потолком вспыхнет красная лампочка и пригласит ее вовнутрь. Людочка – это юное, слегка бледноватое, немного длинноносое и в меру веснушчатое создание, которое вот уж третий день мучает одна деликатная проблема – то ли чирей, то ли фурункул, так некстати вскочивший недалеко от ее ног, ну а если быть совсем уж конкретным, то именно в том самом месте, где смыкаются ее аппетитные и упругие полупопия.

В иной раз можно было б так не спешить, а то даже и подождать, пока само рассосется, но тут, как назло, пришла весна. Природа оживает, чувства бередятся, душа, сгруппировавшись под ложечку, чего-то там просит. А с такой неприличной травмой, как у Людочки, стринги под колготы, увы, не наденешь, да и шествовать приходится уже не от бедра, как того требуют обстоятельства, а вразвалочку.

Людочка уже знает, что за дверью принимает очень опытный хирург – Алевтина Петровна. У нее золотые руки и невероятно волшебная аура, даже несмотря на ее преклонные годы. Ибо навык у Алевтины Петровны еще той, советской 999 пробы. Он позволяет ей безо всяких томографий ставить диагноз и так же ловко решать обнаруженную проблему, орудуя исключительно скальпелем и зеленкой. Сейчас она Людочку осмотрит, после чего, глядишь, голыми руками ей прыщ и выдавит. Как прищурится своим подслеповатым глазом, как дунет, плюнет, так все там у Людмилы сразу, словно на собаке, затянется.

Наконец Людочка толкает дверь и … «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!»

Ее челюсть медленно опускается на вздымающуюся грудь.

Потому что перед ней за большим канцелярским столом сидит вовсе не маленькая бодрая старушка-хирургичка.

– А где Алевтина Петровна, простите?

Людочка смущенно отводит взгляд от ухоженного молодцеватого господина интеллигентной кавказской наружности, одетого в белый халат и такого же цвета шапочку.

– Бабуся-то. Так это… я за нее сегодня, – говорит врач и смотрит на Людочку с искренним интересом, с медицинским, само собой разумеется.

– Вы? – потеряно переспрашивает Людочка и невольно пятится. «Вот так незадача, – думает она. – Мужиков нам тут еще не хватало».

– Вы?

– Я!!! – гордо отвечает хозяин кабинета и поправляет шапку. – Алевтина же Петровна к родственникам уехала в Калугу, Масленицу праздновать широкую, ну и упросила меня поблюсти ее место с недельку. – Да вы присаживайтесь, лапушка, в ногах правды нет, даже в обворожительных таких.

Доктор с необыкновенной прытью срывается с насиженного места и, галантно взяв девушку под локоток, усаживает ее на стул рядом с собой, предварительно смахнув с него невидимую пылинку.

«Впрочем, мужчина-хирург – это все-таки в первую очередь – хирург, а потом уже только – мужчина, – успокаивает себя Людочка, – В хирургическом смысле мужчина – это всего лишь сильные уверенные руки, железные нервы и отменный глазомер…»

Услужливое воображение некстати живо рисует ей картину, как этот симпатичный и деликатный хирург берет в свои уверенные и натруженные руки медицинское зеркальце и… От этой мысли она невольно вздрагивает и краснеет. Отчего ее личико становится если не прекрасным, то вполне себе привлекательным, а все, что ниже плеч, у нее и без того первый сорт. Доктор, похоже, данный интересный факт тоже не пропускает мимо своих прищуренных кошачьих глаз.

– Ну и на что, дорогуша, жалуемся? – сокрушается он, разводя руками. – Неужели у такой цветущей, как молодой гранат, красавицы может что-то там болеть? Ай-яй-яй. Ни в жизнь, ни за что не поверю. Ведь такой персик же, такой, ах, бутон!

Доктор вертит хвостом, с Людмилы глаз не сводит, обращаясь к ней исключительно уменьшительно-ласкательно: солнышко, ангелочек, ласточка. Со стороны может даже показаться, что он самозабвенно предается кобелированию. Впрочем, не исключено, что безо всякой задней мысли, а так, по старой доброй джигитской традиции. Весна ж как-никак на дворе. От такого внимательного отношения Людочка еще более хорошеет, взгляд ее слегка затуманивается.

Ты – цветок, чьи лепестки горят,
Я вдали вдыхаю аромат.
Но шипы между тобой и мной:
Не сорвать мне розы неземной,

– как сквозь пелену доносятся до нее строки великого Ерзнкаци.

«И что я ему скажу сейчас? – лихорадочно думает она, глядя на это пиршество возвышенных чувств. – А теперь, доктор, потрудитесь-ка заглянуть ко мне в о-пу, пожалуйста?… Ух! И тогда… тогда весь романтизм ситуации, весь ее поэтический флер, словно дым, растворится в житейской прозе моего диагноза».

Она мрачно представляет себе, как в ответ врач теребит свой толстый и синеватый, точно баклажан, нос, потом смотрит на нее с презрительным состраданием, а после завершения процедуры, едва успев закрыть за ней дверь, брезгливо морщась, еще раз контрольно моет руки.

«…Ужас…ужас…ужас…»

– Так что же у нас болит, лепесточек души моей?

– Ничего… ничего не болит, – закашлявшись, рапортует красавица и поспешно добавляет на всякий случай: – Горло вот только першит что-то.

– Так это вам тогда не ко мне, душа-джан, тут вам к лору надо, – разочарованно говорит доктор, тиская в растерянных руках карандаш. – Он на третьем этаже принимает как раз.

– Значит, я… я пойду тогда… к лору.

– Неужели вот так сразу и пойдете?

…Что же по примеру всех владык
От раба ты отвращаешь лик?

– печально декламирует доктор и добавляет, галантно выгибая спину: – Тогда разрешите мне вас проводить хоть. А-то там наверняка уж очередь собралась.

«Ну уж нет, только не это!!!»

– Извините, но я сама как-нибудь справлюсь…

И вот Людочка одиноко и гордо ковыляет по коридору в сторону выхода из поликлиники. Хоть и слегка в раскорячку передвигается, но зато вся такая непорочная, такая нескомпрометированная, такая желанная вся. Семенит и думает, что неделя – это еще не беда, что уж семь-то дней она как-нибудь не спеша, по-простому, перекантуется, а потом, с Масленицы наконец, подтянется Алевтина Петровна и непременно наколдует в Людочкином причинном месте что-нибудь такое-эдакое своими волшебными и искусными руками…

Глупый скворец

Возвращаясь с работы я, по сложившейся за лето доброй традиции, отыскал свободную лавочку, одну из тех, что стояли в сквере на берегу пруда, спрятавшегося от глаз праздных горожан за фалангами высокого рогоза, и, блаженно на ней развалившись, вытряхнул из пачки последнюю сигарету.

Теперь можно перевести дух, помечтать, укрывшись в тени ветвей старых каштанов от назойливых лучей слабеющего, но все пока еще не слишком любезного августовского солнца. Несмотря на сложный рабочий день, на душе у меня было тихо и благостно. Не в последнюю очередь потому, что сегодня вечером мне предстояло мероприятие, наполненное пивом, креветками и добрыми воспоминаниями.

Мой мечтательный покой нарушила шустрая стайка скворцов, сновавших по местами жухлой, выбритой чуть ли не до корней траве, в поисках чем бы таким себя побаловать. От их мельтешения, словно от ряби на воде, ломило в глазах.

Среди этой беспокойной группки выделялся один рослый и надменный птах, единственный, пожалуй, кто не принимал участия в этой всеобщей толкотне.

Он, словно на троне, восседал на мятой сигаретной пачке с изображенными на ней коронами и, высокомерно глазея по сторонам, мерзко орал. Рядом с ним, смешно подпрыгивая на своих тонких лапках, суетилась парочка пернатых помельче. Те, едва заслышав его требовательный ор, со всех лап прыгали к пачке, где вручали здоровяку свою добычу – то гусеницу, то жука, то бабочку, с поклоном вкладывая дань в его широко разверзнутый клюв.

«Странно, – подумал я. – Вокруг самого бездельника столько всякой снеди, только клювом успевай щелкать, а он даже смотреть на нее не желает, обратив все свое внимание на добытчиков. С другой стороны, зачем ему утруждаться, если рядом есть тот, кто сделает это за него. Тем более холопы и сами не против спину гнуть. Интересно почему? Неужели только потому, что прожорливый детина намного их больше и сильней? Да, наверное, так и оно есть, этот напыщенный птах – их птичий король».

Однако, присмотревшись повнимательней, я понял, что странный скворец – это всего лишь птенец первогодок. Старше и больше своих соплеменников он выглядел исключительно за счет не сошедшего младенческого подпушка, который украшал его грудь и голову, а та пара пичуг, что доставляла ему еду, судя по всему, его глубоко несчастные родители.