Аскетика. Том I

Когда диавол видит, что кто-нибудь не хочет согрешить, то он не столько неискусен в делании зла, чтобы стал внушать ему какие-либо явные грехи, и не говорит ему: иди, сотвори блуд, или пойди укради; ибо он знает, что мы этого не хотим, а он не считает нужным внушать нам то, чего мы не хотим, но находит в нас, как я сказал, одно пожелание, или одно самооправдание, и тем под видом доброго вредит нам. Поэтому опять сказано: лукавый злодействует, егда сочетавается с праведным (Притч. 11, 15). Лукавый есть диавол, и тогда он злодействует, егда сочетавается с праведным, то есть когда сочетается с самооправданием нашим; тогда он становится более крепким, тогда более вредит, тогда более действует. Ибо, когда мы держимся своей воли и следуем оправданиям нашим, тогда, делая, по-видимому, доброе дело, мы сами себе расставляем сети и даже не знаем, как погибаем. Ибо как можем мы уразуметь волю Божию или взыскать ее, если верим самим себе и держимся своей воли? Посему-то авва Пимен и говорил, что воля наша есть медная стена между человеком и Богом. Видите ли силу сего изречения? И еще присовокупил он: она есть как бы камень, противостоящий, противодействующий воле Божией. Итак, если человек оставит свою волю, тогда может и он сказать: о Бозе моем прейду стену; Бог мой, непорочен путь Его (Пс. 17, 30, 31). Весьма досточудно сказано! Ибо тогда только человек видит непорочный путь Божий, когда оставит свою волю. Когда же повинуется своей воле, то не видит, что непорочны пути Божии; но если услышит что-либо, относящееся к наставлению, он тотчас порицает это, уничижает, отвращается от сего и действует напротив; ибо как ему перенести что-либо или послушаться чьего-либо совета, если он держится своей воли! Далее говорит старец о самооправдании: «Если же и самооправдание поможет воле, то человек совершенно развращается». Удивительно, какая последовательность в словах святых отцов! (Подлинно) когда оправдание соединится с волей, то это есть совершенная смерть, великая опасность, великий страх; тогда окончательно падает несчастный. Ибо кто заставит такового верить, что другой человек более его знает, что ему полезно? Тогда он совершенно предается своей воле, своему помыслу, и наконец, враг, как хочет, устраивает его падение. Поэтому сказано: лукавый злодействует, егда сочетавается с праведным, ненавидит же гласа утверждения. Ибо не только самое наставление ненавидит лукавый, но даже и самого голоса, произносящего оное, не может слышать, даже ненавидит и самый голос наставления, то есть то самое, когда говорят что-либо, служащее к наставлению. Прежде чем вопрошающий о полезном начнет действовать (по данному совету), прежде нежели враг уразумеет, исполнит ли он, или не исполнит слышанное, враг ненавидит уже то самое, чтобы спрашивать кого-нибудь или слышать что-либо полезное; самый голос, самый звук таковых слов он ненавидит и отвращается от них. И сказать ли почему? Он знает, что злодейство его обнаружится тотчас, как только станут спрашивать и говорить о полезном. И ничего он так не ненавидит и не боится, как быть узнанным, потому что тогда он уже не может коварствовать, как хочет. Ибо если душа утверждается тем, что человек спрашивает и открывает все о себе и слышит от кого-либо опытного: «Это делай, а сего не делай; это хорошо, а это не хорошо; это самооправдание, это своеволие», и слышит также: «Теперь не время сему делу», а иной раз слышит: «Теперь время»; тогда диавол не находит, каким образом вредить человеку, или как низложить его, потому что он всегда, как я уже сказал, советуется и со всех сторон ограждает себя, и таким образом исполняется на нем слово: спасение есть во мнозе совете.

Лукавый же не хочет сего, но ненавидит; ибо он хочет делать зло и больше о тех радуется, имже несть управления. Почему? – Потому что они падают, акилиствие. Вспомни того брата, которого любил лукавый, и о котором говорил он авве Макарию: «Имею одного брата, который, когда видит меня, вертится как мотовило». Таких он любит, о таких всегда радуется, которые живут без наставления и не поручают себя человеку, могущему помогать им и руководить их о Боге. Разве не ко всем братиям приходил тогда демон, которого видел святой носящим различные снеди в тыквах? Разве не всех он посещал? Но каждый из них, понимая его козни, шел к своему духовному отцу и открывал ему свои помышления и находил помощь во время искушения; а потому лукавый и не мог одолеть их. Только одного несчастного нашел он, который следовал самому себе и ни от кого не имел помощи, и потому лукавый поступал с ним, как с игралищем, и уходя, благодарил его и проклинал других. Когда же враг сказал авве Макарию это дело и имя брата, святой пошел к нему и нашел, что причиной его погибели было то, что он не хотел исповедовать свои помышления; нашел, что он не имел обыкновения открывать их кому-либо. Посему-то враг и вертел им, как хотел. И брат, вопрошаемый святым старцем: «Как ты пребываешь, брат?» – отвечал: «Молитвами твоими, хорошо». И когда святой опять спросил: «Не борют ли тебя помыслы?» – он отвечал: «Пока мне хорошо». И не хотел ничего исповедать, пока святой искусно не заставил его открыть свои помыслы и, сказав ему слово Божие, утвердил его и возвратился. По обыкновению своему враг пришел опять, желая низвергнуть сего брата, но посрамился, ибо нашел его утвержденным, нашел его исправленным и не мог уже более над ним издеваться и потому удалился, не успев ничего сделать; удалился посрамленный и этим братом. Посему, когда святой опять спросил, демона: «Как пребывает тот брат, твой друг?», он уже не назвал его другом, но врагом и проклинал его, говоря: «И тот развратился, и тот не повинуется мне, но даже стал всех свирепее». Видишь ли, почему ненавидит враг гласа утверждения? Потому что всегда желает нашей погибели. Видишь ли, почему он любит полагающихся на себя? – Потому что они помогают диаволу, и сами себе строят козни. Я не знаю другого падения монаху, кроме того, когда он верит своему сердцу. Некоторые говорят: от того падает человек, или от того; а я, как уже сказал, не знаю другого падения, кроме сего, когда человек следует самому себе. Видел ли ты падшего, – знай, что он последовал самому себе. Нет ничего опаснее, нет ничего губительнее сего. Бог сохранил меня, и я всегда боялся сего бедствия. Когда я был в общежитии, я открывал все свои помыслы старцу авве Иоанну и никогда, как сказал, не решался сделать что-либо без его совета. И иногда говорил мне помысл: «Не то же ли (самое) скажет тебе старец? Зачем ты хочешь беспокоить его?» А я отвечал помыслу: анафема тебе и рассуждению твоему, и разуму твоему, и мудрованию твоему, и ведению твоему; ибо что ты знаешь, то знаешь от демонов. Итак, я шел и вопрошал старца. И случалось иногда, что он отвечал мне то самое, что у меня было на уме. Тогда помысл говорил мне: «Ну что же? (видишь) это то самое, что я говорил тебе: не напрасно ли беспокоил ты старца?» И я отвечал помыслу: «Теперь оно хорошо, теперь оно от Духа Святого; твое же внушение лукаво, от демонов, и было делом страстного устроения (души)». Итак, никогда не попускал я себе повиноваться своему помыслу, не вопросив старца. И поверьте мне, братия, что я был в великом покое, в полном беспечалии, так что я даже и скорбел об этом, как я уже говорил вам о сем: ибо слышал, что многими скорбьми подобает нам внити в Царствие Божие (Деян. 14, 22), и видя, что у меня нет никакой скорби, я боялся и был в великом недоумении, не зная причины такового спокойствия, пока старец не объяснил мне этого, сказав: не скорби, ибо каждый предающий себя в послушание отцам, имеет сей покой и беспечалие.

Постарайтесь же и вы, братия, вопрошать и не надеяться на себя. Познайте, какое в сем деле беспечалие, какая радость, какое спокойствие. Но поелику я сказал, что я никогда не скорбел, то послушайте и о том, что со мной случилось тогда.

Когда я еще был там в общежитии, нашла на меня однажды великая и нестерпимая скорбь, и я был в таком страдании и стеснении, что готов был даже предать и самую душу мою; скорбь же сия происходила от коварства демонского. И такое искушение, наносимое демонами от зависти, бывает тяжко для человека, но маловременно: оно мрачно, тяжко, безутешно; ниоткуда не представляется успокоения, но отовсюду стеснение, отовсюду угнетение. Однако скоро посещает душу благодать Божия; ибо если бы не посетила благодать Божия, то никто не мог бы перенести сего. И я был, как сказал, в таком искушении, в такой тесноте. В один день, когда я стоял на дворе монастырском, изнемогая и моля о сем Бога, внезапно взглянул я внутрь церкви и увидел некоего мужа, по виду – епископа, который как бы нес Св. Дары и входил в святой алтарь. Я никогда не приближался к страннику, или приходящему, без нужды или повеления, но тогда меня как бы влекло что-то, и я пошел за ним. Вошедши, он долго стоял с воздетыми к небу руками, и я стоял сзади него, молясь в страхе, ибо от видения его напал на меня страх и ужас. По окончании молитвы он обратился и пошел ко мне, и по мере того, как он приближался ко мне, я ощущал, что скорбь и ужас удалялись от меня. Потом, став предо мною, он простер руку свою, прикоснулся к моей груди и, ударяя в нее перстами своими, сказал: терпя потерпех Господа, и внят ми, и услыша молитву мою: и возведе мя отрова страстей и от брения тины: и постави на камени нозе мои, и исправи стопы моя, и вложи во уста моя песнь нову, пение Богу нашему (Пс. 39, 2, 3, 4). Все эти стихи произнес он по-трижды, ударяя, как я сказал, в грудь мою, и так вышел. Тотчас после сего водворились в сердце моем сладчайший свет, радость, утешение и великое веселие, и я стал уже не тем, чем был прежде. Когда он вышел, я поспешил вслед за ним, желая найти его, но не нашел, ибо он сделался невидим. С того времени, по милости Божией, я не ощущал уже, чтобы беспокоили меня скорбь или страх; но Господь покрыл меня доныне ради молитв оных святых старцев. Сие сказал я вам, братия, для того, чтобы вы знали, какое спокойствие и беспечалие имеет тот, кто не следует самому себе, и с какой безопасностью, с какой твердостью живет, кто не полагается на себя и не верит своему помыслу, но во всем, что до него касается, возлагает упование на Бога и на тех, которые могут наставлять его по Боге. И так научитесь и вы, братия, вопрошать, научитесь не полагаться на самих себя, не верить тому, что вам говорит помысл ваш. Хорошо смирение, в нем – покой и радость. К чему напрасно сокрушать себя? Нельзя спастись иначе, как сим образом.

Однако иной может подумать: если кто не имеет человека, которого он мог бы вопрошать, то что в таком случае должно ему делать? Правда, если кто хочет истинно, всем сердцем, исполнять волю Божию, то Бог никогда его не оставит, но всячески наставит по воле Своей. Поистине, если кто направит сердце свое по воле Божией, то

Бог просветит и малое дитя сказать ему волю Свою. Если же кто не хочет искренно творить волю Божию, то хотя он и к пророку пойдет, и пророку положит Бог на сердце отвечать ему, сообразно с его развращенным сердцем, как говорит Писание: и пророк аще прельстится, и речет слово, Аз Господь прельстих пророка того (Иез. 14, 9). Посему мы должны всей силой направлять себя к воле Божией и не верить своему сердцу. Но если будет и доброе дело, и мы услышим от какого-либо святого мужа, что оно точно доброе, то мы и должны почитать его добрым, однако не верить самим себе, что хорошо исполняем его, и что оно должно (непременно) хорошо совершиться. Но мы должны исполнять его по силе своей и опять сказывать и то, как мы его исполняем, и узнавать, хорошо ли мы его исполнили; и после того не должны оставаться беззаботными, но ожидать и Божия Суда, как сказал святой авва Агафон, когда его спросили: «Ужели и ты, отче, боишься?» – он отвечал: «Я исполнял волю Божию по силе своей, но не знаю, угодно ли дело мое Богу; ибо иной Суд Божий и иной человеческий». Господь Бог да покроет нас от бедствия, постигающего тех, которые уповают на самих себя, и да сподобит нас держаться пути отцов наших, благоугодивших имени Его. Ибо Ему подобает всякая слава, честь и поклонение вовеки. Аминь.

Поучение шестое. О том, чтобы не судить ближнего

Если бы мы помнили, братия, слова святых старцев, если бы мы всегда поучались в них, то мы не предавались бы так легко беспечности о себе: ибо если бы мы, как они сказали, не нерадели о малом и о том, что нам кажется ничтожным, то не впадали бы в великое и тяжкое. Я всегда говорю вам, что от сих незначительных грехов, от того, что говорим: «Какая важность в том, или в другом», образуется в душе злой навык, и человек начинает нерадеть о великом. Знаете ли, какой тяжкий грех осуждать ближнего? Ибо что тяжелее сего? Что столько ненавидит Бог? От чего столько отвращается? Как и отцы сказали, что нет ничего хуже осуждения. Однако и в такое великое зло человек приходит от сего же нерадения о ничтожном по-видимому. Ибо от того, что (человек) дозволит себе малое зазрение ближнего, от того, что говорит: «Что за важность, если послушаю, что говорит сей брат? Что за важность, если и я скажу одно вот такое-то слово? Что за важность, если я посмотрю, что будет делать сей брат, или тот странник?» От сего самого ум начинает оставлять свои грехи без внимания и замечать грехи ближнего. И от сего потом происходит, что мы осуждаем, злословим, уничижаем ближних, а наконец впадаем и в то самое, что осуждаем. Ибо от того, что человек не заботится о своих грехах и «не оплакивает, как сказали отцы, своего мертвеца», не может он преуспеть ни в чем добром, но всегда обращает внимание на дела ближнего. А ничто столько не прогневляет Бога, ничто так не обнажает человека и не приводит в оставление от Бога, как злословие, или осуждение, или уничижение ближнего.

Иное же дело злословить или порицать, иное осуждать и иное уничижать. Порицать – значит сказать о ком-нибудь: такой-то солгал или разгневался или впал в блуд, или сделал что-либо подобное. Вот такой злословил брата, то есть сказал пристрастно о его согрешении. А осуждать – значит сказать: такой-то лгун, гневлив, блудник. Вот сей осудил самое расположение души его, произнес приговор о всей его жизни, говоря, что он таков-то, и осудил его, как такого; а это тяжкий грех. Ибо иное сказать: «он разгневался», и иное сказать: «он гневлив», и как я сказал, произнести таким образом приговор о всей его жизни. А грех осуждения столько тяжелее всякого другого греха, что Сам Христос сказал: лицемере, изми первее бревно из очесе твоего, и тогда прозриши изъяти сучец из очесе брата твоего (Лк. 6, 42), и грех ближнего уподобил сучку, а осуждение – бревну. Так-то тяжело осуждение, превосходящее всякий грех.

И фарисей оный, молясь и благодаря Бога за свои добродетели, не солгал, но говорил истину, и не за то был осужден; ибо мы должны благодарить Бога, когда сподобились сделать что-либо доброе, потому что Он помог и содействовал нам в этом. За сие фарисей не был осужден, как я сказал, что он благодарил Бога, исчисляя свои добродетели, и не за то он был осужден, что сказал: несмь, якоже прочии человецы; но когда он обратился к мытарю и сказал: или якоже сей мытарь; тогда он подвергся осуждению, ибо он осудил самое лицо, самое расположение души его и, кратко сказать, всю жизнь его. Посему мытарь и вышел оправдан паче онаго (Лк. 18, 11–14).

Нет ничего тяжелее, как я много раз говорил, нет ничего хуже осуждения, презрения или уничижения ближнего. Почему мы не осуждаем лучше самих себя и наши грехи, которые мы достоверно знаем и за которые должны будем дать ответ пред Богом? Зачем восхищаем себе Суд Божий? Чего хотим от Его создания? Не должны ли мы трепетать, слыша, что случилось с великим оным старцем, который, узнав о некоем брате, что он впал в блуд, сказал: «О, худо он сделал!» Или вы не знаете, какое ужасное событие повествуется о нем в Отечнике? Святой Ангел принес к нему душу согрешившего и сказал ему: «Посмотри, тот, кого ты осудил, умер; куда же повелишь ты поместить его: в Царство или муку?» Есть ли что страшнее сей тяготы? Ибо что иное значат слова Ангела к старцу, как не сие: поелику ты судья праведных и грешных, то скажи, что повелишь о смиренной душе сей? Помилуешь ли ты ее, или предашь мучению? Святой старец, пораженный сим, все остальное время жизни своей провел в стенаниях, слезах и в безмерных трудах, молясь Богу, чтобы Он простил ему тот грех, и все это уже после того, как он, пав на лицо свое к ногам святого Ангела, получил прощение. Ибо сказанное Ангелом: «Вот Бог показал тебе, какой тяжкий грех осуждение, чтобы ты более не впал в него» – уже означало прощение; однако душа старца до самой смерти его не хотела более утешиться и оставить свой плач.

Итак, чего хотим и мы от нашего ближнего? Чего хотим от чужой тяготы? Есть у нас о чем заботиться, братия! Каждый да внимает себе и своим грехам. Одному Богу принадлежит власть оправдывать и осуждать; поелику Он знает и душевное устроение каждого и силу, и образ воспитания, и дарования, и телосложение, и способности и, сообразно с этим, судит каждого, как Он Сам Един знает. Ибо иначе судит Бог дела епископа и иначе правителя (мирского), иначе судит дела игумена и иначе ученика, иначе старого и иначе юного, иначе больного и иначе здорового.

И кто может знать все суды сии? Только Един, сотворивший всех, все создавший и все ведущий.

Помню, я слышал, что некогда было такое происшествие. В некоторый город пришел корабль с невольниками; а в городе том жила одна святая дева, весьма внимавшая себе. Она, услышав, что пришел оный корабль, очень обрадовалась, ибо желала купить себе маленькую девочку и думала: возьму и воспитаю ее, как хочу, чтобы она вовсе не знала пороков мира сего. Она послала за хозяином корабля того и, призвав его к себе, узнала, что у него есть две маленькие девочки, именно такие, каких она желала, и тотчас с радостью отдала она цену (за одну из них) и взяла ее к себе. Когда же хозяин корабля удалился из того места, где пребывала оная святая, и едва отошел немного, встретила его одна блудница, совершенно развратная, и увидев с ним другую девочку, захотела взять ее; условившись с ним, отдала цену, взяла девочку и ушла с ней. Видите ли тайну Божию? Видите ли Суд Божий? Кто может объяснить это? Итак, святая дева взяла ту малютку, воспитала ее в страхе Божием, наставляя ее на всякое благое дело, обучая ее иноческому житию и, кратко сказать, во всяком благоухании святых заповедей Божиих. Блудница же, взявши ту несчастную, сделала ее орудием диавола. Ибо чему могла оная научить ее, как не погублению души своей? Итак, что мы можем сказать о страшной сей судьбе? Обе были малы, обе проданы, не зная сами, куда идут, и одна оказалась в руках Божиих, а другая впала в руки диавола. Можно ли сказать, что Бог равно взыщет, как с одной, так и с другой? Как это возможно! Если обе впадут в блуд, или в иной грех, можно ли сказать, что обе они подвергнутся одному суду, хотя и обе впали в одно и то же согрешение? Возможно ли это? Одна знала о Суде, о Царстве Божием, день и ночь поучалась в словах Божиих; другая же, несчастная, никогда не видала и не слышала ничего доброго, но всегда, напротив, все скверное, все диавольское: как же возможно, чтобы обе были судимы одним судом?

Итак, никакой человек не может знать судеб Божиих; но Он един ведает все и может судить согрешения каждого, как Ему единому известно. Действительно случается, что брат погрешает по простоте, но имеет одно доброе дело, которое угодно Богу более всей жизни: а ты судишь и осуждаешь его, и отягощаешь душу свою. Если же и случилось ему преткнуться, почему ты знаешь, сколько он подвизался и сколько пролил крови своей прежде согрешения; теперь согрешение его является пред Богом, как бы дело правды? Ибо Бог видит труд его и скорбь, которые он, как я сказал, подъял прежде согрешения, и милует его. А ты знаешь только сие согрешение, и тогда как Бог милует его, ты осуждаешь его и губишь душу свою. Почему ты знаешь, сколько слез он пролил о сем пред Богом? Ты видел грех, а покаяния его не видел.

Иногда же мы не только осуждаем, но и уничижаем ближнего; ибо иное, как я сказал, осуждать и иное уничижать. Уничижение есть то, когда человек не только осуждает другого, но презирает его, то есть гнушается ближним и отвращается от него, как от некоей мерзости: это хуже осуждения и гораздо пагубнее. Хотящие же спастись не обращают внимания на недостатки ближних, но всегда смотрят на свои собственные и преуспевают. Таков был тот, который, видя, что брат его согрешил, вздохнул и сказал: «Горе мне! Как он согрешил сегодня, так согрешу и я завтра».

Видишь ли твердость? Видишь ли настроение души? Как он тотчас нашел средство избегнуть осуждения брата своего! Ибо сказав: «так и я завтра», он внушил себе страх и попечение о том, что и он в скором времени может согрешить, и так избежал осуждения ближнего. Притом не удовлетворился этим, но и себя повергнул под ноги его, сказав: «И он (по крайней мере) покается о грехе своем, а я не покаюсь, как должно, не достигну покаяния, не в силах буду покаяться». Видишь просвещение Божественной души? Он не только успел избежать осуждения ближнего, но и себя самого повергнул под ноги его. Мы же, окаянные, без разбора осуждаем, гнушаемся, уничижаем, если что-либо видим, или услышим, или только подозреваем; и что еще хуже, мы не останавливаемся на своем собственном вреде, но, встречая и другого брата, тотчас говорим ему: «То и то случилось», и вредим ему, внося в сердце его грех. И не боимся мы Сказавшего: горе напаяющему подруга своего развращением мутным (Авв. 2, 15), но совершаем бесовское дело и нерадим о сем. Ибо что иное делать бесу, как не смущать и не вредить? А мы оказываемся помощниками бесов на погибель свою и ближнего: ибо кто вредит душе, тот содействует и помогает демонам, а кто приносит ей пользу, тот помогает святым Ангелам. От чего же мы впадаем в сие, как не от того, что нет в нас любви? Ибо, если бы мы имели любовь, то с соболезнованием и состраданием смотрели бы на недостатки ближнего, как сказано: любы покрывает множество грехов (1 Пет. 4, 8). Любы не мыслит зла; вся покрывает и проч. (1 Кор. 13, 5).

Итак, если бы, как я сказал, мы имели любовь, то сия любовь покрыла бы всякое согрешение, как и святые делают, видя недостатки человеческие. Ибо разве святые слепы и не видят согрешений? Да и кто столько ненавидит грех, как святые? Однако они не ненавидят согрешающего и не осуждают его, не отвращаются от него, но сострадают ему, скорбят о нем, вразумляют, утешают, врачуют его, как больной член, и делают все для того, чтобы спасти его. Как рыбаки, когда закинут уду в море и, поймав большую рыбу, чувствуют, что она мечется и бьется, то не вдруг сильно влекут ее, ибо иначе прорвется вервь, и они совсем потеряют рыбу, но пускают вервь свободно и послабляют ей идти как хочет; когда же увидят, что рыба утомилась и перестала биться, тогда мало-помалу притягивают ее; так и святые долготерпением и любовью привлекают брата, а не отвращаются от него и не гнушаются им. Как мать, имеющая безобразного сына, не только не гнушается им и не отвращается от него, но и украшает его с любовью и все, что ни делает, делает для его утешения; так и святые всегда покрывают, украшают, помогают, чтобы и согрешающего со временем исправить, и никто другой не получил бы от него вреда, и им самим более преуспеть в любви Христовой.

Что сделал святой Аммон, когда однажды братия пришли к нему в смущении и сказали ему: «Пойди и посмотри, отче, у такого-то брата в келии женщина». Какое милосердие показала, какую любовь имела святая оная душа! Понявши, что брат скрыл женщину под кадкой, он пошел и сел на оную и велел им искать по всей келии. Когда же они ничего не нашли, он сказал им: «Бог да простит вас». И так он постыдил их, утвердил и оказал им великую пользу, научив их не легко верить обвинению на ближнего; и брата оного исправил, не только покрыв его по Боге, но и вразумив его, когда нашел удобное к тому время. Ибо, выслав всех вон, он взял его за руку и сказал ему: «Подумай о душе своей, брат». Брат сей тотчас устыдился, пришел в умиление, и тотчас подействовало на душу его человеколюбие и сострадание старца.

И так приобретем и мы любовь, приобретем снисходительность к ближнему, чтобы сохранить себя от пагубного злословия, осуждения и уничижения, и будем помогать друг другу как своим собственным членам. Кто, имея рану на руке своей, или на ноге, или на другом каком члене, гнушается собой, или отсекает член свой, хотя бы он и гноился? Не скорее ли очищает он его, омывает, накладывает на него пластырь, обвязывает, окропляет святой водой, молится и просит святых помолиться о нем, как сказал и авва Зосима? Одним словом, никто не оставляет своего члена в небрежении, не отвращается от него, ни даже от зловония его, но делает все для того, чтобы излечить его. Так должны и мы сострадать друг другу, должны помогать друг другу сами и посредством других сильнейших и все придумывать и делать для того, чтобы помогать и себе и один другому; ибо мы члены друг друга, как говорит апостол: едино тело есмы, а по единому друг другу уди (Рим. 12, 5), и: аще страждет един уд, с ним страждут вси уди (1 Кор. 12, 26). Чем кажутся вам общежития? Не суть ли они одно тело и (все составляющие общежитие) члены друг друга? Правящие и наставляющие суть глава; наблюдающие и исправляющие – очи; пользующие словом – уста; слушающие их – уши; делающие – руки, а ноги суть посылаемые и исполняющие служение. Глава ли ты? – Наставляй. Око ли? – Наблюдай, смотри. Уста ли? – Говори, пользуй. Ухо ли? – Слушай. Рука ли? – Делай. Нога ли? – Служи. Каждый да служит телу по силе своей, и старайтесь постоянно помогать друг другу: или учением, влагая слово Божие в сердце брату, или утешением во время скорби, или подаянием помощи в деле служения. И одним словом, каждый, как я сказал, по силе своей, старайтесь иметь единение друг с другом; ибо, чем более кто соединяется с ближним, тем более соединяется он с Богом.

И чтобы вам яснее понять силу сказанного, предложу вам сравнение, преданное от отцов. Представьте себе круг, начертанный на земле, середина которого называется центром, а прямые линии, идущие от центра к окружности, называются радиусами. Теперь вникните, что я буду говорить: предположите, что круг сей есть мир, а самый центр круга – Бог; радиусы же, то есть прямые линии, идущие от окружности к центру, суть пути жизни человеческой. Итак, насколько святые входят внутрь круга, желая приблизиться к Богу, настолько, по мере вхождения, они становятся ближе и к Богу, и друг к другу; и сколько приближаются к Богу, столько приближаются и друг к другу; и сколько приближаются друг к другу, столько приближаются и к Богу. Так разумейте и об удалении. Когда удаляются от Бога и возвращаются ко внешнему, то очевидно, что в той мере, как они исходят от средоточия и удаляются от Бога, в той же мере удаляются и друг от друга; и сколько удаляются друг от друга, столько удаляются и от Бога. Таково естество любви: насколько мы находимся вне и не любим Бога, настолько каждый удален и от ближнего. Если же возлюбим Бога, то сколько приближаемся к Богу любовью к Нему, столько соединяемся любовью и с ближним; и сколько соединяемся с ближним, столько соединяемся с Богом. Господь Бог да сподобит нас слышать полезное и исполнять оное; ибо по мере того, как мы стараемся и заботимся об исполнении слышанного, и Бог всегда просвещает нас и научает воле Своей. Ему слава и держава вовеки веков. Аминь.

Поучение седьмое. О том, чтобы укорять себя, а не ближнего

Исследуем, братия, отчего происходит, что иногда кто-либо, услышав оскорбительное слово, не обращает на него внимания и переносит оное без смущения, как будто вовсе и не слыхал его; иногда же, как только услышит, тотчас смущается. Какая причина такого различия? И одна ли причина этого различия, или многие? Я нахожу, что это имеет многие причины; но есть одна, так сказать, рождающая все другие причины. И скажу вам, как это бывает. Во-первых, случается, что иной после молитвы или доброго упражнения находится, так сказать, в добром расположении духа и потому снисходит брату своему и не смущается его словами. Случается также, что иной имеет пристрастие к кому-нибудь, и потому без огорчения переносит все, от него наносимое.

Бывает также, что иной презирает желающего оскорбить его, и потому не обращает внимания на его обиды, не считает его за человека, и потому не вменяет ни во что все, что тот говорит или делает. И скажу вам нечто такое, чему вы удивитесь.

В общежитии, прежде моего удаления оттуда, был один брат, которого я никогда не видал смутившимся, или скорбящим, или разгневанным на кого-либо; тогда как я замечал, что многие из братии часто досаждали ему и оскорбляли его. А этот юноша так переносил оскорбления от каждого из них, что как будто никто вовсе не смущал его. Я же всегда удивлялся чрезвычайному незлобию его и желал узнать, как он приобрел сию добродетель. Однажды отвел я его в сторону и, поклонившись ему, просил его сказать мне, какой помысл он всегда имеет в сердце своем, что, подвергаясь оскорблениям или перенося от кого-либо обиду, он показывает такое долготерпение. Он отвечал мне презрительно без всякого смущения: «Мне ли обращать внимание на их недостатки, или принимать от них обиды, как от людей? Это – лающие псы». Услышав это, я преклонил голову и сказал себе: нашел путь брат сей, и, перекрестясь, удалился от него, моля Бога, чтобы Он покрыл меня и его.

Итак, случается, как я сказал, что кто-либо не приходит в смущение и от презрения ближнего; а это явная погибель. Если же кто смущается на оскорбляющего его брата, то сие происходит или оттого, что он в это время находится не в хорошем расположении духа, или оттого, что имеет неприязнь против него. Этому есть много и других причин, о которых уже было говорено.

Но главная причина всякого смущения, если мы основательно исследуем, есть та, что мы не укоряем самих себя. Оттого проистекает всякое подобное расстройство, оттого мы никогда не находим покоя. И нечего удивляться, когда слышим от всех святых, что нет другого пути, кроме сего. Мы видим, что никто, минуя путь сей, не обрел покоя; а мы надеемся получить спокойствие, или полагаем, что идем правым путем, никогда не желая укорять самих себя. Поистине, если человек совершит и тьмы добродетелей, но не будет держаться сего пути, то он никогда не перестанет оскорбляться и оскорблять других, теряя чрез то все труды свои. Напротив, какую радость, какое спокойствие имеет тот, кто укоряет самого себя! Куда бы ни пошел укоряющий себя, как сказал авва Пимен, какой бы ни приключился ему вред, или бесчестие, или иная какая-либо скорбь, он уже предварительно считает себя достойным всякой скорби и никогда не смущается. Есть ли что беспечальнее такого состояния?

Но если кто-нибудь скажет: если брат оскорбляет меня, и я, испытав себя, найду, что я не подал ему никакого повода к сему, то как могу укорить себя? Поистине, если кто-либо испытает себя со страхом Божиим, то найдет, что он всячески сам подал повод, или делом, или словом, или видом. Если же он видит, как говорит, что он в настоящее время не подал ему вовсе никакого повода, то (верно) он когда-нибудь в другое время оскорбил его, или в этом, или в другом деле, или вероятно опечалил другого брата и должен был пострадать за сие, или часто и за иной какой-либо грех. Потому если кто, как я сказал, со страхом Божиим рассмотрит самого себя и строго испытает свою совесть, то он непременно найдет себя виновным.

Случается также, что иной, как кажется ему, пребывает в мире и безмолвии, но когда брат скажет ему оскорбительное слово, то он смущается, и потому полагает себя вправе скорбеть на него, говоря: если бы он не пришел и не смутил бы меня своими словами, то я не согрешил бы. Вот смешное суждение! Вот обольщение диавольское! Разве тот, кто сказал ему слово, вложил в него страсть? Он только показал ему ту, которая уже была в нем, для того, чтобы он, если хочет, покаялся в ней. Такой подобен гнилому хлебу, который снаружи хорош, а внутри заплесневел, и когда кто-либо разломит его, то обнаруживается его гнилость. Так и этот пребывал, как ему казалось, в мире, но страсть была внутри его, а он не знал о сем; брат сказал ему одно слово и обнаружил гнилость, сокровенную внутри его. Итак, если он хочет получить помилование, то пусть покается, очистится, преуспеет; и пусть видит, что он еще должен благодарить брата, как доставившего ему таковую пользу. Ибо искушения не будут уже одолевать его, как прежде; но насколько он преуспеет, настолько они окажутся для него легчайшими: ибо по мере того, как душа преуспевает, она становится более крепкою и приобретает силу переносить находящие на нее искушения. Как сильное животное, если на него навьючат большое бремя, спокойно несет его, и когда случится ему споткнуться, то встает тотчас и вовсе не чувствует что споткнулось; если же напротив животное бессильно, то и легкое бремя отягощает его, и когда оно упадет, нужна большая помощь, чтобы поднять его. Так бывает и с душой: по мере того, как она творит грех, она изнемогает от него, ибо грех расслабляет и приводит в изнеможение того, кто предается ему; и потому все приключающееся с таковым отягощает его. Если же человек преуспевает в добре, то, по мере преуспеяния, ему делается более легким то, что некогда было тяжело. Посему-то если мы во всем, что с нами ни случается, считаем виновными самих себя, а не других, то это приносит нам много добра и доставляет великое спокойствие и преуспеяние. И тем более должны мы это делать, что ничего не бывает с нами без Промысла Божия.

Если кто говорит: «Как я могу не скорбеть, если нуждаюсь в вещи и не получаю ее, тогда как она мне необходимо нужна?», то даже и в таком случае он не имеет права укорять кого-нибудь или скорбеть на кого-либо. Ибо если он действительно нуждается в вещи, как говорит, и не получает ее, то он должен сказать: «Христос знает более меня, должен ли я получить желаемое, и Он будет мне вместо сей вещи, или вместо сей пищи». Сыны

Израилевы ели манну в пустыне сорок лет; и хотя вид манны был один и тот же, но для каждого она была тем, в чем он имел нужду: кому нужно было соленое, для того она была солена, кому нужно было сладкое, для того она была сладка, и, одним словом, каждому она была тем, что было сообразно с его потребностью. Так, если кому нужно яйцо, а он не получает его, но получает только овощи, то пусть скажет помыслу своему: «Если бы мне было полезно получить яйцо, то Бог непременно послал бы мне его; однако Он может сделать, что и самые эти овощи заменят мне яйцо». И верую Богу, что сие будет ему вменено в мученичество. Ибо если кто поистине достоин покоя, то и сарацинскому (варварскому) сердцу Бог возвестит сотворить с ним милость, смотря по его надобности. Если же кто недостоин успокоения, или оно неполезно ему, то хотя бы он и новое небо и новую землю сотворил, не найдет покоя. Однако иногда человек находит покой и сверх своей потребности, а иногда не получает и необходимого. Поелику Бог, как милостивый, каждому подает, что ему нужно. Но бывает, что Он посылает человеку более нужного ему; сим показывает избыток человеколюбия Своего и научает его благодарению; когда же не посылает ему и нужного, то словом Своим (Мф. 4, 4) заменяет действие той вещи, в которой человек нуждается, и научает его терпению. Итак, во всяком случае должны мы взирать горе. Добро ли нам кто-нибудь сделает, или злое потерпим от кого-либо, мы должны взирать горе и благодарить Бога за все, случающееся с нами, всегда укоряя самих себя и говоря, как сказали отцы, что если случится с нами нечто доброе, то это дело Божия Промысла, а если злое, то это за грехи наши. Ибо поистине все, что мы ни терпим, терпим за грехи наши. Святые, если и страдают, то страдают за имя Божие или для того, чтобы обнаружились добродетели их на пользу многим, или для того, чтобы умножились венцы и награда их от Бога. Но можем ли мы, окаянные, сказать это о себе, мы, которые так согрешаем ежедневно и, удовлетворяя страстям нашим, оставили правый путь, указанный отцами, путь самоукорения, и идем кривым путем – укорения ближнего? И каждый из нас старается во всяком деле сложить вину на брата своего и на него возложить всю тяготу; каждый небрежет и не соблюдает ни одной заповеди, а от ближнего требует исполнения заповедей.

Однажды пришли ко мне два брата, скорбевшие один на другого, и старший говорил о младшем: «Когда я приказываю ему что-либо сделать, он скорбит, и я тоже скорблю, думая, что если бы он имел ко мне доверие и любовь, то принимал бы слова мои с уверенностью». Младший же сказал: «Прости, авва, он говорит мне вовсе не со страхом Божиим, но повелевает, как властелин, и я думаю, что потому и не располагается к доверию сердце мое, как говорят отцы». Заметьте, как оба они укоряют друг друга, и ни один из них не укорил себя. Также и других двое скорбели друг на друга и, поклонившись один другому, не получили успокоения. И один говорил: «Он не от сердца поклонился мне, и потому я не успокоился, ибо так сказали отцы». Другой же говорил: «Так как он не был приготовлен любовью ко мне, когда я просил у него прощения, то посему и я не успокоился». Видишь ли, господине, какое смешное суждение! Видишь ли какое превращение понятий! Бог знает, как я ужасаюсь, что и самые изречения отцов наших мы употребляем сообразно с лукавой волей нашей и к погибели душ наших. Каждому из них надлежало возложить вину на самого себя, и один должен был сказать: поелику я не от сердца поклонился брату моему, то посему Бог и не расположил его ко мне; а другой должен был сказать: так как я не был приготовлен любовью к брату моему прежде, нежели он просил прощения, то посему Бог и не расположил его ко мне. Также следовало поступить и двум выше упомянутым; один должен был сказать: я говорю властительски, и потому Бог не располагает брата моего в доверии ко мне; а другой должен был помышлять: брат мой со смирением и любовью приказывает мне, но я не послушен и не имею страха Божия. И ни один из них не нашел пути к самоукорению; напротив, каждый возлагал вину на ближнего. Вот почему мы и не преуспеваем, вот почему и не получаем ни от чего пользы, но все время наше проводим в противлении друг другу и мучим сами себя. Поелику каждый оправдывает себя, каждый, как я прежде сказал, позволяет себе ничего не соблюдать, а от ближнего требуем исполнения заповеди; потому мы и не можем прийти в познание доброго. Ибо, если хотя мало научимся чему-либо, тотчас и от ближнего требуем того же, укоряя его и говоря: он должен был это сделать; почему же он так не сделал? Почему мы лучше от себя не требуем исполнения заповедей и не укоряем себя в несоблюдении их?

Где тот старец, который, когда его спросили: «Что главное из найденного тобою на пути сем, отче?» – отвечал: «То, чтобы во всем укорять себя». Это и вопросивший похвалил и сказал ему: «Нет иного пути, кроме сего». Так и авва Пимен сказал: «Со стенанием все добродетели вошли в дом сей, кроме одной, без которой трудно устоять человеку». И когда его спросили: «Какая это добродетель?» – он отвечал: «Та, чтобы человек во всем укорял себя». И святой Антоний сказал: «Великий подвиг человека состоит в том, чтобы он пред лицом Божиим возлагал все согрешение свое на себя и ожидал бы искушения до последнего издыхания». И везде находим мы, что отцы, сохранив сие и возложив на Бога все, даже и самое малое, обрели покой. Таков был тот святой старец, которому во время болезни брат влил в пищу вместо меда льняное масло, которое очень вредно. Однако же старец ничего не сказал, но ел молча и в первый, и во второй раз, и нисколько не укорил служившего ему брата, не сказал, что он небрежен; и не только не сказал этого, но даже ни каким словом не опечалил его. Когда же брат узнал, что он сделал, и начал скорбеть, говоря: «Я убил тебя, авва, и ты возложил сей грех на меня тем, что промолчал», то с какою кротостью он отвечал ему: «Не скорби, чадо; если бы Богу угодно было, чтобы я ел мед, то ты влил бы мне меду». И таким образом он возложил это на Бога. Какое дело Богу до сего, монах? Брат ошибся, а ты говоришь: «Если бы Богу было угодно»; какое участие Богу в сем деле? Однако он говорит: поистине если бы Богу было угодно, чтобы я ел мед, то брат и влил бы мне меду. Вот, хотя старец был в такой болезни и столько дней не мог принимать пищи, однако же не поскорбел на брата, но возложил дело на Бога и успокоился. И хорошо сказал старец: ибо он знал, что если бы Богу угодно было, чтобы он ел мед, то и зловонное (льняное) масло претворил бы Он в мед. Мы же в каждом деле устремляемся на ближнего, порицая и укоряя его как нерадивого и не по совести поступающего. Как только услышим хотя одно слою, тотчас перетолковываем его, говоря: если бы он не хотел смутить меня, то он не сказал бы этого. Где пророк Давид, который сказал о Семее: Оставите его, и тако да проклинает, яко Господь рече ему проклинати Давида (2 Цар. 16, 10). Мужу ли убийце говорил Бог, чтобы он проклинал пророка? Как, ужели Господь сказал ему сие? Но пророк, имея разум духовный и зная, что милости Божией ничто так не привлекает на душу, как искушения, и особенно наносимые и налагаемые во время скорби и нужды, сказал: Оставите его проклинати Давида, яко Господь рече ему. Для чего? Негли призрит Господь на смирение мое, и возвратит ми благая вместо клятвы его. Видишь ли, как разумно поступал пророк? Посему-то он и остановил хотевших отомстить проклинающему, говоря: что мне и вам, сынове Саруини? Оставите его проклинати мя, яко Господь рече ему (2 Цар. гл. 16). Мы же не хотим сказать о брате нашем, что Господь ему сказал, но если услышим оскорбительное слово, то поступаем подобно собаке, в которую когда кто-нибудь бросит камнем, то она оставляет бросившего и бежит грызть камень. Так делаем и мы: оставляем Бога, попускающего напастям находить на нас к очищению грехов наших, и обращаемся на ближнего, говоря: зачем он мне это сказал; зачем он мне это сделал? И тогда как мы могли бы получить большую пользу от подобных случаев, мы делаем противное и вредим сами себе, не разумея, что Промыслом Божиим все устраивается на пользу каждого.

Господь Бог да вразумит нас молитвами святых; ибо Ему подобает всякая слава, честь и поклонение вовеки. Аминь.

Поучение восьмое. О злопамятности

Отцы сказали, что монахам несвойственно гневаться, также и оскорблять кого-либо; и еще: «Кто преодолел гнев, тот преодолел демонов, а кто побеждается сей страстью, тот вовсе чужд иноческой жизни» и проч. Что же должны мы сказать о себе, когда мы не только не оставляем раздражительности и гнева, но и предаемся злопамятности? Что нам делать, как не оплакивать такое жалкое и нечеловеческое устроение душ наших? Итак, будем внимать себе, братия, и постараемся с помощью Божией избавиться от горечи этой губительной страсти.

Случается, что когда между братиями произойдет смущение или возникнет неудовольствие, один из них поклонится другому (прося прощения), но и после сего продолжает скорбеть и иметь помыслы против брата. Таковой не должен пренебрегать сим, но пресечь оные вскоре, ибо это есть злопамятность; а она, как я сказал, требует от человека многого внимания, чтобы в оной не закоснеть и не погибнуть. Кто поклонился (прося прощения) и сделал это ради заповеди, тот в настоящее время исцелил гнев, но против злопамятности еще не подвизался и потому продолжает скорбеть на брата. Ибо иное злопамятность, иное гнев, иное раздражительность и иное смущение; и чтобы вы лучше поняли сие, скажу вам пример. Кто разводит огонь, тот берет сначала малый уголек: это слово брата, нанесшего оскорбление. Вот это пока еще только малый уголек: ибо что такое слово брата твоего? Если ты его перенесешь, то ты и погасил уголек. Если же будешь думать: «Зачем он мне это сказал, и я ему скажу то и то, и если бы он не хотел оскорбить меня, он не сказал бы этого, и я непременно оскорблю его», – вот ты и подложил лучинки, или что-либо другое, подобно разводящему огонь, и произвел дым, который есть смущение. Смущение же есть то самое движение и возбуждение помыслов, которое воздвигает и раздражает сердце. Раздражение же есть отомстительное восстание на опечалившего, которое обращается в дерзость, как сказал блаженный авва Марк: «Злоба, питаемая помышлениями, раздражает сердце, убиваемая же молитвою и надеждою, сокрушает его». Если бы ты перенес малое слово брата твоего, то погасил бы, как я уже сказал, этот малый уголек, прежде чем произошло смущение; однако же и его, если хочешь, можешь удобно погасить, пока оно еще не велико, молчанием, молитвою, одним поклоном от сердца. Если же ты будешь продолжать дымить, то есть раздражать и возбуждать сердце воспоминанием: «Зачем он мне это сказал, и я ему скажу то-то», то от сего самого стечения и, так сказать, столкновения помыслов согревается и разгорается сердце, и происходит воспламенение раздражительности, ибо раздражительность есть жар крови около сердца, как говорит св. Василий Великий. Вот как происходит раздражительность. Ее также называют острожелчием (вспыльчивостью). Если хочешь, можешь погасить и ее, прежде чем произойдет гнев. Если же ты продолжаешь смущать и смущаться, то уподобляешься человеку, подкладывающему дрова на огонь и еще более разжигающему его, отчего образуется много горящего уголья, – и это есть гнев. Так же сказал и авва Зосима, когда его спросили, что значит изречение: «Где нет раздражительности, там безмолвствует вражда»? Ибо если кто-либо в начале смущения, когда оно начинает, как мы сказали, дымиться и бросать искры, поспешит укорить себя и поклониться ближнему, прося прощения, прежде нежели разгорится раздражительность, то он сохранит мир. Также когда возгорится раздражительность, если он не замолчит, но будет продолжать смущаться и возбуждать себя, то он делается, как мы сказали, подобным тому, кто подкладывает дрова на огонь, и они горят, пока наконец образуется много горящего уголья. И как горящее уголье, когда оно угаснет и будет собрано, может лежать несколько лет без повреждения, и даже, если кто польет его водою, оно не подвергается гниению: так и гнев, если закоснеет, обращается в злопамятность, от которой человек не освободится, если не прольет крови своей. Вот, я вам показал различие: понимаете ли? Вот, вы слышали, что такое начальное смущение и что раздражительность, что такое гнев и что злопамятность, видите ли, как от одного слова доходят до такого зла? Ибо если бы ты сначала укорил самого себя, терпеливо перенес слово брата твоего и не хотел бы отомстить ему за себя и на одно слово сказать два, или пять слов, и воздать злом за зло, то избавился бы от всех этих зол. Посему и говорю вам: всегда отсекайте страсти, пока они еще молоды, прежде нежели они вкоренятся и укрепятся в вас и станут удручать вас, ибо тогда придется вам много пострадать от них; потому что иное дело вырвать малую былинку, и иное – искоренить большое дерево.

Ничему столько не удивляюсь, как тому, что мы сами не понимаем, что поем. Ибо мы поем ежедневно, проклиная себя, и не понимаем сего. Не должны ли мы понимать того, что поем? Мы всегда говорим: аще воздах воздающим ми зла, да отпаду убо от враг моих тощ (Пс. 7, 5). Что значит: да отпаду? Пока кто стоит, он имеет силу сопротивляться врагу своему: то он поражает, то его поражают; то он одолевает, то его одолевают; но он все еще стоит. Если же ему случится пасть, то как он может, лежа на земле, бороться со врагом своим? А мы молимся о себе, чтобы нам не только пасть от врагов своих, но и да тщи отпадем. Что значит: отпасти от враг своих тщу? Мы сказали, что пасть значит не иметь более силы сопротивляться, но лежать на земле; а быть тщу значит не иметь ничего доброго, чтобы и каким-нибудь образом можно было встать. Ибо кто в силах встать, тот может приложить попечение о себе и каким-либо образом снова вступить в бой. Потом говорим: да поженет убо враг душу мою, и да постигнет; не только да поженет, но и да постигнет, да будем ему покорны, да повинуемся ему во всем и в каждом деле, да одолеет он нас, если мы воздаем злом делающим нам злое. И не только об этом молимся, но и да поперет в землю живот наш. Что такое живот наш? Жизнь наша суть добродетели, и мы молимся, чтобы враг попрал в землю жизнь нашу, да будем совершенно земными, и все мудрование наше да будет пригвождено к земле. И славу нашу в персть вселит, что же слава наша, если не то ведение, какое приобретается душой через хранение святых заповедей? И так мы просим, чтобы враг обратил славу нашу, как говорит апостол, в студ наш, чтобы в прах вселил ее и сделал жизнь нашу и славу нашу земными, дабы мы ничего не мудрствовали по Богу, но все только телесное, плотское, как те, о которых Бог сказал: не иматъ пребывати Дух Мой в человецех сих, зане суть плоть (Быт. 6, 3). Видите, когда мы поем все сие, мы проклинаем самих себя, если воздаем злом за зло. А как часто воздаем мы злом за зло и не заботимся о сем, но оставляем это без внимания!

Воздать же злом за зло можно не только делом, но и словом, и видом. Иной думает, что он на деле не воздает злом за зло, но оказывается, что он, как я сказал, воздает словом или видом, поелику случается, что кто-либо одним видом, или движением, или взором смущает брата своего; ибо можно и одним взглядом или телодвижением оскорбить брата своего, – и это также есть воздаяние злом за зло. Другой старается не мстить за зло ни делом, ни словом, ни видом, ни движением, но в сердце своем имеет неудовольствие на брата своего и скорбит на него.

Видите ли, какое различие душевных устроений! Другой хотя не имеет скорби на брата своего, но если услышит, что кто-нибудь оскорбил того в чем-либо, или его побранили, или уничижили, и он радуется, слыша это; то оказывается, что и он таким образом воздает злом за зло в сердце своем. Другой не питает злобы в сердце своем и не радуется, слыша об уничижении оскорбившего его, даже и печалится, если ему нанесут оскорбление, однако же не радуется и благополучию его; но если видит, что того прославляют и тому угождают, то он скорбит: и это есть также, хотя и легчайший, однако же вид злопамятности. Каждый из нас должен радоваться успокоению брата своего и все делать, чтобы почтить его.

Мы сказали в начале слова, что иной, и поклонившись брату своему, все еще продолжает скорбеть на него; и говорили, что он, сделав поклон, исцелил этим гнев, но еще не подвизался против злопамятности. Иной же, если случится кому-либо оскорбить его, и они поклонятся друг другу и примирятся между собою, живет в мире с тем и не имеет против него никакого помысла в сердце своем; когда же через несколько времени тому опять случится сказать что-либо оскорбительное для него, то он начинает вспоминать и прежнее и смущаться не только о втором, но и о прежнем. Сей подобен человеку, имеющему рану и положившему на нее пластырь; и хотя он в настоящее время заживил рану, и она заросла, но место еще болезненно; и если кто-нибудь бросит в него камешком, то место сие повреждается скорее всего тела и тотчас начинает источать кровь. То же самое претерпевает и оный человек: была у него рана, и он приложил пластырь, то есть сделал поклон, и подобно первому исцелил рану, то есть гнев; и начал также усиливаться против злопамятности, стараясь не питать ни одного помысла в сердце своем, ибо сие значит, что рана зарастает. Но она еще не совершенно зажила; есть еще остаток злопамятности, который составляет верхнее закрытие раны, и от него удобно возобновляется вся рана, если человек получит хотя легкий ушиб.

И так должно подвизаться, чтобы очистить совершенно и внутренний гной, дабы больное место совсем заросло, и чтобы не осталось никакого безобразия, и вовсе нельзя было узнать, что на этом месте была рана. Как же можно сего достигнуть? Молясь от всего сердца об оскорбившем и говоря: Боже! помоги брату моему и мне, ради молитв его. Таким образом человек и молится за брата своего, а это есть знак сострадания и любви; и смиряется, прося себе помощи, ради молитв его; а где сострадание, любовь и смирение, что может там успеть раздражительность, или злопамятность, или другая страсть? И авва Зосима сказал: «Если диавол подвигнет все хитрости злобы своей со всеми демонами своими, то все коварства его упразднятся и сокрушатся от смирения по заповеди Христовой». А другой старец сказал: «Молящийся за врага будет незлопамятен». Исполняйте это на деле, и тогда хорошо уразумеете то, что слышите; ибо поистине, если не будете исполнять этого, не можете одними словами научиться сему. Какой человек, желая научиться искусству, постигает его из одних слов? Нет, сперва он работает и портит, работает и уничтожает свое дело; и так мало-помалу, трудами и терпением научается искусству с помощью Бога, взирающего на его труд и произволение. А мы хотим искусству искусств научиться одними словами, не принимаясь за дело. Возможно ли это? Итак, будем внимать себе, братия, и трудиться со тщанием, пока еще имеем время. Бог да даст вам помнить и исполнять то, что слышим; да не послужит сие нам к осуждению в день Суда Господня. Богу подобает слава, честь и поклонение во веки веков. Аминь.

Поучение девятое. О том, что не должно лгать

Хочу вам, братия, воспомянуть несколько о лжи; ибо я вижу, что вы не очень стараетесь удерживать язык свой, от чего мы легко увлекаемся во многое зло. Заметьте, братия мои, что во всяком деле, как я всегда говорю вам, можно приобрести навык и к доброму, и к злому. И так нужно большое внимание, чтобы нам не быть окраденными ложью, ибо лжец не имеет общения с Богом. Ложь чужда Богу. В Писании сказано, что ложь от лукавого, и что он ложь есть и отец лжи (Ин. 8, 44). Вот отцом лжи назван диавол, а истина есть Бог, ибо Он Сам говорит: Аз есмъ путь, истина и живот (Ин. 14, 6). Видите посему, от Кого мы отлучаем себя и с кем соединяемся ложью: очевидно с лукавым. И так если мы поистине хотим спастись, то мы должны всей силой и со всем усердием любить истину и охранять себя от всякой лжи, чтобы она не отлучила нас от истины и жизни.

Есть три различных вида лжи: иной лжет мыслью, другой лжет словом, а иной лжет самою жизнью своей. Мыслью лжет тот, кто принимает за истину свои предположения, то есть пустые подозрения на ближнего;

такой, когда видит, что кто-нибудь беседует с братом своим, делает свои догадки и говорит: он обо мне беседует. Если прекращают беседу, он опять предполагает, что ради него прекратили беседу. Если кто скажет слово, то он подозревает, что оно сказано для оскорбления его. Вообще, в каждом деле он постоянно таким образом замечает за ближним, говоря: он ради меня это сделал, он ради меня это сказал, он это сделал для того-то. Таковой лжет мыслью, ибо он ничего истинного не говорит, но все по одному подозрению, а от сего происходят: любопытство, злословие, подслушивания, вражда, осуждения. Бывает, что иной предположит нечто, и это случайно оказывается истинным; а он после сего, желая, как он говорит, исправлять себя, уже постоянно за всем замечает, думая: если кто-нибудь говорит обо мне, то мне надобно знать, какое мое согрешение, за которое он меня осуждает, и я буду исправляться. Во-первых, уже и начало сего от лукавого, ибо он начал ложью: не зная подлинно, придумал то, чего не знал; а как может древо зло плоды добры творити? (Мф. 7, 18) Если же он в самом деле желает исправиться, то когда ему брат скажет: не делай этого, или зачем ты это сделал, он не должен смущаться, но поклониться и поблагодарить его, и тогда он исправится. Ибо если Бог увидит, что таково его произволение, то Он никогда не оставит его в заблуждении, но пошлет кого-нибудь, могущего его исправить. А говорить: я верю своим догадкам для исправления себя, и с сей целью подслушивать и любопытствовать, – это есть самооправдание, внушаемое диаволом, который желает строить нам козни.

Некогда в бытность мою в общежитии, было мне такое диавольское искушение, что я стал было по движениям и по походке человека заключать о его душевном устроении, и со мною встретился следующий случай. Однажды, когда я стоял, прошла мимо меня женщина с ведром воды; сам не зная как, я увлекся и посмотрел ей в глаза, и тотчас помысл внушил мне, что она блудница; но лишь только пришел мне сей помысл, я стал очень скорбеть и сказал о сем старцу, авве Иоанну: «Владыко, что я должен делать, когда я невольно замечаю чьи-либо движения и походку, и помысл говорит мне о душевном устроении сего человека?» И старец отвечал мне так: «Что же? Разве не бывает, что иной имеет естественный недостаток, однако с великим усилием и трудами исправляет его? Потому и нельзя из этого заключать чьего-либо душевного устроения. Итак, никогда не верь своим догадкам, ибо кривое правило и прямое делает кривым. Мнения человеческие ложны и вредят тому, кто предается им». Итак, с тех пор, когда помысл говорил мне о солнце, что это солнце; или о тьме, что это тьма, я не верил ему, ибо нет ничего тяжелее, как верить своим мнениям. Это если укоренится в нас, то доводит до такого вреда, что мы думаем действительно видеть вещи, коих нет и быть не может. И скажу вам о сем удивительный случай, который произошел при мне, когда я еще находился в общежитии.

Там был у нас один брат, которого очень беспокоила сия страсть, и он так следовал своим догадкам, что был уверен в каждом предположении своем; ему казалось, что дело происходит непременно так, как представляет ему помысл его, и не может быть иначе. Зло со временем усилилось, и демоны довели его до такого заблуждения, что однажды, как он, вошедши в сад, высматривал, – ибо он всегда подсматривал и подслушивал, – ему показалось, что он видит, будто один из братии крадет и ест смоквы; а была пятница, и еще не было даже второго часа. Итак, уверив себя, что он действительно видел это, он скрылся и ушел молча. Потом, в час литургии он опять стал замечать, что будет делать во время причащения брат, только что укравший и евший смоквы. И когда он увидел, что тот умывает руки, дабы войти приобщиться, он побежал и сказал игумену: «Посмотри, такой-то брат идет приобщаться Божественных Тайн вместе с братиями, но не вели ему давать Св. Даров, ибо я видел сегодня утром, как он крал смоквы из сада и ел». А между тем брат оный вошел уже к Святому Причащению с большим благоговением и умилением, ибо он был из благоговейных. Когда же игумен увидел его, то он подозвал его к себе, прежде чем тот подошел к священнику, преподающему Св. Дары, и отведя его в сторону, спросил: «Скажи мне, брат, что ты сделал сегодня?» Тот удивился и сказал ему: «Где, владыко?» Игумен продолжал: «Когда ты утром вошел в сад, что ты там делал?» Брат, удивленный этим, отвечал ему опять: «Владыко, я сегодня и не видел сада, и даже не был утром здесь, в киновии, но теперь только возвратился из пути, ибо тотчас по окончании всенощного бдения эконом послал меня на такое-то послушание». А место того послушания, о котором он говорил, было очень далеко, и брат с трудом поспел к самому времени литургии. Игумен призвал эконома и спросил его: «Куда ты посылал этого брата?» Эконом отвечал то же, что и брат сказал, то есть, что он посылал его в такое-то село. Игумен спросил: «Почему же ты не привел его принять от меня благословение?» Тот, поклонившись, отвечал: «Прости меня, владыко, ты отдыхал после бдения, и потому я не привел его принять от тебя благословение». Когда игумен таким образом удостоверился, то он отпустил сего брата идти причаститься и, призвав того, который верил своим подозрениям, наложил на него епитимию и отлучил его от Святого Причащения. И мало того; но, созвав всю братию, по окончании литургии, со слезами рассказал им о случившемся и обличил брата пред всеми, желая достигнуть сим троякой пользы: во-первых, посрамить диавола и обличить сеющего такие подозрения; во-вторых, чтобы чрез сие посрамление был прощен грех брата и чтобы он получил от Бога помощь на будущее время, и в-третьих, чтобы утвердить братию – никогда не верить своим мнениям. И много поучив о сем и нас и брата, он сказал, что нет ничего вреднее подозрительности, и доказывал это случившимся примером. И много подобного сказали отцы, предохраняя нас от вреда верить своим подозрениям. Итак, постараемся же, братия, никогда не верить своим самомышлениям. Ибо поистине ничто так не удаляет человека от Бога и от внимания к своим грехам и не побуждает его всегда любопытствовать о неполезном ему, как сия страсть: от сего не бывает ничего доброго, а множество смущений; от сего человек никогда не находит возможности приобрести страх Божий. Если же, по причине порочности нашей, посеваются в нас лукавые помышления, то тотчас должно обращать их в добрые, и они не повредят вам, ибо если верить своим догадкам, то им и конца не будет, и они никогда не попустят душе быть мирной. Вот это ложь мыслью.

А словом лжет тот, кто, например, от уныния поленившись встать на бдение, не говорит: «Прости меня, что поленился встать»; но говорит: «У меня был жар, я до крайности утомился работой, не в силах был встать, был нездоров», и говорит десять лживых слов для того, чтобы не сделать одного поклона и не смириться. И если он в (подобном случае) не укорит себя, то беспрестанно изменяет слова свои и спорит, чтобы не понести укоризны. Также когда случится ему иметь какой-нибудь спор с братом своим, то он не перестает оправдываться и говорить: «Но ты сказал, но ты сделал, но я не говорил, но такой-то сказал», и то и другое, чтобы только не смириться. Опять, если он пожелает чего-нибудь, то не хочет сказать: «Я этого желаю», но все извращает слова свои, говоря: «У меня такая-то болезнь, и это мне нужно; это мне приказано», и лжет до тех пор, пока не удовлетворит своему желанию. И как всякий грех происходит или от сластолюбия, или от сребролюбия, или от славолюбия, так и ложь бывает от сих трех причин. Человек лжет или для того, чтобы не укорить себя и не смириться, или для того, чтобы исполнить желание свое, или ради приобретения, и не перестает делать извороты и ухищряться в словах, до тех пор, пока не исполнит желания своего. Такому человеку никогда не верят, но хотя он и правду скажет, никто не может дать ему веры; и самая правда его оказывается невероятной. Иногда случается такое дело, что бывает крайность скрыть мало; и если кто не скроет мало, то дело приносит большое смущение и скорбь. Когда встретится такая крайность, и видит кто-либо себя в такой нужде, то может посему изменить слово для того, чтобы не вышло, как я сказал, большого смущения и скорби или обиды. Но когда случится такая великая необходимость уклониться от слова правды, то и тогда человек не должен оставаться беспечальным, а каяться и плакать перед Богом, и считать такой случай временем искушения. И на такое уклонение решаться не часто, а разве однажды из многих случаев. Ибо как бывает с терияком и слабительным, если кто часто их принимает, то они вредят; если же кто примет однажды в год по великой нужде, то они приносят ему пользу; так должно поступать и в этом деле: кто хочет, по необходимости, изменить слово, то он должен делать это не часто, но разве в исключительном случае, однажды во много лет, когда видит, как я сказал, великую необходимость, и это самое, допускаемое весьма редко, пусть делает со страхом и трепетом, показывая Богу и произволение свое, и необходимость, и тогда он будет прощен, но вред он все-таки получает. Вот мы сказали, что значит лгать мыслью, и что – лгать словом. Теперь хотим сказать, что значит лгать и самой жизнью своей.

Жизнью своей лжет тот, кто, будучи блудником, притворяется воздержным; или, будучи корыстолюбив, говорит о милостыни и хвалит милосердие; или, будучи надменен, дивится смиренномудрию. И не потому удивляется добродетели, что желает похвалить ее; ибо если бы он говорил с сей мыслью, то он сперва со смирением сознался бы в своей немощи, говоря: «Горе мне, окаянному, я сделался чуждым всякого блага», и тогда уже, по сознании своей немощи, стал бы он хвалить добродетель и удивляться ей. И опять он не с той целью хвалит добродетель, чтобы не соблазнять другого; ибо он должен бы был (в сем случае) думать так: «Поистине я окаянен и страстен, но зачем мне соблазнять других? Зачем наносить вред душе иного и налагать на себя и другую тяжесть?» И тогда, хотя бы он в том вышеупомянутом и согрешил, однако же коснулся бы и добра; ибо осуждать себя есть дело смирения, а щадить ближнего есть дело милосердия. Но лжец не по какой-либо из упомянутых причин удивляется, как я сказал, добродетели; но или для того похищает имя добродетели, чтобы покрыть свой стыд, и говорит о ней, как будто и сам он совершенно таков, или часто для того, чтобы повредить кому-нибудь и обольстить его. Ибо ни одна злоба, ни одна ересь, ни сам диавол не может никого обольстить иначе, как только под видом добродетели. апостол говорит, что сам диавол преобразуется в ангела светла, потому неудивительно, что и слуги его преобразуются в служителей правды (2 Кор. 11, 14, 15). Так и лживый человек, или боясь стыда, – чтобы не смириться, или, как мы сказали, желая обольстить кого-нибудь и повредить ему, говорит о добродетелях и хвалит их, и удивляется им, как будто сам поступал так и знает их по опыту: таковой лжет самой жизнью своей; это не простой человек, но двойственный, ибо иной он внутри, и иной снаружи, и жизнь его двойственна и лукава. Вот мы сказали о лжи, что она от лукавого, сказали и об истине, что истина есть Бог. Итак, братия, будем избегать лжи, чтобы избавиться от части лукавого, и постараемся усвоить себе истину, чтобы иметь единение с Богом, сказавшим: Аз есмь истина (Ин. 14, 6). Господь Бог да сподобит нас истины Своей; ибо Ему подобает слава, держава, честь и поклонение во веки веков. Аминь.