Лети высоко! Жизнь как молитва

Только это с Ним мне и нужно.
Ни образа, ни чувства, никакого переживания, даже
ответа или внимания со стороны Его.
Мне достаточно только этого малого:
«Господи Иисусе Христе, Господи…»

И все.
Все остальное, как желает Он, как решит Он.
Когда все для Него и ничего своего, тогда легко
внимание.
Тогда чисто: «Господи Иисусе Христе…»

Это чисто не от греха.
Это чисто от всего, что не Он.
Это чисто – оно очень просто.
Потому что Он прост.
«Господи Иисусе Христе… Господи…»

Это должно быть очень просто.
Мне очень хочется говорить это просто, смиренно.
Смирение не высокоумствует, смирение
благоговеет.
Благоговеет пред Ним.

Передо мной огромное южное небо.
Я вижу перед собой миллионы звезд.
Но я не смотрю на них.
Я не вижу Бога,
Но я смотрю на Него.
«Господи Иисусе Христе…
Господи!..»

Мое прощение – Его смерть

Я прошу прощения у Господа и у Богородицы, и Они сразу меня прощают. Все было просто и легко, пока Богородица не объяснила мне суть делания покаяния, и все стало очень серьезно и даже страшно. Они действительно прощают, и очень быстро. Но чтобы прекратилось бытие греха, за это кто-то должен умереть. Я не умираю, я прощен. Но умирает опять Господь. За каждый мой грех Он умирает очередной смертью и дает мне еще одно право на прощение, потом еще и еще…

Как-то в очередной раз я исповедовал свой грех, свое предательство Христа, переживал прощение, и вдруг мой взгляд встретился со взглядом Богородицы. Она была очень печальна. И в этот миг я понял как откровение, что действительно прощен совершенно, но за это прощение заплачена большая цена. Как 2000 лет назад на Голгофе, так и сейчас, здесь, на моей исповеди. Это уже не просто: «Прости», – «Прощаю», – и все. А вот и не все. Все для меня. А для Него? Для Него опять смерть.

И оказывается, все не так просто и легко. Соглашаясь на грех, я даю ему бытие, жизнь, энергию своей души. И он начинает быть, начинает действовать, отравлять все во мне и вокруг. Он становится моим страданием, моей болезнью. Даже пока я этого не замечаю и не отслеживаю, он меня мучает и убивает. Он – мое со-бытие. Он во мне. И когда я это понимаю, я иду на исповедь к Нему, к моему Спасителю. Потому что вызвать грех к жизни, дать ему бытие – было в моей власти. А вот чтобы умертвить его, убить, нужна смерть, на которую я не готов, не способен.

Тогда Бог берет на Себя мой грех и умирает с ним, прекращая его бытие. Так было там, на Голгофе. Господь взял на Себя нашу человеческую плоть в полной мере с бытием греха, кроме сочувствия греху, взял на Себя такую плоть и умер с нею, убив грех. Страшная жертва. Если понять, что эта жертва не за Себя, а за недостойного человека, за меня. И это не только тогда, 2000 лет назад, это каждый день, каждый мой грех.

Я стоял перед Богородицей, понимая это, и в то же время боялся просить епитимьи, как маленького сострадания, соумирания с Ней, с Ним. Просил только полного прощения, понимая, какова будет цена для Нее и для Него.

Мое неисправление похоже на Гефсиманию, когда Господь страдал за нас до кровавого пота и говорил спящим ученикам: «Ну неужели вы не можете пободрствовать со Мной хотя бы немножко? За ваши же грехи».

Я ничего не делаю, ничего не хочу, не понуждаю себя хоть на малое. За меня все несет Христос. До кровавого пота. А я только говорю Ему: «Прости».

И Он прощает и умирает.

А я пока живу.

Ищу Иерусалим

Иерусалим. Старый город. Солнце вертикально над нашими головами. Жар его лучей проникает в самые укромные тенистые места узких улочек восточного города. Вокруг сотни людей со всего света находятся в разноцикличном движении. Кто-то в задумчивости замедлил шаг, кто-то застыл у лавки с сувенирами, кто-то спешит.

Мы идем по Виа Долороза, не упуская из виду поднятую руку гида, который постоянно что-то говорит, движется и говорит. Иногда создается впечатление, что он говорит сам с собой, так до автоматичности накатана его речь. Навстречу движется другая группа людей, им тоже говорят. Говорят быстро, потому что нужно много сказать, потому что есть что сказать, показать, объяснить. Куда ни повернись – вокруг тебя все пространство наполнено артефактами, историей, событиями. Концентрация истории тебя переполняет, кажется, что давно пройдена мера возможности вместить. Гид продолжает говорить, показывать, объяснять. Рядом другая группа, другой язык. Но все говорят об одном.

Виа Долороза. Здесь проходил Христос, в этом месте Он упал, здесь прикоснулся рукой, вы можете приложиться к этому месту, в этой точке была Его встреча с Матерью. Очень много информации об Иисусе Христе.

О Христе, Которого я люблю, Которым моя душа никогда не может насытиться. Его не может быть много. Я Его хочу больше и больше. Но здесь и сейчас меня что-то начинает утомлять, разочаровывать, раздражать. Я еще не отдаю себе отчет в том, что происходит, не понимаю природу явления. Но вдруг мне захотелось остановиться, закрыть глаза, плотно зажать ладонями уши. И через некоторую паузу вдруг крикнуть в толпу: «Остановитесь, замолчите! Почему вы все говорите о Нем как о далекой исторической личности? Почему все время употребляются выражения „был, проходил, говорил, исцелял“? Почему вот это кощунственное прошедшее время? Люди, Он не „был“, Он есть здесь и сейчас. Разве вы это не понимаете? Почему вы этого не чувствуете, не переживаете? Как же так вы при Нем говорите о Нем в прошедшем времени? Так нельзя! Не хороните Его второй раз уже после того, как Он воскрес!»

* * *

Гефсиманский сад. Храм моления о чаше. Помещение переполнено, идет католическая месса, священник обращается к народу с проповедью о Христе. Он говорит проникновенно, горячо, производя на слушающих людей яркое эмоциональное впечатление. Он говорит о Христе, но опять в этом кощунственном прошедшем времени. Внимание всех приковано к той далекой исторической точке в Гефсиманском саду две тысячи лет назад. Я насытился информацией и в то же время переживаю чувство жажды. Мне достаточно о Нем, я хочу Его Самого.

Господи Иисусе Христе, помилуй мя. Господи Иисусе Христе… Господи…

В Храме Гроба Господня, забившись в дальний темный угол, закрыв глаза, направляю ум в сердце, начинаю говорить с Ним. Господи Иисусе, Господи… Все становится на свои места. Я наконец попадаю в Иерусалим. Горний Иерусалим, который объективен здесь и сейчас. Я пришел. Здравствуй, Господи.

* * *

«Возлюблю Тебя, Господи, крепосте моя, Господь утверждение мое и прибежище мое».

Три раза я произношу эту фразу, целую дискос с Агнцем, Святую Чашу, престол. Завеса царских врат медленно отворяется, звучит Символ веры. Литургия верных входит в свою самую мистическую фазу.

«Станем добре, станем со страхом, вонмем».

С того времени, когда я взял себе за правило читать на литургии Иисусову молитву, она происходит во мне с первого возгласа и до последнего «Аминь», совершенно не отвлекая от хода службы, возглашений и тайных священнических молитв. Она просто проходит центральной нитью сквозь всю Божественную службу, особо усугубляясь в самые важные возвышенные моменты на Херувимской песни и на пении «Милость мира» перед освящением Даров.

Я не могу дать оценку этой литургической ночи, ибо, пытаясь держать ум в молитве, невольно уходил от анализа происходящего. Ум молящийся не анализирует, он молится очень просто, чисто. Параллельно с ходом литургии в сердце звучало: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя, Господи, Господи…» Я воздел руки, чтобы произнести фразу: «Господи, Иже Пресвятаго Твоего Духа в третий час апостолам Твоим ниспославый…»

В этот момент ум мой остановился. Он перестал переживать что-либо, кроме Христа. Был только я и Он и больше ничего. Все отошло на второй план. Сердце замерло в трепетном мире. Все существо стало погружаться в состояние исступления. Еще минута, и я бы шагнул в иное духовное пространство. И вдруг на самой грани, на самом пороге этого перехода я неожиданно произнес фразу, которая вырвалась из моего сердца: «Господи, отойди от меня, ибо я человек грешный».

Слово «грешный» было ключевым в этой точке моего бытия, моего состояния. Эти слова когда-то произнес апостол Петр, еще будучи ветхозаветным Петром, не переродившимся своим глубоким покаянием. Эти же слова говорили многие ветхозаветные пророки в мистические моменты сугубого приближения Бога. Обостренное переживание своего ничтожества, греховного уродства, критического несоответствия происходящему моменту было в этой точке моей литургии самым ярким, самым объективным состоянием.

Стоять перед Всесвятым Богом, Который весь свет, чистота, любовь, правда… стоять не в брачных белых одеждах, производя вонь и смрад, было выше моих сил, и я сделал шаг назад и сказал то, что сказал: «Отойди от меня, Господи, ибо я человек грешный, очень грешный».

Я переживал глубокую печаль, но в этом переживании не было отчаяния, которое опускает руки. Печаль была растворена надеждой, надежда рождалась не во мне, а приходила от Него, от Бога. В своем отчаянном духовном тупике я, как и апостол Петр, воскликнувший когда-то с жаром: «Да кто же может это понести?» – услышал мягкий кроткий голос Христа: «Человекам это невозможно. Богу возможно все».

Он показал мне направление, путь, приводящий снова в эту точку бытия, преодолеть которую моему грешному ничтожному человечеству оказалось невозможно.

Вступая на этот путь к Нему, я соглашаюсь на страшное сошествие во ад, ад моего ничтожества. Я должен согласиться открыть свой срам до самых глубин перед Ним и перед самим собой. Но даже этого я не могу сделать без Него. Глубина сердца смотрит мне в глаза непроглядной чернотой. Я не вижу самого себя, и тогда Спаситель опускается со мной, как Свет, освещая все мрачные закоулки моего бедного сердца. Свет во тьме светит, и тьма не объяла Его. Глубокое мрачное разочарование рождает крик. Это не я, не может быть, я не такой. Гордость натягивается, как струна, которая вот-вот лопнет, рождая неимоверную боль, разочарование. Как я мог, как я могу, как я теперь смогу любить себя таким?

Человекам это невозможно. Богу возможно все. Я твой Бог, Я люблю тебя даже таким, каким ты увидел себя сейчас.

Слезы блудного сына, уткнувшегося в отцовские колени, одновременно и жгут и греют меня.

Господи, что я должен сделать, чтобы вернуться?