Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга вторая

Так ли это? Можно ли сказать, что главная пружина действия в пьесе Ибсена, одержимость Гедды Габлер «красотой, которая спасёт мир»[359 - «Красота спасёт мир» – фраза из романа Ф. Достоевского «Братья Карамазовы». Полностью звучит так: «Красота спасёт мир, если она добра. Но добра ли она?».], какой бы ценой эта «красота» не достигалась. Отмахнуться от этих мнений нельзя, всё-таки 1890 год «закат века», начало «великого декаданса», но по своей «голой сути» «Гедду Габлер» невозможно назвать пьесой декадентской.

Иначе говоря, вряд ли эту пьесу можно поместить внутри культурного вектора, который идёт от позднего Древнего Рима к эстетике итальянского фашизма, к творчеству де Аннунцио[360 - Де'Аннунцио Габриеле – итальянский писатель, поэт, драматург. В своих произведениях отражал не только дух романтизма и героизма, но и эпикурейства и эротизма], и, далее, до наших дней. Здесь нечто принципиально другое, даже если можно обнаружить элементы «эстетики декаданса».

…красивый жест?

Я уже напоминал известную фразу Чехова:

«если в первом акте пьесы на стене висит ружьё, то в последнем акте оно непременно должно выстрелить».

В «Гедде Габлер» красивая игрушка «револьвер для безделья», станет едва ли не главным «персонажем» всей пьесы.

…Только в XX веке, этот «предмет для безделья» предстанет столь безжалостным и бесчеловечным, что окончательно похоронит мужские доблести. Массовые убийства не оставят места ни красивому жесту, ни рыцарскому поступку…

Револьвер, которым можно убить, можно шантажировать, но, прежде всего, позволить себе красивый жест, обретёт в руках Гедды Габлер, почти символический смысл.

Этим револьвером Гедда Габлер будет призывать Эйлерта Левборга к «красивому самоубийству»:

«Вы узнаёте его? Когда-то он был направлен на вас»,

«Напрасно вы тогда не пустили его в дело»,

«Ну вот… теперь можете сами»,

«Спасибо!»,

«И помните… красиво, Эйлерт Левборг!».

На следующий день, узнав о смерти Левборга, она с упоением, почти с радостью, воскликнет, «наконец-то смелый поступок… в этом есть красота».

Когда же выяснится, что никакого самоубийства (никакой красоты) не было, револьвер сам разрядился во время пошлейшего спора с женщиной, Гедда скажет всё те же сакраментальные слова:

«За что я ни схвачусь, куда ни обернусь, всюду так и следует за мной по пятам

смешное и пошлое, как проклятье какое-то!».

Этот револьвер спасёт её и от притязаний асессора Бракка, который попытается шантажировать её, так, «для дела», чтобы Гедда Габлер смирилась, согласилась на самый банальный треугольник. И когда Гедда Габлер, пытаясь разом освободиться от всех, и от мужа, и от Левборга, и от Бракка, и от всех других, он воскликнет

«Не свободна! Не свободна! Нет, этой мысли я не вынесу! Никогда!», на помощь придёт всё тот же револьвер.

А Бракку только и останется, что с удивлением воскликнуть:

«Но, боже милосердный… ведь так не делают!».

Ему непонятно, почему некоторые люди придумывают не существующую жизнь, и сами, добровольно, становятся её заложниками.

«Револьвер и жест» – ещё одна из разгадок поступков Гедды Габлер.

Огонь, который в ней полыхает, находит выражение в мрачной иронии её последнего поступка.

А нам, остаётся признать, что «Гедда Габлер» содержит в себе потенциал различных культурно-эстетических интерпретаций.

И менее всего декадентских.

…«не может быть такой норвежской женщины»

Практически сразу после опубликования «Гедды Габлер» две норвежские женщины высказали мнение, что в Норвегии не может быть такой женщины как Гедда Габлер. Наверное, они имели в виду, что норвежская женщина и есть норвежская женщина, она ведь не француженка, и, даже, не шведка.

Конечно, подобные мнения можно признать наивными и привести различные аргументы, опровергающие эту наивность – художественная условность, закат века с его предмыслями и предчувствами, призыв Гамсуна, научиться фиксировать в литературе «необъяснимые душевные состояния», будущее кредо молодых венцев[361 - «Молодая Вена» – см. прим. 327.], запечатлевать в литературе сны, а не явь, будущие литературные метаморфозы образа человека, который может превратиться и в маленькое насекомое[362 - Имеется в виду рассказ «Превращение», одного из самых известных немецкоязычных писателей XX века Франца Кафки: «однажды утром, проснувшись после беспокойного сна, Грегор Замза внезапно обнаружил, что превратился в огромное страшное насекомое».], и в чудовищного монстра[363 - Подразумевается драма французского драматурга румынского происхождения Эжена Ионеско, одного из основоположников абсурдизма, Эжена Ионеско «Носороги».], этот список можно продолжать и продолжать – но, если вынести за скобки эти «наивные» взгляды, мы должны будем признать, что действительно существует загадка Гедды Габлер, которую режиссёры, филологи, культурологи, другие, пытаются разгадать вот уже на протяжении более 120 лет.

И не будем обвинять простодушных норвежских женщин.

Экзистенциальные[364 - Экзистенциальный – см. прим. 47.] мотивы бунта Гедды Габлер…

Социальные мотивы поступков Гедды Габлер лежат на поверхности, они «грубы и зримы»[365 - Строчка русского поэта В. Маяковского из поэмы «Во весь голос»: «… и явится весомо, грубо, зримо…»], но загадка её образа далеко не социологическая.

Рискну предположить, что «Гедда Габлер» драма скорее экзистенциальная, чем социологическая, хотя во времена Ибсена такого термина не существовало.

В конце концов, на уровне социологии можно согласиться с двумя норвежскими женщинами, так не должна, так не может поступать норвежская женщина. Но откуда им было знать, что в XX веке «человек из подполья»[366 - «Человек из подполья» – имеется в виду герой повесть Ф. Достоевского «Записки из подполья».], лишённый каких-либо национальных признаков, станет исторической реальностью, разрушительной для мира.

Откуда им было знать, что в психологии и психиатрии возникнет новое понимание онтологии человеческого существования, в которой национальные признаки не будут играть какой-либо роли.

XX век обнаружил экзистенциальный кризис человека, не просто как аномию[367 - Аномия (от франц. – безнормность) – понятие, введённое в научный оборот французским социологом и философом Эмилем Дюркгеймом для объяснения отклоняющегося поведения. Согласно Дюркгейму анормность – это состояние общества, в котором разложение, дезинтеграция и распад определённой системы устоявшихся ценностей и норм, ранее поддерживавших традиционный общественный порядок, отныне не соответствуют новым идеалам, сформулированным и принятым государством.], безнормность, не просто как разочарование в жизни, ведущее к противоправным поступкам, а как «нормальный» экзистенциальный кризис, в некотором роде, как предустановленность самой жизни, за порогом её нормативности.

Можно поспорить с тем, что после Освенцима кончилась история, что после Освенцима невозможно говорить о гуманизме в традиционном его значении[368 - Немецкий философ, социолог и теоретик музыки Теодор Адорно в статье «После Освенцима» пишет: «…неверно, неправильно, что после Освенцима поэзия уже невозможна. Правильно, наверное, будет задаться менее «культурным» вопросом о том, можно ли после Освенцима жить дальше…»]. Но факт остаётся фактом, что после XX века, после Освенцима, экзистенциальный кризис воспринимается не как кризис, а как новые условия человеческого существования.

Согласимся с Камой Гинкасом, что Гедда Габлер не протестует, она не жертва обстоятельств, в ней достаточно сил и воли, чтобы самой вершить свою судьбу. Она всё делает сама, хорошее и плохое, главным образом, плохое. Она сама вышла замуж, сама подчинила мужа своей воле. Она сама выбирает тот дом, который пахнет смертью и старостью. Она сама определяет правила игры, при этом, позволяет себе строить ловушки, в которые попадают её жертвы. Она сама, намеренно, разрушает всё вокруг, пока не доходит очередь до неё самой.

Такой вот Эдип[369 - Эдип – герой трагедии древнегреческого драматурга Софокла «Царь Эдип»] с точностью наоборот, то, что за Эдипа делает Рок, делает сама Гедда Габлер. Но это только её иллюзия, в конечном счёте, судьба распоряжается ею, а не она своей судьбой. Поэтому мы вправе сказать, что Гедда Габлер трагический персонаж, который смело идёт навстречу собственной судьбе.

Как итог, Гедда Габлер самый неравнодушный человек, из всех, кто её окружает. Они смирились с ложью, которую окружающие перестали воспринимать как ложь. Она патологически не воспринимает и не может воспринять эту ложь, эту фальшь.

Гедда Габлер сталкивается с «узлами» экзистенциальных проблем, о которых настойчиво будут говорить в XX веке интеллектуалы, и воссоздавать в своём творчестве художники: проблемы смысла и его утраты; проблема общения и одиночества, другие экзистенциальные проблемы.

Необходимость решать эти вопросы, и невозможность их решить, станет причиной, порождающей глубинное беспокойство человека, которое мы вправе назвать экзистенциальной тревогой. Конформизм обезличенного человека будет провоцировать его агрессивность, любая сложность и тонкость покажется такому человеку ненужной, лишней, даже опасной, для нормального течения жизни. Нестандартный человек будет бунтовать, натыкаясь на бесконечные перегородки, но его бунт будет не столько осмысленным, сколько «подростково» безудержным и бессмысленным.

Приблизительно подобное происходит во взаимоотношениях Гедды с окружающими её людьми.

Если условно разделить окружение Гедды на Тесмана и его окружение, Tea, Левборга, Бракка, и обнажить «голую суть» взаимоотношений Гедды с ними, то в экзистенциальном смысле, окажется, что у неё нет выхода, она обречена на гибель.

Тесман и его люди зовут её в мир «мещанской интимности», где экзистенциальной тревоги или нет, или она сильно приглушена. Для Гедды Габлер такая жизнь невыносима, вот где пошлость будет следовать за ней по пятам, насмехаясь над ней.

Tea призывает её в мир, в котором сказкой или другими притворствами заслоняются фальшивые отношения. Гедда с её иммунитетом, который не воспринимает даже ультразвуки фальши, не способна жить в таком мире. А бес, который живёт в ней, заставляет её разрушать эту фальшь безжалостно и беззастенчиво.

Левборг, живой, талантливый человек, у которого давно сломалась какая-то важная витальная пружина, по существу ищет только жалости и сочувствия к себе. Гедда не способна на эту роль, не только потому, что у неё обострённое чувство фальши, но и потому, что подобные жалость и сочувствие, если обнажить «голую суть», безжизненны сами по себе, и чужды для её бескомпромиссной души.

Бракк, возможно, когда-то был таким же, как Гедда Габлер, но намертво закупорил свою экзистенциальную тревогу, выбрав позу цинизма в отношении окружающих его людей. Гедда слишком живая, слишком мятущаяся, чтобы согласиться с циничным предложением Бракка.

В своих ремарках Ибсен не раз подчёркивает, что в словах и поступках Гедды много сарказма и холода. Но что скрывается за таким сарказмом и холодом, знал ли сам Ибсен причину подобных поступков Гедды?