Дом напротив озера

И я была полна решимости продолжать пить до тех пор, пока не останется воспоминаний об этом конкретном кошмаре.

В мае меня спросили, не хочу ли я вернуться к бродвейской пьесе, которую оставила перед отъездом в Вермонт. «Частица сомненья», так она называлась. О женщине, которая подозревает, что ее муж пытается ее убить. Спойлер: он пытался.

Марни порекомендовала мне отказаться, предполагая, что продюсеры просто хотели увеличить продажи билетов, извлекая выгоду из моей трагедии. Моя мама порекомендовала мне согласиться, посоветовав, что работа пойдет мне на пользу.

Я согласилась.

Мама же лучше знает, верно?

Ирония в том, что моя работоспособность значительно улучшилась. «Травма открыла в тебе что-то», – сказал мне режиссер, как будто смерть моего мужа была моим творческим выбором. Я поблагодарила его за комплимент и пошла прямо в бар через улицу.

К тому моменту я уже знала, что злоупотребляю выпивкой. Но я справлялась. Я выпивала два бокала в своей гримерке перед выступлением, просто чтобы раскрепоститься, а потом, сколько захочу, после вечернего шоу.

В течение нескольких месяцев мои две порции перед занавесом незаметно превратились в три, а пьянство после выступления иногда продолжалось всю ночь. Но я была осторожна. Я не позволяла этому повлиять на мою работу.

Пока однажды я не пришла в театр уже пьяная.

Это было утром в среду.

Режиссер столкнулся со мной в моей гримерке, где я наносила макияж дико трясущимися руками.

– Я не могу позволить тебе продолжать в том же духе, – сказал он.

– А в чем проблема? – сказала я, изображая оскорбление. В тот день это было лучшее, что я сыграла.

– Ты пьяна в стельку.

– Я тебя умоляю. Я играла эту роль сто раз, – сказала я. – Я, черт возьми, могу сыграть ее закрытыми глазами.

Но я, твою ж мать, не смогла этого сделать.

Это было ясно, как только я вышла на сцену. Хотя нет, вышла – не то слово. Я выползла на сцену, раскачиваясь, словно под ураганным ветром. Затем я споткнулась о стул, соскользнула по нему и рухнула на пол пьяной кучей, и так и лежала, пока коллеги не утащили меня за кулисы.

Шоу остановили, пригласили моего дублера, а меня уволили из «Частицы сомненья», как только продюсеры решили, что я достаточно трезва, чтобы понять, что они мне говорят.

Отсюда и таблоиды, и папарацци, и то, что меня увезли на отдаленное озеро, где я не буду публично позориться, и где моя мать может ежедневно навещать меня.

– Ты действительно больше не пьешь, да? – спросила меня мать.

– Я действительно больше не пью, – я поворачиваюсь к лосю на стене, прижимая палец к губам, как будто намекаю ему не выдавать мой секрет. – Но ты стала бы винить меня, если бы это было так?

Мать молчит. Она знает меня достаточно хорошо, чтобы понять, что я не до конца с ней честна.

– Где ты достала? – наконец сказала она. – Уговорила Риккардо? Я же специально сказала ему не…

– Мам, Риккардо не причем, – сказала я, умолчав о том, что по дороге из Манхэттена я действительно умоляла его зайти в винный магазин за сигаретами, хотя я не курю. Он не поддался на мои уговоры. – Бутылки уже были здесь. Лен и я запаслись прошлым летом.

Это правда. Нет, частичная правда. Мы привезли с собой много выпивки, хотя большая часть этих бутылок была уже давно опустошена к моменту смерти Лена. Но я уж точно не стану рассказывать маме, как я на самом деле заполучила алкоголь.

Она вздыхает. Все ее надежды и мечты обо мне умирают в одном длинном томном выдохе.

– Я не понимаю, – говорит она, – почему ты продолжаешь делать это с собой. Я знаю, ты скучаешь по Лену. Все мы скучаем. Мы тоже любили его, знаешь ли.

Я знаю. Лен был бесконечно очарователен, и Лолли Флетчер ворковала у него на ладони через пять минут после их знакомства. Марни была такой же. Они были без ума от него, и хотя я знаю, что его смерть опустошила и их, но их горе ничто по сравнению с моим.

– Это не то же самое, – говорю я. – Тебя же не наказывают за то, что ты оплакиваешь его.

– Но, дорогая, ты была настолько неуправляема, что мне пришлось что-то предпринять.

– И поэтому вы сослали меня сюда, – говорю я. – Сюда. Где все произошло. Ты когда-нибудь думала о том, что эти воспоминания меня больно ранят?

– Я наоборот думала, это тебе поможет, – говорит мама.

– Как?

– Воспоминания, наконец, заставят тебя столкнуться с тем, что произошло, и принять. Потому что, пока ты этого не сделаешь, ты не сможешь двигаться дальше.

– Вот в чем дело, мама, – говорю я. – Но я не хочу двигаться дальше.

Я швыряю трубку телефона и выдергиваю шнур из розетки в стене. Для нее больше нет стационарного телефона. Засунув телефон в ящик неиспользуемого буфета, я мельком вижу себя в висящем над ним зеркале с позолоченными краями.

Моя одежда промокла, волосы свисают прядями, а капли воды все еще прилипают к моему лицу, как бородавки. Видя себя такой – беспорядок во всех мыслимых смыслах – я возвращаюсь на крыльцо к стакану бурбона, ожидающему меня там. Лед растаял, оставив два дюйма янтарной жидкости на дне стакана.

Залпом я опорожняю стакан до последней капли.

В пять тридцать я принимаю душ, переодеваюсь в сухую одежду и снова стою на крыльце, наблюдая, как солнце садится за далекие горы на другом берегу озера. Рядом со мной свежий бурбон.

Четвертая бутылка за день.

Или пятая.

Я делаю глоток и смотрю на озеро. Прямо напротив меня дом Ройсов освещен, как сцена, все комнаты сияют. Внутри движутся две фигуры, хотя я не могу их четко разглядеть. Ширина озера здесь около четверти мили. Достаточно близко, чтобы понять, что происходит внутри, но слишком далеко, чтобы разглядеть какие-либо подробности.

Наблюдая за их расплывчатой, отдаленной деятельностью, я задаюсь вопросом, чувствуют ли Том и Кэтрин себя такими же незащищенными, как и я, когда была в том доме. Возможно, это их не смущает. Будучи бывшей моделью, Кэтрин, вероятно, привыкла к тому, что за ней наблюдают. Кто-то может возразить, что тот, кто покупает дом из полустекла, знает, что его видят, и это часть сделки. Возможно, даже из-за этого они его купили.

Это бред, и я это знаю. Вид, открывающийся жителям озера Грин, является одной из причин, по которой дома здесь такие дорогие. Другая – конфиденциальность. Вероятно, это настоящая причина, по которой Том и Кэтрин Ройс купили дом за озером.

Но когда я вижу бинокль, стоящий в нескольких футах от меня, прямо там, где я его уронила ранее, я не могу не поднять его. Я говорю себе, что это для того, чтобы протереть его. Но я знаю, что это только вопрос времени, когда я подниму его к глазам и всмотрюсь в противоположный берег. Слишком любопытно, чтобы устоять перед проблеском внутренней жизни бывшей супермодели и ее мужа-технаря.

Бинокль принадлежал Лену, который купил его во время недолгого наблюдения за птицами, потратив при этом небольшое состояние. В своей речи после покупки, оправдывая расходы, он говорил об их безумном увеличении, широком поле зрения, стабилизации изображения и высочайшей четкости.

– Это потрясающий бинокль, – сказал он. – Он настолько хорош, что если ты посмотришь на полную луну, то сможешь увидеть кратеры.

– Но это для птиц, – ответила я. – Кто же хочет смотреть на птиц так близко?

Когда я неизбежно подношу бинокль к глазам, меня это не впечатляет. Фокус сбивается, и на несколько резких секунд все искажается. Ничего, кроме одурманивающих видов на воду и верхушки деревьев. Я продолжаю настраивать бинокль, пока изображение не станет четче. Теперь деревья в фокусе. Поверхность озера становится чистой.

Теперь я понимаю, почему Лен был так взволнован.