Чёрный молот. Красный серп. Книга 2

Капитан неотрывно смотрел на часы.

В это время начался налёт. И Густав вспоминал про медсестру Валю, в которую был немножко влюблён. И ещё Густав видел группу военных, стоящих на другом берегу, но не придал этому внимания. Его целью был мост, и его он обстреливал. Летящий к мосту состав и солдата, бросившегося ему наперерез и отчаянно размахивавшего руками, он тоже видел. Но ему не было никакого дела до всех этих людей там, внизу. Вернее, дело, конечно, было. Он должен был уничтожить как можно больше живой силы противника. Но это потом, а сначала мост. Ибо мост – это возможность сбежать, возможность угнать военную технику и позже обратить её против германской армии, это возможность увезти продовольствие и всевозможные ресурсы. И даже сам паровоз, который мог бы везти грузы для германской армии, тоже не должен был уйти.

Густав прикинул время, когда состав будет в середине моста, и вышел на разворот, чтобы к нужному времени зависнуть над составом и разбомбить его. Всё шло по плану. Состав влетел на мост и, отчаянно гудя и выплёвывая столбы чёрного дыма, нёсся к середине моста. Густав развернул самолёт и направил его в сторону моста, стреляя из пулемётов. Он видел, как разлетались в щепки стенки вагонов, летели искры от пуль, попавших в металлические конструкции моста. Так, теперь разворот и бомбометание.

– Время, лейтенант, взрывайте!

Лейтенант поднял глаза на старшину.

– Что ты уставился на меня?! Что?! Взрывай! Слышишь?! Взрывай, мать твою! – и оттолкнув опешившего старшину, выхватил у него взрывное устройство и сам повернул рычажок.

Густав сбросил две бомбы, как ему показалось, прямо в цель. Сейчас раздастся взрыв и на развороте он увидит, как паровоз встанет посередине моста. Это будет здорово. После этого он ещё пару минут постреляет по живым мишеням, кстати, можно будет заняться и той группой военных на дальнем берегу. Раз, два, три…

Действительность превзошла все ожидания. Раздался взрыв огромной силы. Было впечатление, словно разверзлась земля и все тёмные силы, разом вырвавшись из векового заключения, устроили свои дьвольские пляски. Мост разорвало прямо перед составом. Паровоз буквально взлетел вверх, утягивая за собой в полёт пару ближайших вагонов. Опоры моста подломились, и состав полетел вниз в реку. Прямо на медсестру Валю и её коллег, на всех раненых и здоровых, спрыгнувших в реку раньше и отчаянно барахтавшихся в воде. На всех тех, кому хватило сил доплыть до опор и уцепиться за них. И вот теперь всё это, и эшелон и опоры, летело на головы несчастных. Самолёт Густава подбросило вверх взрывной волной, однако он не потерял управления. Густав готов был поклясться, что от его двух бомб такого огромного взрыва быть не могло. Его бомбы упали прямо на паровоз. Даже если в поезде была взрывчатка, она никак не могла быть в первом вагоне, это запрещали все инструкции, а стало быть, она не могла сдетонировать от его удара. Не может быть… Густав содрогнулся от одной мысли. Не может быть… Неужели русские сами взорвали мост в тот момент, когда по нему шёл их собственный поезд? Взорвали ко всем чертям вместе со всеми гражданскими и военными? Они просто ненормальные. Ведь можно было дать составу пройти, а потом взорвать. Почему? Почему?

В это же время раздался ещё один мощный взрыв. Это взлетел к небу железобетонный мост. Взлетел вместе со всей техникой, проходящей в этот момент по мосту. Даже танк Т-26 взмыл в воздух, словно не имея веса. И там, подлетев на десяток метров в воздух, рванул его собственный боекомплект. Танк разлетелся на части, калеча падающими кусками всех, кому выпало несчастье находиться на месте падения обломков. Ствол танка, раскуроченный в месте отрыва от башни, перекрутился в воздухе и вонзился прямо в кузов полуторки, разбив вдребезги карданный вал. На какое-то время люди потеряли возможность слышать, оглохнув от взрыва. Не успевшие добежать до моста видели, как взмыло вверх месиво из людской плоти и военной техники, возвращаясь на землю единой массой. Выгребали к берегу немногие уцелевшие в воде, и к ним уже бросились на подмогу, забегая в воду и вытягивая их на берег.

Седовласый майор, а может быть, он казался седым из-за пыли, обильно осыпавшей его голову и форму, поняв, что произошло, пытался взять командование на себя и организовать оборону. Люди плохо его слушали. Часть солдат, побросав оружие и сняв сапоги, пытались вплавь отправиться на другой берег. Но это тоже было небезопасно. Самолёты противника постоянно прошивали пространство около моста, включая береговую зону, очередями из пулемётов. И некоторые пловцы беспомощно застывали, уронив лица в воду. Они медленно покидали место своего последнего боя, для них война уже закончилась.

Женщина лет тридцати пробилась к майору и закричала:

– Вы здесь старший? Мне надо на тот берег!

– Не кричите! Я не глухой!

– Извините, это я оглохла от взрыва. Ничего не слышу. Мне надо на тот берег.

– Всем надо.

– Да, но у меня дети.

– И что прикажете делать? Как я вас переправлю? Самолёта у меня нет, лодки тоже.

– А что мне делать?

– Возвращайтесь. Вы гражданское лицо, может и обойдётся.

– Понимаете, мне некуда идти. Мы не местные. И мы евреи. Они уничтожат нас…

– Понимаю. Но ничем вам сейчас помочь не могу. У меня своих людей осталось пять человек. А мне ещё оборону нужно организовать. А уничтожить они нас и так уничтожат, невзирая на национальность. Так что, извините, но я сейчас не могу заниматься вашим вопросом. Вот, возьмите, – майор достал из кармана круглую маленькую жестяную баночку с леденцами, – деткам возьмите.

– Спасибо.

Больше эту женщину майор не видел. О её будущей судьбе можно было только догадываться. Конечно, было жаль её с малыми. Но и остальных тоже жаль не меньше.

Теперь же следовало думать о деле. И майор снова начал пытаться организовать бойцов.

Несколько человек бежали прочь мимо размахивающего руками майора. Майор дал своим людям команду открыть огонь по дезертирам. После того, как трое, сражённые выстрелами, упали навзничь, остальные стали что-то соображать и встали в шеренгу.

Наконец, вражеские самолёты закончили свою адскую работу и скрылись вдали. Понемногу устанавливалась тишина. Конечно, тишиной в полном понимании этого слова её назвать было нельзя. Со всех сторон разносились крики и стоны. Раненые кричали от боли и призывали на помощь. Гражданские разыскивали близких, а военные пытались хоть как-то организовать построение, чтобы получить представление об уцелевшем контингенте и попытаться организовать из этих остатков разных родов войск подобие боевой единицы.

Кое-как удалось построить полторы сотни бойцов. Было в наличие даже два танка с полной заправкой соляркой и частичным боекомплектом. Три сорокапятки, три ручных пулемёта, пара противотанковых ружей – это и было всё тяжёлое вооружение. Винтовки, являвшиеся стандартным вооружением пехоты, и пистолеты у офицеров не были значительной силой. Тем не менее, поскольку отход на другой берег был невозможен из-за взорванных мостов, следовало организовать хоть какую-то оборону и продержаться, пока не подойдут собственные войска, чтобы потом вместе гнать врага на Запад. Метрах в ста от реки было решено укрепить огневой рубеж. Здесь было несколько холмов, за которыми расположили танки. Времени вырыть для них углубления не было, использовать их как атакующую силу было невозможно в таком малом количестве. Но как артиллерийская сила они годились.

Расположили веером противотанковые сорокапятимиллиметровые орудия. В наличие было полтора десятка ящиков со снарядами. По три ящика на пушку, каждая пушка, если не будет уничтожена раньше времени, произведёт по пятнадцать выстрелов. Противотанковые ружья расположили на некотором удалении от пушек, чтобы работали по флангам. Ручные пулемёты не очень далеко друг от друга, чтобы у пулемётчиков была возможность подносить друг другу пулемётные ленты, в случае выхода из строя одного из пулемётов. Пулемёты были старые, системы «Максим», сверху ствола была отвинчивающаяся крышка, сняв которую, заливали воду для охлаждения. У двух из трёх пулемётов были утеряны в ходе недавнего авианалёта защитные щитки. Предварительная проверка показала, что пулемёты в рабочем состоянии. Распределили ящики с пулемётными лентами. По шесть ящиков досталось пулемётам без щитков и восемь со щитком. Предполагалось, что он дольше других сможет продержаться, имея защиту, и поэтому на него возлагали больше надежд. По четыреста пятьдесят патронов в каждой ленте при скорострельности шестьсот патронов в минуту обеспечивали огневое прикрытие меньше чем на восемь минут беспрерывной стрельбы. Но после нескольких лент пулемёт следовало хотя бы немного охладить, чтобы обеспечить правильную работу, но в условиях боя все инструкции нарушались, и время на остужение равнялось времени перезарядки. Выстреливание нескольких лент подряд обычно пулемёт выдерживал, но мог внезапно заклинить и выйти из строя.

Пехота понемногу окапывалась. Определились с управлением. Его взял на себя полковник пехоты, чьей специальностью и было сооружение таких рубежей обороны. Его заместителем стал седой майор. Полторы сотни бойцов разбили на шесть взводов, назначив взводными лейтенантов, одного капитана и двух сержантов. Выбрали место для наблюдательного пункта. Привлекли для откапывания траншей тех из гражданских, кто мог держать в руках лопаты. Женщин с детьми постарались отослать от линии возможного боя. Но идти им было особенно некуда, многие уже стали возвращаться в город. Как ни хотелось этого делать, но всё-таки в городе у многих было жильё, в котором можно было хотя бы попытаться жить и при чужой власти. А здесь, в открытом поле, на берегу реки, которую не могли перейти даже военные, что могли сделать беспомощные женщины, держащие за руки своих напуганных детей. И старики ничего не могли. Их даже к рытью траншей не допустили. Отхаживай их потом, себе дороже. Они уже почти сорганизовались в колонну и двинулись в обратный путь. Выделенные пять бойцов направляли их параллельно основной дороге, на которой наиболее вероятно ожидалось появление противника. И они ушли в низину, метров на триста левее. Вскоре все, кто хотел вернуться в город, понемногу исчезали вдали. Скрылась с глаз и женщина-еврейка, просившая помощи у майора. Ей тоже ничего не оставалось делать. Рассчитывать всерьёз на то, что эта разрозненная мини-армия кого-то может защитить, не приходилось. Непонятно было другое, куда девалась наша непобедимая и легендарная Красная армия?

Где наши доблестные сталинские соколы, которые должны разбомбить фашистскую гадину? Где сотни и тысячи наших танков, которые будут гнать врага через всю захваченную часть страны, Польшу, половину которой успел освободить от фашистов прозорливый товарищ Сталин, через Германию, до самого столичного Берлина, в котором и следовало уничтожить всю верхушку врага, включая, разумеется, и самого главного врага – Адольфа Гитлера? Где, наконец, наши солдаты? Неужели эти полторы сотни с тремя пушками и двумя танками и есть вся ударная сила Красной армии, которой следовало остановить врага?

Да вот же они, сталинские соколы! Летят! Летят с востока на запад! Пять троек в боевом порядке. Ну, сейчас они и вдарят по врагу! Костей враг не соберёт. И уже взлетели вверх солдатские пилотки, приветствуя свои самолёты. И даже гражданские женщины, возвращавшиеся в свои, возможно, уже разбомбленные дома, снимали с голов косыночки и махали ими со слезами на глазах. Дайте им прикурить, родные вы наши, за наши слёзы, за разбомбленные дома, за честь нашу поруганную, за подлый обман, за нападение без предупреждения! Да за всё! Бей их! И мальчишки прыгали от радости вверх, торопя матерей быстрее возвращаться, чтобы успеть посмотреть на настоящий бой! Да какой там бой! Устоят разве немцы перед нашими соколами? Да ни в жисть! А хошь на спор? Да кто спорить-то будет, знамо дело, проиграешь, и к гадалке не ходи. И пролетали уже над позициями вестники надежды, и казалось бойцам, что видели они сквозь суровые взгляды лётчиков добрые улыбки. И оттого на душе становилось теплей и не так страшно. На миру и смерть красна! Не одни мы, братцы! И не брошены вовсе! Не паниковать, если самолёты наши на врага летят, то командиры наши и сам товарищ Сталин знают, что происходит. Значит, нам чуток продержаться, пока наши подойдут. Значит, всё не так страшно и сначала нестройное, а потом настоящее солдатское многоголосое «ура» раскатисто летело над частично отрытыми траншеями. Да и надо ли отрывать их дальше, если мы сейчас без пяти минут перед наступлением? И уже побросали в воодушевлении лопаты, руки потянулись к винтовкам, в бой, товарищи!

Да что-то пошло не так. Ещё не долетели до города наши самолёты, как десятки взрывов взметнули столпы пламени и чёрного дыма над городом. И замерли в недоумении и гражданские и военные. Не было видно немецких самолётов. Вот здесь, с пригорка, пусть не гражданским, они-то в низине, но уж военным, а тем более офицерам с биноклями не разглядеть вражескую авиацию? Нет её, хоть убей! Ну не слепые же они, в самом-то деле! И ещё серия взрывов помельче. И от тех тоже дым. Да весь вытягивается в одно чёрно-кровавое облако. Красные языки, выпрыгивая из чёрного дыма, так и хотят слизать всё небо. И ведь получается у них, небо видно всё меньше и меньше. А куда ж наши самолёты летят? Две тройки к городу, а другие три куда? Вот уже и пикируют, и разрывы бомб уже режут уши. Но что бомбят? Да неужели? Нет! Быть такого не может! Две тройки город бомбят, в который противник ещё и не вошёл. А, так это они военное предприятие, что самолично товарищ Калинин ещё задолго до войны закладывал, бомбят, да электростанцию, да нефтехранилище. Ай да сукины дети! И так город почти во тьме скрылся, а тут, можно сказать, заживо сгорит. И счастье тем гражданским, кто хоть на берег другой и не перебрался, но всё же от бомбёжек Бог уберёг. А они-то уж было расстраивались, что и не перебрались к своим и квартиры побросали, в которые поди уже и шпана грабить залезла. Так теперь и шпана не выберется, а они, стало быть, ещё поживут.

Только куда три тройки полетели бомбить? Ах, твою ж мать! Да ведь к водохранилищу летят! От ведь беда! Коли стенку его разбомбят, никто из гражданских и убежать-то не успеет, всех смоет! Заметались люди, детей в охапку, тут уж не до чемоданов. И бегом к возвышению, на котором солдаты окапывались, сейчас-то поди уж не прогонят. Да солдаты и сами, сообразив, в чём дело, начали в сторону гражданских бежать, хоть кому-то помочь. Да только полковник с биноклем всё разглядел, да очередь из пулемёта поверх голов велел дать, чтоб самоуправство прекратить. Подчинились, армия всё же. Двое только ослушались, что ж мы, нелюди, что ли, своих на погибель бросать? В своих-то стрелять не будут, видно же, что не дезертировать, а помочь хотят. И летят ребятушки к людям. Только полковнику другая картина видится. Вон, уже миллионы литров воды на огромной скорости несутся бурной рекой по полю, как раз в низину. И гражданским не успеть увернуться, и воякам не успеть уже ни им помочь, ни на позицию вернуться. Увидели солдаты волну, поняли всё, назад повернули, но куда там человеку со стихией спорить. И за траву ведь не уцепишься. Вот уже первые из колонны скрылись в воде. И даже не слышно последних слов обречённых – с таким шумом вода несётся. И всех смывает прямо в реку. Ох и рыбы прибавится в реке. Ведь вся живность, что в водохранилище была, прямиком туда. А уж рыбе-то и есть чем сейчас питаться. Всё живое, что ныне в воде загинуло, как говорится, на корм рыбам. Вот уже назад развернулись сталинские соколы. А им солдаты уже и жесты неприличные показывают. Что ж вы, сукины дети, ведь гражданских сгубили! Там ведь женщины, дети и старики. Поди ж и у вас дома жёны и матери остались, как же так, товарищи? Но что же это? Круг сделали соколики и стали над позициями снижаться. Да вы там что, совсем сдурели? Здесь же свои! Да что ж это делается! Ох же ж, мать моя женщина! Вы совсем ополоумели, на свои же танки бомбы сбрасывать?

Да только нет своих у советских лётчиков. Свои со всей Красной армией оборону держат. А здесь трусы и предатели, что позиции без приказа покинули в надежде шкуры свои спасти. А такие свои нам хуже врагов, никогда трудовой народ не простит им предательства.

Всё, улетели… замерли солдаты да и офицеры в недоумении. Как же теперь воевать? И так вооружения с гулькин нос было, а теперь и вовсе. Так ведь кто разгромил? Свои же и разбомбили. И не пьяные они. Пьяных в воздух не допустят. Мы ж ещё воевать не начали, а нас уже свои больше немцев бомбят и взрывают. Руки просто опускаются от непонимания и недоумения. Что же это, братцы? Все ведь видели? Танки прямо с танкистами в воздух взлетели, вон, дымятся. И рации нет, чтоб сказать этим сукиным детям всё, что о них полторы роты солдат, оставшиеся без двух танков, думают. Так за кого теперь воевать? Думали, по присяге, а оно вон как получается, что попали между молотом и наковальней. Прям серпом по яйцам. Ну дела…

В камере Лёвчика все слышали звуки взрывов. По тому, как раздавались взрывы, то справа от тюрьмы, то сзади, арестанты отгадывали, где рвануло. Вот электростанция взлетела на воздух. Вот в районе военного предприятия бабахнуло. Во прёт немец! А это что? Ох, мать вашу! Тюрьму бомбят. Ну не идиоты немцы? С армией нужно сражаться. Здесь-то вам что, военный объект? Ох ты! Раз за разом! Все стены трясутся, последняя штукатурка поотлетала, от пыли уже дышать нечем. И опять разрыв за разрывом. Раньше только новеньким или ворам не угодившим места под нарами доставались, а теперь прям драка за них. Все, как тараканы, в щели под нары забились, носа не высунут. Нашёлся смельчак, выглянул в окошко. Почти ничего не видно сквозь щёлки. Понять ничего не может, мелькают самолёты, разрывы слышны. На самолётах вроде звёздочки. Непонятно. Если наши летают и немцев отгоняют, а тех и не видно, откуда ж взрывы? И дошло до арестантов, что не немец по ним бьёт, а свои. То в дверь гранату им подсунуть, а коль с гранатой не вышло, так с воздуха удавить!

Счастье, что тюрьма крепкая, в прошлом веке строили. На совесть, на века. Только не думали, что спрос на тюрьмы так вырастет, в наше время ещё два блока добавили – и все битком. Троцкисты, шпионы, тут тебе и японские, и польские, и румынские, и английские, и немецкие. Кажется, только Африка одна и не озабочена секреты советские выведать и станки советские повредить. А уж власть не уважающих, так почитай с полтюрьмы наберётся.

Дым через окошко в камеру тянет. Кашляют арестанты, майки, рубашки себе на лица, кто смочить успел, тем полегче, но не на много. Всем достаётся. Вот уже звуки другие пошли, вроде как трактора тарахтят. Да какие ж трактора на войне, поди танки. Перестрелка уже под стенами тюрьмы. Пушки бьют. Поди разбери, свои ли, чужие ли.

К вечеру утихла перестрелка. И дым разошёлся. Стало дышать чуть легче. Но камер никто не открывает, еду тоже никто не несёт. Сток параши забился. А стенка у парашной трубы намокла прям от верха. Видно, от взрывов трубу повредило, и с верхней камеры теперь всё по стене сочится. Зловоние по камере, укрыться негде. Одно утешение – нос к самым отвратительным запахам быстро привыкает. Вот и арестанты то сидели, носы зажимая, да тряпками прикрывая, а после подустали да попривыкли. Вот уже и руки от носа отвели. Ничего, никто не помер. Жрать охота, да и пить, только не на курорте ведь. Придётся потерпеть, иди знай, чего там снаружи происходит. Стучали, кричали – ни ответа, ни привета. Вот уж где позабыт, позаброшен.

И на позициях тишина. Никто не штурмовал. Солдаты, правда, свои подтянулись, те, кто с города выбраться смог. Толком никто ничего не знал. Наверняка знали одно: город оставлен, немцы понемногу входят. Бои местные, ничего серьёзного защитники города противопоставить врагу не могут. Начальство, судя по слухам и гражданское и военное, уже на том берегу. Немец грамотно воюет, скоро город зачистит и сюда доберётся. Сосчитали новоприбывших, ещё три взвода получилось. Отвели им участки, пошли бойцы окапываться. Кормить только бойцов нечем. Кухни нет, у кого паёк сухой был, так доели в течение дня, а сейчас дело уже к ночи, давно в желудках свербит. Одно счастье, что река рядом, пей не хочу. Только как подумаешь, что там трупов немеряно, так и пить неохота. Вон, парочка на поверхности плавает, зацепились за арматуру от разбомбленого моста, распухли уже. Кто ж поплывёт их отцеплять, если того и гляди, после боя сам там с ними плавать будешь. Но жажда вам не то что не тётка, а даже не дядька и не хромой собаки невестка. Если без еды человек хоть сколько-то, да потянет, без воды совсем никак. Отходили на два метра выше по течению моста разбомбленного да, разогнав чуть котелком воду у берега, быстро черпали, на покойников не глядя да на второй мост не посматривая, потому как там своих зацепившихся полно плавает. Рыбки бы гранатой наглушить, да кто ж позволит, да и готовить не на чем. Снарядные ящики б порубать на дровишки, да только пока снаряды в них лежат, кто ж подпустит. Так и спать на голодный желудок. Кто посмелей да не слишком брезгливый, в реку залезли да смыли с себя грязь дневную. Охранение боевое выставили, остальным отдыхать.

Тихо до утра, не торопится немец смять горстку солдат почти безоружных, куда они денутся? И арестантам деваться некуда. И те и другие стали ко сну отходить. Утро вечера мудренее. До утра и ополченцы подтянулись. Пожилые мужики, самому младшему за полтинник, а если ещё младше сыскать, то поди, очкарик какой с линзами на плюс восемь. По одной винтовке с тремя патронами на троих. Вот только всем троим и застрелиться хватит. А воевать как с таким вооружением? Деды пятидесятилетние даже окопаться толком сил не имеют. Вот за холмиками и пристроились. По мере выбывания бойцов, кто доживёт, окопчики и будут занимать, там же и оружием разживаться.

Ну, а утром немецкий ордунг, порядок то бишь. Как в книжках военных прописано, проутюжили центральную траншею и мелкие, разбросанные вокруг окопчики на одного солдата с самолётов, потом артиллерией накрыли, а уж потом спокойно, никуда не торопясь, танки появились, а меж ними пехота. Идут себе не спеша, знают уже, что некому и нечем уже обороняться. Страшно. Не учения, на которых обматерит тебя начальство, да отпуска домой лишит за промахи. Здесь за промахи самый большой из всех начальников тебя пред свои очи призовёт в мгновение ока. А жить хочется. Даже пятидесятилетние деды-ополченцы помирать не торопятся. Хотя чего им, всё ведь уже видели, а для будущей светлой жизни толку от них никакого.

А у защитников уже из трёх пушек две осталось, третья с боекомплектом и обслугой в клочья разнесена прямым попаданием. И защитников рубежа вполовину меньше стало. Только терять им нечего. Как они своим нужны, уже видели, да и от чужих милости ждать, тоже не самое благородное дело. Отчизну защищать – вот их призвание. За отчизну и живот и голову на плаху. Только что об Отчизне узбек и таджик, сидящие в окопах, понимают. Не их это земля, не здесь предки их жили и стада пасли. Зачем умирать за чужую землю? Или взять лейтенанта-еврея, где его Родина? Две тысячи лет такой вот Коган или Шапира бродят по земле неприкаянно, место себе ищут. И каждая страна на их пути им Родина. Вон их сколько за ту же Германию в Первую Мировую воевало да крестов железных получило. А теперь что, воевать разучились или крестов железных на них боле не хватает? А в Красной армии место ему нашлось, потому как армия народная да без предрассудков национальных. Да и государством не представитель коренной национальности правит. Ну это, скажем, государству российскому не впервой, сколько немчуры на престолах сиживало. Может, потому так и прёт немец, что хочет права свои на российскую землю предъявить и счет на государыню, хотя и за Николая тоже можно.

Развернули пушки в сторону наступающих, прицелы, координаты, снаряды – всё как положено. Команду ждут. Танков десятка два да пехоты за ними с три сотни будет. Поближе подпустить, чтоб бить наверняка да патроны драгоценные зря не палить. Вжались в землю защитники. Смерть идёт к ним, собственной персоной на гусеницах катит. А день летний, солнечный. Жить бы и жить. И чего людям не хватает? Почему б всем миром не договориться и социализм на всей земле не построить? Ведь всем бы хорошо, так нет же, есть те, кто поумней да похитрей. То друзьями прикидываются, в Польше совместный парад проведут и союзниками назовутся, то по Красной площади с парадом пройдут на Первое Мая как почётные гости. Как военную промышленность поднимать да армию в обход санкций на полигоны, так Советский Союз друг, товарищ и брат. И тут, такой удар в спину!

Далеко ещё танки, даже стрёкот кузнечиков слышен. Травинку сорвать да обкусать, чтоб сок дала. А кому папироска милей. А у некоторых нервный тик уже, руки трясутся, как стрелять будут? А ежели у кого медвежья болезнь приключится, то счастье, если в одиночном окопе, так там делай под ноги что душе угодно, никто и не увидит, а после боя, коль выживешь, так никто ни о чём и не спросит. Ну вот, уже кузнечиков с танками одинаково слышно, ещё минута – и кузнечикам ноги свои длинные спасать, может, успеют упрыгать. Вот и команда «к бою».

Ещё полсотни метров – и стрелять. Только танки первыми начали. Свист и разрыв, аж перепонки барабанные лопаются. Голову не поднять, со всех сторон земля прям в глаза летит. А если рядом с окопом грохнет, то и части человеческие по небу, да и на оставшихся в живых падают. Вжаться в дно окопа или траншеи, уши заткнуть, глаза зажмурить, да так и замереть.

– Ого-о-о-онь!

Молодцы пушкари-артиллеристы, не сдрейфили! Первыми из наших выстрелили. Промазали только. Жалко, второго шанса может и не быть. Да тут же по ним танки и ощерились. Всё, одна пушечка осталась. Лейтенантик, из евреев который, у последней пушечки хлопочет, кричит что-то, только вряд-ли кто из команды его слышит. Оглохли все от разрывов вражеских. Вон, уже и заряжающего оттолкнул, тот бедолага за уши схватился, а из-под пальцев кровь сочится, отвоевался боец.

Не за страх, а за совесть бьются. На мушку пехоту, выстрел, перезарядить – и снова на мушку. Только патроны кончаются, да бойцы тоже на исходе. То один окоп замолкнет, то второй. Из танка ка-ак жахнут, пока прочихаешься, если только к этому времени мозги не вылетели, а противник вот он уже. Под прикрытием танков вплотную подходит. А пулемёты танковые и вовсе головы поднять не дают. Тут и прицелиться не успеть, не выглянуть даже.

Две медсестры ползут под огнём от раненого к раненому. Да только помочь-то и некому. Пока доберутся под шквальным огнём, бедолаге помощь уже и не нужна. А если и жив кто, так бинтами с ватой не помочь, а операционную под огнём противника ещё ставить никто не научился. А противник и не церемонится. Благо опыт накоплен предостаточный. Это только в песнях и на плакатах Красная армия всех сильней. А коль Сталин сам, своей рукой многоголовой управленческой гидре большинство голов снёс, рухнула гидра, а за ней и обломки самой большой и самой вооружённой армии мира. А немцы свой «Блицкриг» как следует опробовали. Под Белостоком и Минском взяли в плен четыре армии и больше трёх тысяч танков, под Уманью почти сотню тысяч и ещё три сотни танков. Да судя по напору и умению воевать, далеко не предел. Пойдёт немец дальше и бить будет всё больней. Тут бы Верховному Главнокомандующему за неподготовленность армии к боям, за бахвальство своё позор собственной кровью смыть. Да только растерялись верноподданные, руки готовые, по локоть кровью залитые, целовать. Не отпустили царя-батюшку, умолили его и дальше своим гением направлять народ на бессмысленные бойни. И любой за имя его готов был пулю получить. И умирали в застенках, выкрикивая клятвы верности, но ни один не решился свою жизнь за дело отдать, покончить с тем, кто всех, кто не смог с винтовкой против танка выстоять и просто жить хотел, врагами объявить да семьи репрессировать. А сам ушёл от ответственности, всё свалив на других и залив армию дополнительной кровью репрессий за позор свой личный.