Тихий

– По планам наших командиров, значит, командиров, боевики будут отходить через хребет на север. Тогда разведка их увидит и наведёт артиллерию или авиацию. Но не факт, что бородачи по высотам поползут, тяжело там, кустарник плотный, грязюка, дорог нет никаких, тропинки узкие, местами заминированные с первой войны и с прошлого года. А вдруг сюда попрут? А тут – мы, херррак! Мы, если что-то находим, сами вызываем артиллерию или авиацию, через меня. Хотя, хер что, то есть, ничего мы не найдём. Они не идиоты и не дураки, сюда вниз спускаться на открытое место, где их с вертушек всех разом можно накрыть. Они по высотам пойдут. А там уже как десантура сработает. Дай бог, чтобы так и было. Хотя, люди оттуда, – комбат выразительно посмотрел вверх, – говорили, что в селе смертники одни остались, и уходить они не будут, а попрут на прорыв, прямо на группировку. Меня, кстати, командир полка во главе двух рот нашего батальона придаёт третьему батальону. И мы, вместе, примыкаем к группировке, штурмующей село. На штурм, значит, пойдём, если этот бедлам можно обозвать штурмом. Так что вам, вам ещё повезло.

– Так точно, тащ майор, – бодро козырнул Чернушин. – Значит, отсюда на БМП до развилки, оттуда в пешем порядке. Километров семь выходит. Нормально. Это пять часов пути.

– Это какие такие «пять часов»? Оборзели совсем! Три часа! Три! Тут идти нечего: хрен, да ни хрена. Работа для новичков, – комбат постучал кулаком по карте. – Значит, старшим идёт капитан Чернушин, то есть ты сам. Понял? А кому роту вести, кроме командира? Некому!

– Так точно! Понял, – капитан потупил взор, – сделаем.

– Юнусов, – комбат внимательно посмотрел в тёмно-серые глаза уральца, – и ты идёшь, последним, замыкать будешь. На тебя вся надежда, чтобы не отстали, не потерялись бойцы, тебя ставлю, понял? Батаев, Ружницкий, Силантьев – на вас особая надежда! Вы своих бойцов знаете. Вот и глядите за ними! Не дай бог, что с ними случится! Мне тут никакие двухсотые не нужны, – Чумаков шмыгнул носом, – и вам, я думаю, тоже не нужны. А?

– Так точно! Не нужны, – пробурчали офицеры.

– Так, Чернушин, сколько штыков ты сможешь поднять?

– На сегодня у меня семьдесят бойцов в строю. Плюс пять офицеров со мной вместе, товарищ майор!

– Да не надо мне тут «тащ майор», да «тащ майор». Заладил! Нормально, семьдесят пять человек хватит. Два дня в лесу посидеть, пока из села остатки «духов» выбьют, и всё. Тем более, повторяю, тем более, по замыслу командования, выйдут они на десантников, а не на вас!

У меня всё. Приказ понятен? Выход – ровно через двадцать четыре часа! Завтра, в пять утра, чтобы все чётко стояли у своих машин! Исполнять!

*

– Грибов, Воропаев, Полосатов, Самигуллин, Журавлёв! Вы остаётесь и занимаете позицию здесь, – Батаев махнул рукой влево, – вот ваш сектор обстрела, тропа. Не бздите, тропа одна. За спиной, как видите, скальник, справа внизу – река, оттуда мы пришли, там группировка войск. Вперёди будем мы, соответственно, боевики, если появятся, то только слева. Значит, вы их увидите. Как засечёте, сразу докладывайте мне: кто, сколько и куда. Если что, я прикажу либо открыть огонь, либо тихо осуществить отход до позиций роты. По обстоятельствам. Ясно?

– Так точно, – прошептал Грибов.

– Остаётесь, прикрываете продвижение роты с тыла. Окопайтесь, насколько возможно! Мы дойдём до конца поляны, займём круговую оборону. Замена через четыре часа. Первый сеанс связи через два часа, дальше – по обстановке. Рация работает?

– Работает.

– И отлично. Отходить только по моей команде! Сверим часы? Десять часов семнадцать минут. Грибов, ты командир отделения? Вот ты, и за старшего будешь!

– Командир, как-то несерьёзно нас так, без офицеров оставлять, в непролазном лесу…

– Чего? – Батаев так неприязненно глянул на Грибова, что тот оконфуженно съёжился.

Повалившись на спину, на рюкзак, Грибов кулаком сдвинул каску на затылок. Удерживая пулемёт на левой руке, правой снял с предохранителя, передёрнул затвор:

– Пацаны, копайте пока вы!

Полосатов и Самигуллин скинули РДшки, положили сверху автоматы, вынули сапёрные лопатки, приступили к оборудованию позиции. Воропаев и Журавлёв прислонили оружие к трухлявому поваленному дереву, достали из карманов по гранате.

– Заминируем тропу, – прошептал, сквозь одышку, Воропаев, – ща замыкание пройдёт и всё, я растяжки поставлю.

Мимо тихо прошагало замыкание взвода. Последним шёл капитан Юнусов:

– Не зевайте, пацаны. Если что, если совсем припрёт, ракеты пускайте! Я – рядом.

– Хорошо, пущу, – безрадостно пообещал Грибов, – верю, что вы не бросите.

– Только ты не перепутай, Гриб, не в штаны газы пускай, а ракету – в небо, – задорно подмигнул офицер, пытаясь хоть как-то растормошить, пронять оробевшего под грузом ответственности бойца.

Воропаев отбежал назад по тропе шагов тридцать, разгрёб сырую листву, положил гранату. Натянув проволочку, поколдовал над маскировкой. Полюбовался:

– Не видать. Вот я мастером уже стал.

Отсчитав десять шагов, приготовил врагу второй сюрприз, на этот раз, спрятав гранату на уровне плеч в ветках сухостоя. Журавлёв молча наблюдал за действиями товарища, поводя стволом автомата по сторонам, да подшёптывая:

– Капец, блин, капец. Кинули посреди леса…

– А ты не бойся, Жура, всё обойдётся, не впервой! Просто действуй по обстановке и бойся рисковать!

– Ага, «обойдётся»! Не знаю, у тебя, может быть, и семь жизней, а у меня – одна. И матушка ждёт – одна. Мне умирать никак нельзя, никак!

Место для засады Батаев выбрал удачное. Минут через десять отделение лежало в небольшой яме, прикрытое со всех сторон природой. Увидеть с тропы их можно было, но подойдя совсем уж близко. Но это ещё нужно было умудриться сделать, тропа-то теперь заминирована.

Заморосил дождь, с гор подтянуло тяжёлую тучу, враз почернело небо.

– Что за погода, бля! Темень, как вечер уже! Вода эта, бля, за шиворот течёт. Что март, бля, что апрель, что август, что октябрь. Дубак и морось, сопли на носу, хуже некуда. Ненавижу горы, – пытаясь втянуть голову поглубже в бушлат, чтобы на шею не капало, причитал Журавлёв. – Грёбаные горы, грёбаная Чечня! Ничему тут верить нельзя, даже природе.

– Тихо, Жура, тихо! Понимаешь, горы любить нужно, чтобы они тебя не обидели, а оберегли, – Полосатов мысленно покрестился, попросил у Всевышнего защиты. – Верь мне, я в школе на секцию по туризму четыре года ходил. Два раза на Алтай ездил. На трёхтысячник взбирался, через пороги сплавлялся. И ничего, цел и невредим. Закалён и мускулист.

– Да ты говорил сто раз, – перебил Грибов, – так и записался бы в спецназ, чё в пехоте делаешь, болтун-альпинист. Шварценеггер херов.

– Мы не просто пехота, а разведка! Да и кто кого спрашивал, когда в армию забирал.

– Меня он спрашивал, – ожил вдруг Самигуллин, произнеся свои первые за день слова.

– Кто – «он»? – не понял Грибов.

– Мужик этот. Прапорщик в военкомате. Он спрашивал. Я сказал, что хочу в морскую пехоту. Как мой дед. Он под Ленинградом против фашистов воевал. Морпех он, – выложил, как на духу, Самигуллин. – А меня во Владикавказ отправили. Странные они, в военкомате, во Владикавказе моря нет, а они отправили.

– Ну ты, Тихий, совсем дурак, – загоготал, прикрывая ладонью рот Воропаев. – Молчи лучше, тут ржать нельзя, засветимся!

– И кто таких тугодумов в разведку служить отправляет? – Грибов задумчиво осмотрел Самигуллина. – Ещё и на войну. Это чистое вредительство.

– Не, брат, тут всё верно рассчитано, – хихикал Воропаев. – Ты прикинь, если боевики в плен нас возьмут. Полосатов вот и послушать, и подслушать, и поговорить любит, он в курсе всех дел в роте. Боевики ему быстро яйца дверью прижмут и всё рассказать заставят. А Тихому хоть его яйца выдави и с луком поджарь! Тихий всё равно не скажет ничего, потому что ничё и не знает. Того хуже, он на допросе ещё и заснёт. Скажет, извините, дяденьки боевики, привычка такая – повсеместный сон.