Кровь за кровь

Но страх Феликса был настоящим. Он думал, что ради семьи готов на всё. Но теперь знал – постыдно, несомненно, – что сам он не решился бы на прыжок. Если бы девушка не подтолкнула его, Феликс был бы ещё в «Кондоре», на пути к Германии, новым сломанным пальцам и страшной судьбе семьи Вольф. Без могил.

Но девчонка подтащила Феликса к краю, посмотрела прямо в глаза и толкнула.

Ради Адель! Вот что сказала ему девушка, даже не представляя, как ужасно верны её слова. Какое благословение и проклятие таилось в одном толчке. Вольфы спасены, но будет много крови. Кровь за кровь. Кровь за отмщение. Мир потонет в ней.

Благословение, проклятие, благословение, проклятие.

А он всё падал…

падал…

падал…

Досчитать до пятнадцати. Конечно, эти секунду уже прошли! Феликс потянул за шнур. Парашют раскрылся, тонкая ткань взвилась в ночь. Ремни врезались в плечи Феликса. Мир встал на место.

Луна висела высоко над головой, ярко сияя, словно Адамова голова на фуражке Баша. Всё вокруг было серебристым и тёмным. Далеко внизу виднелись остроконечные кроны пышных сосен. Странно… разве здесь должно было быть столько деревьев?

Нет, нет, нет, нет… НЕТ!

В самолёте, открыв часы, Феликс обнаружил, что стрелки встали. Время замерло, и он понятия не имел, когда оно остановилось. Пять часов назад? Восемь? Три? Они летели уже так долго.

Именно в этот момент Иммельман IV начал снижать высоту. В этот момент Феликс испугался, что всего через несколько минут они приземлятся в Германии. Четырнадцать часов были на исходе. Сейчас или никогда!

Но Германии – её сверкающих памятников и грозного изгиба крыши Зала Народа – нигде не было видно. Земля была безмолвна, не освещена; насыщенно-темная дикая земля, раскинувшаяся на многие километры. Ни ферм, ни городов в поле зрения. Только деревья, деревья, деревья.

Они прыгнули слишком рано.

В отдалении, справа и слева, Феликс заметил парашюты других беглецов. Жизни Луки и девушки висели на волоске, лишь несколько сантиметров ткани отделяло их от падения, удара, смерти.

Это напомнило Феликсу, что и сам он всё ещё падал. Спускался туда, где не ступала нога человека.

Что будет, когда он достигнет земли?

Интерлюдия

Три портрета

16 мая 1952 года

ДО

Пустота давила на Вольфов, когда они собрались вокруг телевизора. Она проникла во все уголки гостиной – высушила полевые цветы в вазе на кофейном столике, покрыла тусклыми тёмными пятнами посеребрённые картинные рамы. Повсюду, куда бы Феликс ни посмотрел, чувствовалось отсутствие, но особенно ему не давал покоя стул. В его продавленных горчичных объятиях Мартин любил читать. Сколько вечеров брат провёл на этом стуле, листая сокращённую версию «Моей борьбы» и пытаясь притвориться, будто понимает её?

Теперь он стал святыней. Опустевшей по причинам, о которых никто из Вольфов не говорил. Шерстяной плед, брошенный Мартином утром в двенадцатый день рождения близнецов, оставался нетронут. Два года пыли, копящейся на крепкой пряже.

В доме Вольфов теперь было много пыли. Пыльные сугробы собирались на полках, оседали на страницах неоткрытых книг. Мать Феликса этого словно не замечала. Впрочем, она и не присматривалась. Большую часть времени мама проводила в полумраке спальни. Редким утром она выбиралась из кровати.

Сегодня было именно такое утро. Феликса и Адель освободили от школы, чтобы они могли посмотреть Ново-Германский митинг. (Возможность послушать речь фюрера, как объяснил директор, гораздо важнее занятий. Она способствует национальному единству и поднимает боевой дух). Адель хотела потратить свободное время на тренировки, улизнуть на гоночный трек, но Феликс решил, что Вольфам не помешает немного единства и боевого духа, и убедил сестру послушать речь. Ещё он уговорил родителей присоединиться, посмотреть трансляцию как настоящая семья.

Но даже когда они собрались вместе, ничто не стало как прежде. Родители сидели на диване, между ними – подушка. Взгляд матери был прикован к телевизору: стекло к стеклу. Кожа отца хранила следы многих лет работы с машинным маслом – на костяшках пальцев, под ногтями. Адель сидела на ковре с хмурым выражением лица, говорящим, что сейчас она хотела бы быть совсем не здесь. Только не здесь.

Феликс не мог её винить.

Он совершенно не представлял, куда сесть. Стул Мартина был под запретом, подушка между родителями источала такую же ауру неприкосновенности. В конце концов, он сел на ковёр позади сестры, напротив дивана.

Никто не разговаривал, они молча смотрели на экран телевизора. Фюрера ещё не было. Играл оркестр; камеры постоянно переключались с музыкантов на собравшуюся толпу. За окнами дома Вольфов стояло дождливое франкфуртское утро, но небо Германии в линзах камер «Рейхссендера» было безоблачным. Ряды участников митинга пели партийные гимны, лица их освещали рвение и лучи солнца.

Мама принялась двигать ногой в такт музыке, постукивая Феликса по спине. Она мурлыкала, намечая мотив песни. Папа запел. Он знал слова наизусть. Его хриплый голос разносился сквозь пыль, дополняя мелодию жены. Даже Адель присоединилась к ним через пару строф.

Феликсу не хватило выдержки просто сидеть и слушать семейный хор. Он открыл рот и присоединился. Песня обрела форму.

В последний раз звучит сигнал призыва,
И мы готовы битву повстречать.
Пусть знамя Гитлера повсюду будет живо.
Неволе нашей больше не бывать!

Пустота никуда не делась. Но на мгновение Феликсу удалось заставить себя забыть о сильном баритоне Мартина, который никогда больше не присоединится к их голосам. В этот момент он смотрел на экран – на новые улицы Германии и улыбающиеся лица, на духовой оркестр и знамена – и не чувствовал разделяющего их расстояния.

В ЭТО ВРЕМЯ

Лука Лёве потерялся в лесу форм и салютующих рук, выросшем на Площади Величия. Его сапоги – лишь одни из сотни сапог, топчущих камень площади. Впрочем, была здесь и другая обувь – оксфорды и броги, высокие каблуки и скромные «Мэри Джейн», – принадлежащая мириадам журналистов и мирных граждан. Многие из них были германцами (не привыкнув к новому названию столицы, они иногда оговаривались и называли себя берлинцами), другие же приехали со всех уголков Рейха. Митинг – призванный отпраздновать великую реконструкцию Германии, проведённую фюрером – проводился перед сгоревшим зданием старого Рейхстага. Народа на Площади Величия собралось невероятно много: целые тысячи. И все они жаждали увидеть выступление самого Адольфа Гитлера.

Лука не хотел быть здесь, но выбора ему никто не давал. Каждое публичное выступление фюрера посещают несколько избранных ребят из Гитлерюгенд. Они всегда стоят в ряд – в накрахмаленных формах, до ужаса одинаковые, – золотая жила для пропагандистских фильмов Геббельса.

За три часа до начала один из организаторов митинга показал парням их места, расставил правильно. Выстроив их в ровную линию, повернув их лица в сторону камер «Рейхссендера» и приказав «не отводить глаз от фюрера».

Но фюрера на сцене не было. Под развевающимися знаменами со свастикой духовой оркестр играл песню Хорста Весселя[8 - Политическая песня, которая являлась официальным гимном Национал-социалистической немецкой рабочей партии.], и некто по имени Альберт Шпеер пространно рассказывал о грандиозности и символизме недавно построенного Дома Народа. (Купол безобразного строения был таким высоким, что статуя на вершине – орёл, сжимающий в когтях земной шар – почти касалась полуденного солнца).

У Луки заболела шея. Ноги покалывало от онемения. Другим парням, должно быть, было столь же неудобно, но никто не решался сломать строй.

Когда Адольф Гитлер наконец-то вышел на сцену, раздалось громогласное ура. Ура Гитлеру. Ура победе. Это Ура звенело по всей Площади Величия; его мощь гулом отдавалась в барабанных перепонках Луки, заставляя парня морщиться.

В конце концов, приветственные крики затихли. Адольф Гитлер говорил о коммунистах и арийцах, о сплочении целых империй и их уничтожении. Фюрер едва начал свою речь, обещающую быть долгой, с летящей во все стороны слюной и ударами кулака о стойку оратора, но Лука его уже не слушал. Его смущали не только крики Гитлера, но реакция толпы во время запланированных пауз, её вопли – все так желали, чтобы этот мужчина их услышал, жаждали поймать слова Гитлера и сделать их своими.

Лука не хотел участвовать в этом, хоть и знал, если кто-нибудь увидит, что он не салютует вместе со всеми, последствия будут ужасными. В одной из пауз монолога он вдруг осознал, что может просто поднимать руку и двигать губами, ничего не крича. Никто не заметит разницы… Парни рядом с ним были слишком увлечены собственными воплями Ура, а камеры не могли уловить отсутствие голоса Луки среди общего хора.

Никто не слышал его молчание.

Пауза закончилась. Речь Гитлера текла над жадно слушающей толпой. Мысли Луки уплывали к тренировке Гонки Оси, которую он пропускал из-за этого митинга, когда что-то – нет, кто-то – привлекло его внимание. Мужчина был одет в форму. Коричневая рубаха и сапоги, такие же, как у Луки и сотен пришедших на митинг. Волосы его, почти полностью закрытые фуражкой, были странного жёлтого цвета. Он ничем не выделялся из толпы, кроме одного очень простого факта: этот мужчина двигался.

Остальные коричневорубашечники стояли прямо, устремив взгляды на фюрера, как им и приказывали. Лука же не мог оторвать глаз от мужчины, медленно продвигающегося вперёд, минующего ряд за рядом, осторожно, едва различимо.

Никто больше его не замечал.

Речь фюрера достигла высшей точки безумия: лицо красное, усы дрожат.

«Мы оставили руины старого Берлина позади, встретили с распростёртыми объятиями монументальное великолепие Германии. Строений грандиозней не бывало в истории! Зал Народа станет храмом, к которому обратятся глаза всего мира! Величайшее доказательство продвижения арийской расы!»

Мужчина в форме тоже «продвигался», пробираясь всё ближе к сцене. Оставалось всего два ряда, и другие Гитлерюгенд тоже начали его замечать. Вместе со всеми Лука увидел, как мужчина снял фуражку. В считанные секунды показались тёмные корни его волос, а потом внимание привлекло нечто более шокирующее – револьвер, спрятанный в фуражке.