Город-крепость

Когда отец не работал в поле, он падал на раскладной стул, сжимая в руках бутылку чего покрепче. Вся семья прекрасно знала: после третьей откупоренной крышки нужно быть осторожней. Так он проводил большинство вечеров, безвольно свесив руки и ноги, напоминающие дохлую рыбу. Но если отец бодрствовал, кожа наша расцветала багровым, изнывала от боли под его ударами.

Глаза Цзин Линь неотрывно следили за стулом отца. Её он всегда бил сильнее всех, потому что сестра не могла просто лежать и стоически терпеть удары. Она боролась, неистово молотя тоненькими ручками и ножками, будто дерево, попавшее в тайфун. Иногда ей даже удавалось попасть по отцу. Он свирепел и колотил Цзин Линь ещё ожесточённей. Мне кажется, она делала это специально. Специально вызывала ярость отца на себя. Сорвавшись на Цзин Линь, он никогда не бил нас с матерью.

Пока я погружена в мысли, Инь Ю успевает выйти и вернуться с серебряной миской, полной воды. Я окупываю руки, чужая кровь сходят с пальцев и, кружа, опускается на дно, подобно огню феникса.

Я надеялась, что хотя бы здесь, больше не увижу кровь.

Беру льняную тряпку и принимаюсь за работу. Пытаюсь очистить всю грязь, глубоко въевшуюся в раны Синь.

– Ей повезло, что хозяин обошёлся без ножа, – говорит Инь Ю.

Повезло. Всё внутри противится этому слову, но я понимаю, что она права.

– Лонгвей не стал бы её уродовать. Он хочет, чтобы Синь продолжала работать.

Наркобарон хочет получить от смазливой мордашки максимум прибыли. И неважно, парит ли она в неведомых далях от дозы героина или нет. Он будет её выжимать, выжимать, выжимать, пока не выцедит всё до капли. Пока не останется лишь пустая оболочка.

Так бывает всегда.

– Зачем ты это сделала? – шепчет Инь Ю, удерживая подругу. – Зачем убежала?

В ответ тишина. Синь смотрит в потолок пустым, бессмысленным взглядом. Никогда не видела её такой. Сколько мы знакомы, Синь всегда была полна энергии. Вечно рассказывала какие-нибудь истории, таскала сигареты из карманов клиентов, учила нас ругаться на странном рокочущем языке, который звала английским. Даже по утрам, когда все девочки пытались урвать лишний час сна, она бодрствовала с книгой в руках. Читала.

Теперь единственными признаками, что Синь ещё жива, стали грудная клетка, болезненно вздымающаяся и опадающая при каждом вздохе, и пылающие щёки.

Мои руки порхают, будто колибри. Пальцы выуживают большой кусок изумрудного стекла из костлявой коленки Синь. Кровь на её теле уже начала засыхать, рисуя странные змеящиеся узоры на белой коже. Влажной, порозовевшей тряпкой я начисто их смываю.

Мы не ожидаем, что Синь вдруг начнёт говорить.

– Я должна была увидеть.

– Увидеть что? – Инь Ю не упускает возможности спросить.

– Свободу. Жизнь б-без стен. – Слова Синь сливаются, тянутся, как растаявшая ириска. Голос её ласков, туманен, рассеян. Точь-в-точь как взгляд.

Мы с Инь Ю переглядываемся. Потом вновь смотрим на неё. Я не понимаю: разве «увидеть свободу» стоит ран на её теле, стоит иглы под кожей? Почему она готова была пожертвовать ради этого жизнью?

Инь Ю задаёт вопрос за меня:

– Оно того стоило?

Тишина.

Вдалеке раздаётся крик. Отрывистый, короткий, он замолкает, едва рождаясь. Отчего-то я знаю, что он принадлежит Маме-сан, хоть и не понимаю этой странной уверенности. За два года, проведённых в этом месте, я ни разу не слышала, чтобы она так кричала.

Не только Синь сегодня наказывают. Мы все заплатим за её ошибку.

Наша подруга прикрывает глаза – веки, что тоньше рисовой бумаги, трепещут, как крылья бабочки. По тому, как она запрокидывает голову, становится ясно, что героин полностью захватил власть над разумом. Губы Синь растягиваются в улыбке, которая выглядит странно на заляпанном кровью лице.

– Это конец, – бормочет она. – Как он прекрасен.

От тона её голоса плечи мои поникают. Инь Ю продолжает крепко удерживать Синь. Я отматываю длинную полосу белого бинта и принимаюсь оборачивать им розовую, израненную плоть.

В дверях появляется тень. Лицо Мамы-сан выдаёт напряжение и усталость. Макияж её свеж – никогда прежде не видела, чтобы она так обильно красилась. Несложно догадаться, что скрывается под толстым слоем пудры и краски: фиолетовые зародыши синяков или свежие сочащиеся раны – остатки ярости хозяина.

Пару мгновений она не движется, заполняя дверной проём измождённой, фальшивой красотой. Решительные, полные боли глаза изучают Синь: перевязанные руки, встрёпанные волосы и отрешённое, затуманенное наркотиком лицо.

– Они поймают вас. Так было и будет всегда. – Мама-сан смотрит на Синь, но слова её предназначаются нам. Надломленные, раскрошенные лучше кокаинового порошка.

Но когда Мама-сан отводит взгляд от нашей подруги, словно выныривает из сна, то вновь становится самой собой, жестокой и неумолимой.

– Уйдите от неё.

Мы оставляем полураздетую Синь на кровати. Мама-сан возвышается в дверном проёме, дожидаясь, пока мы проскользнём мимо, и запирает комнату.

– Отправляйтесь к себе и ждите, пока вас не позовут. Всем девушкам теперь позволено выходить из комнат только по делу.

Девушкам, у которых есть эти дела. Таким, как Нуо, дарящая гостям хозяина наркотическое забвение струнами своей цитры, или Инь Ю, по щелчку пальцев поджигающая трубки и разливающая по бокалам сливовое вино. У меня же нет дел, ради которых необходимо выходить из комнаты.

– Как долго? – спрашиваю я.

– Столько, сколько потребуется. – Голос Мамы-сан хлещет, словно плеть, отсекая все возможные вопросы. – У него хорошая память.

Я никак не могу выкинуть из головы лицо хозяина. Каменно-холодное и непреклонное. Лишённое злобы. Лицо человека, в душе которого давно умер любой намёк на прощение и милосердие.

Мама-сан права. Мы здесь очень-очень надолго.

Слова Синь ещё несколько часов крутятся у меня в голове. Вновь и вновь: конец, конец, конец. Их холод пронизывает до костей, понижает температуру в спальне. Так хочется спать, но каждый раз, закрывая глаза, я вижу кровь и иглы. Они вытесняют всё остальное.

Я всё ещё дрожу, когда приходит посол Осаму.

Меня можно назвать счастливицей. Многим девушкам, например, Инь Ю, приходится ублажать трёх-четырёх мужчин за ночь. Посол – мой единственный клиент. Он щедро платит нашему хозяину за услугу: хранить меня только для него одного. Не знаю, почему из всех девочек он выбрал именно меня. Просто в один прекрасный день посол перестал смотреть на других девушек и оградил меня от взглядов других мужчин.

Я только его – драгоценная и загнанная в угол.

Посол не так ужасен, как те мужчины, что прежде делили со мной постель. Он не бьёт меня. Не кричит. Не смотрит с таким выражением, словно я жвачка, прилипшая к подошве его ботинок. Вместо этого он уверяет, что я прекрасна. И каждый раз, приходя, дарит цветы. Яркие, благоухающие частички счастья.

Сегодня они, как младенец, уютно устроились в его руке, фиолетовые лепестки выделяются на угольно-чёрном рукаве его отглаженного костюма. Никто из нас не произносит ни слова, пока он выдёргивает из вазы букет завядших роз. Лепестки их облетают, падая на стол иссохшими клочками пергамента. Одним широким взмахом посол смахивает старый букет на пол.

Он снимает смокинг, прежде подойти к кровати, где, вся дрожа, сижу я.

– Извиняюсь, что меня не было так долго. – Когда посол садится, кровать сотрясается. Матрас прогибается под его весом, и я скатываюсь ближе. Жар его тела нагревает воздух между нами, напоминая, как сильно я замёрзла. – Я был в разъездах.

Пытаюсь улыбнуться, но губы сковала невероятная тяжесть. Из головы не выходят дикие крики и бессвязное бормотание. Звуки, срывавшиеся с губ Синь.

– Что случилось, Мэй Йи? – В устах посла моё имя кажется чужим. Мне понадобилось несколько недель, чтобы начать понимать его странный, рубленый акцент.

Тёмные глаза впиваются в меня. Беспокойство на его лице искреннее, оно виднеется в каждой тонкой морщинке на коже. В круглых щеках и подбородке, благодаря которым посол всегда казался мне похожим на панду.