Власть научного знания

На основании своего опыта обращения с проблемами, с которыми они сталкивались в прошлом, они формируют суждение о функциональности определенной экономической политики. Госчиновники, чья главная забота – дефицит бюджета, вряд ли благосклонно отнесутся к политике кейнсианского толка. Относительная открытость политической администрации по отношению к консультантам, чьи взгляды не совпадают с представлениями традиционной экономики, является ключевой переменной в данном объяснении того, почему идеи Кейнса по-разному были восприняты в разных странах. Эта мысль получила развитие, прежде всего, в работах Маргарет Вейт и Теды Скочпол. Впрочем (по мнению Холла), в этом подходе переоценивается роль чиновников и недооценивается роль политиков. Институционально кейнсианское учение утвердилось в американском законе о занятости 1946 года, где в качестве цели заявлено достижение высокого уровня и производительности, и занятости. Салант (Salant, 1989: 51) пишет, что где-то с середины 1930-х годов до конца второй мировой войны экономисты в правительстве опережали экономистов в университетах в разработке политических аспектов кейнсианской макроэкономической теории, особенно в приложении к эмпирическим данным. Академическая элита Гарварда быстрее добилась влияния на правительство, чем другие университеты. Как показывает Салант, Кейнс не имел прямого влияния на политику в США, а до 1938-го или 1939-го года опосредованное влияние его идей тоже было незначительным. Лишь позднее его влияние распространилось на интеллектуальную атмосферу в американском обществе, но тогда уже это влияние стало огромным.

Наконец, политические возможности реализации экономических идей проявляются в момент создания коалиций. Согласно Питеру Гуревичу (Gourevitch, 1984; см. также его статью в Hall, 1989), кейнсианские идеи были воплощены в жизнь только там, где существовала достаточно большая политическая коалиция, поддерживавшая сторонников этих идей. Это еще раз напоминает нам о том, какую важную роль в политическом процессе играют группы, возникшие на основе общих интересов, и о необходимости соотносить принимаемые меры с ожидаемой реакцией таких групп. Впрочем, в данном подходе сам по себе «интерес» не рассматривается как особая теоретическая проблема, а принимается как данность. И здесь замыкается круг холловской аргументации: идеи имеют решающее значение в определении собственных интересов.

Особое значение имеет структура политического дискурса. Интересно, что в середине 1980-х годов Холл мог исходить из того, что не само финансирование дефицита государственного сектора в целом воспринималось как проблема, но что проблематичными в период между двумя мировыми войнами пока еще были отношения между государством и рынками капиталов (Hall, 1989: 380 и далее). Мы же уже пережили возвращение к установкам, которые Холл считал навсегда исчезнувшими. Политический дискурс может меняться, а вместе с ним меняются и доминирующие политические идеи, которые берут свое начало в том числе и в коллективной памяти, основанной на прошлом опыте.

Описанную выше модель Холл использует для объяснения того, почему кейнсианская политика получила различное распространение в разных странах в разные периоды времени. В результате самой важной переменной оказалась политическая ориентация правящей партии. Если правящая партия поддерживала тесную связь с рабочим классом, а высокий уровень безработицы был главной заботой правительства, тогда вероятность того, что такое правительство последует рекомендациям Кейнса, была более высокой. Применительно к 1930-м годам Холл приводит примеры социал-демократов в Швеции, Демократической партии в США и Французского народного фронта. Впрочем, были и другие правительства (в частности, немецкое и японское), которые опирались не на мобилизацию рабочего класса, а на военную мобилизацию. Возможно, это говорит о том, что использование кейнсианского инструментария зависит не только от того, к какому политическому лагерю принадлежит правящая партия[56 - Нам кажется немного странным утверждение Холла (Hall, 1989: 376) о том, что «из пяти случаев кейнсианских или протокейнсианских экспериментов в период между двумя мировыми войнами, в случаях, не связанных напрямую с попыткой мобилизации рабочего класса, использовалась военная мобилизация, как это было в Германии и Японии». Это, по всей видимости, означает, что два кейса в его кейс-стади не подтверждают его гипотезу, а это довольно высокий процент для выборки из пяти стран. Впрочем, он тут же добавляет, что «социал-демократию, разумеется, нельзя отождествлять с кейнсианством» (377).]. По всей видимости, кейнсианские идеи могут использовать и левые, и правые, и демократические, и авторитарные режимы. Холл, однако, старается максимально полно исчерпать объяснительный потенциал своей центральной переменной и указывает на Скандинавию, где страны с сильными социально-демократическими партиями наиболее последовательно реализовали кейнсианскую политику, в отличие от стран со слабыми социал-демократическими партиями, где эта политика была реализована в наименьшей степени (Швеция и Норвегия, в отличие от Финляндии, тогда как Дания занимает промежуточную позицию).

Как только кейнсианская политика доказала свою эффективность, ее подхватили и продолжили консервативные партии. Это можно было наблюдать в США, где президент Никсон произнес свою знаменитую фразу: «Мы теперь все кейнсианцы»[57 - То же самое можно сказать и о Новых лейбористах при Тони Блэре. Придя к власти, он продолжил неолиберальную политику Тэтчер.]. Холл не обнаруживает ни одного противоположного случая, когда бы кейнсианская политика была инициирована консервативной партией. Решающим фактором Холл также считает власть центрального банка в его взаимодействии с главными политиками, а также влияние профессиональных чиновников, в отличие от советников, назначенных правительством на временной основе. Все эти факторы играют важную роль, однако при имеющимся многообразии стран и исторических периодов для обоснования данной модели необходима исчерпывающая реконструкция и интерпретация событий. Холл же пытается решить эту задачу на нескольких страницах в самом конце заключительной главы. Здесь он упоминает еще одну переменную – внешние шоки или кризисы. В этом смысле вторая мировая война была важнее экономического кризиса 1930-х годов (Oliver & Pemberton, 2003). В связи с этим Пирсон (Pierson, 1993: 362) спрашивает:

Почему «научение» в одних случаях ведет к положительным результатам и нарастающим изменениям в политике, а в других случаях – к отрицательным результатам и реакционной политике? По верному наблюдению Холла, конечно, трудно ошибиться, сказав, что на тех, кто принимает политические решения, влияют выводы, сделанные ими из прошлого опыта, однако уроки, которые нам преподносит история, никогда не бывают однозначными. Оглядываясь назад, пожалуй, можно сказать, что успех побуждает к повторению, и в этом смысле определение успеха или неудачи неизбежно является социологическим или политическим процессом […] Холл высказывает свои предложения по поводу того, как можно определить неудавшиеся политические проекты. Опираясь на куновскую концепцию научных парадигм, он утверждает, что научение «третьей степени» (смена парадигмы) […] включает в себя аномалии […], не совсем понятные тенденции развития […] в значении [другой] парадигмы.

По мнению Пирсона, это не более, чем данное постфактум объяснение того, почему определенный политический курс потерпел неудачу. Сложность и многообразие мер государственного регулирования, а также неопределенность в отношении взаимосвязи этих мер и их результатов, как правило, открывают широкое поле для дискуссий. То обстоятельство, что часто нельзя однозначно сказать, была ли та или иная политика «успешной», указывает на высокий уровень неопределенности в процессе научения.

Свое исследование Холл (Hall, 1989: 365) заканчивает еще одним вариантом объяснения практической эффективности кейнсианской экономической теории. Он обращает внимание на то, как быстро и беспрепятственно эта теория распространилась в экономическом сообществе без какого-либо одобрения со стороны политических авторитетов, и после этого, для достижения практического влияния на экономическую политику, оставалось только перевести ее в сферу поиска политических решений. «Возрастающее значение экспертов в управлении современным государством привело ее [теорию] в самое сердце политического процесса».

Свою «Общую теорию занятости, процента и денег» Кейнс заканчивает следующим, на сегодняшний день уже ставшим классическим наблюдением:

идеи экономистов и политических мыслителей – и когда они правы, и когда ошибаются – имеют гораздо большее значение, чем принято думать. В действительности только они и правят миром. Люди практики, которые считают себя совершенно неподверженными интеллектуальным влияниям, обычно являются рабами какого-нибудь экономиста прошлого. Безумцы, стоящие у власти, которые слышат голоса с неба, извлекают свои сумасбродные идеи из творений какого-нибудь академического писаки, сочинявшего несколько лет назад. Я уверен, что сила корыстных интересов значительно преувеличивается по сравнению с постепенным усилением влияния идей. Правда, это происходит не сразу, а по истечении некоторого периода времени. В области экономической и политической философии не так уж много людей, поддающихся влиянию новых теорий, после того как они достигли 25- или 30-летнего возраста, и поэтому идеи, которые государственные служащие, политические деятели и даже агитаторы используют в текущих событиях, по большей части не являются новейшими. Но рано или поздно именно идеи, а не корыстные интересы становятся опасными и для добра, и для зла.

В этом абзаце Кейнс предсказывает и судьбу своей собственной «Общей теории». Но и помимо этого пророчества, для темы нашего исследования крайне важно высказывание Кейнса о потенциальном практическом влиянии идей, основанных на научном знании. Скорее всего, он сознательно выбрал многозначное понятие идеи, которое среди прочего означает, что наиболее важные практические воздействия знания носят культурный характер. Кейнс указывает на то, что знания косвенным образом (и с временной задержкой) способны влиять на социальные отношения.