Труды по россиеведению. Выпуск 5

Обратим внимание: большевики уничтожили абсолютно все социальные институты дореволюционной России, включая крестьянскую общину. Подчеркнем: совсем не Столыпин – у него не было таких намерений. Он лишь хотел предоставить возможность выйти из нее тем, кто мог и хотел. Укажем и на то, что в оценке общины принципиально ошибались либералы, марксисты и модерная часть русской бюрократии. Ошибались примерно так, как Маркс и Ленин в понимании капитализма. Эти приняли болезнь роста за несостоятельность (Маркс) и за болезненное умирание (Ленин). Что касается общины, то либералы-марксисты-модернисты не оценили ее адекватности русским условиям и возможности эволюции. Ближе всего к ее пониманию подошли эсеры, Чаянов, Кондратьев.

Далее. Зададимся вопросом: на чем была построена императорская Россия? На самодержавии и крепостном праве. Подавляющее большинство населения дореволюционной России находилось в крепостной зависимости либо у государства, либо у помещика. Но господство власти и дворян было принципиально ограничено. И это ограничение они установили сами.

В течение XVIII столетия, последовательно создавая передельную общину с целью эффективной эксплуатации общинников и поддержании «социального мира» в империи, эти самые власть и помещики не вмешивались, как правило, во внутреннюю жизнь общины. Многие десятилетия этого невмешательства привели к формированию собственных институтов, процедур и обычаев у общинников. Изредка вторгаясь в дела общины, власть помогала правильному оформлению того, что уже возникало. Скажем, киселевские реформы. Когда же власть и помещики отпустили общину (отпустили не крестьян, а общину), она уже сама по себе, адаптируясь к новым условиям, устремилась к собственной модернизации, совершив переход от полубиологической общности (К. Поппер)[52 - Поппер К. Открытое общество и его враги. – Т. 1: Чары Платона / Пер. с англ. Под ред В.Н. Садовского. – М.: Феникс: Международный фонд «Культурная инициатива», 1992. – 448 с.] к кооперации. «Второе крепостное право большевиков» вмешалось во внутреннюю жизнь общины, тем самым погубив ее.

Самое большое преступление большевиков против общины – уничтожение социального плюрализма, социальной дифференциации, институтов и процедур самоорганизации, формирование человека вне социальных рамок той или иной группы, безразличного к тому, что происходит с другими. Людей объединяли страх, ненависть, гордость (иногда фальшивая, а иногда обоснованная), но они в принципе не знали, что их собственная безопасность может быть обеспечена лишь соучастием и солидарностью в отстаивании интересов других. Это и понятно. Социально других групп не было. И никто не принадлежал ни к какой социальной группе.

Могут возразить: колхозники находились в одном состоянии, рабочие – в другом, интеллигенция и бюрократия – в третьем. Или в четвертом. И власть расправлялась с ними или же их благодетельствовала, казалось бы, во многом в соответствии с этим делением. Но конечная их судьба зависела не от принадлежности к новым советским стратам, а от воли власти.

Поэтому и перестройка стала революцией массовизированных индивидов против тотального помещика – власти. Она не была, как это видно теперь, временем кристаллизации отдельных социальных групп или отдельных социальных интересов, наличие которых дает хоть какую-то основу для противостояния власти. Более того, только существование таких групп и их четко артикулированных интересов превращает негативное противостояние в позитивный диалог. Иначе власть скажет (и говорит): а с кем диалог-то вести? С болотной толпой национал-предателей?

Так я вижу причину, по которой отсутствуют социальные протесты в моей стране. Мы – вышедшее из советского постсоветское общество массовизированных индивидов. При этом произошли громадные изменения. Власть отказалась от идеи и практики тотального контроля и тотальной эксплуатации всего общества и всех сфер деятельности человека, что не менее важно. Об этом уже много написано. И мы говорим об этом лишь для того, чтобы показать, к каким последствиям это привело в нашем контексте.

Итак, власть отпустила на волю некоторые виды деятельности и, соответственно, людей, занимающихся ими. При всех «но» и ограничениях такие виды и такие люди существуют. И, соответственно, их социальный кругозор, так сказать, ограничен собственными возможностями. Создалась удивительная ситуация. Когда, по сути дела, начался разгром системы здравоохранения, это вызвало слабые, беспомощные протесты самих медиков. А ведь на демонстрацию в первую очередь должны были выйти мы, пациенты. Речь ведь идет о нашем здоровье. Но у одних, кто практически при любых переменах найдет возможности квалифицированно лечиться, и у других, которые ни при каких условиях их не найдут, интереса к проблемам медиков нет. Для тех и других разгром российской медицины – это не проблема их здоровья. Это проблема профессионального устройства врачей и медсестер. То же самое касается школы, Академии наук и т.д.

Мы получили общество, которое по-прежнему состоит из массовизированных индивидов, но оказавшихся в разных условиях социального выживания. То есть это и есть основная структура, стратификация постсоветского общества. Поскольку появились социальные сферы и виды деятельности, к которым власть потеряла свой интерес, но возникли и те, которые находятся под ее неусыпным вниманием, то и невозможен социальный протест типа перестроечного. Невозможен и протест со стороны отпущенных властью. В условиях протеста они потеряют то, чем обладают. Невозможен протест подконтрольных – они кормятся с руки власти. Но как бы Путин ни укреплял свою властную вертикаль, как бы ни наступал на общество, по своей природе власть, которую он олицетворяет, не нуждается в тотальном контроле над обществом.

Поэтому нынешняя путинская власть не хочет быть сталинской – даже в мягком варианте. А потому и общенациональный протест маловероятен. Но и раздробленное по своим возможностям общество, состоящее, напомню, из наследственно социально безразличных индивидов, не способно к протесту современного типа. То есть, повторим, социально организованных групп.

Какой же выход? Здесь, парадоксальным образом, обратимся к идеям главного убийцы русского общества – В.И. Ленина. В работе «Что делать?» он писал о необходимости внесения в сознание пролетарских масс идеи революционного преобразования. Само это сознание, полагал Ильич, не может выработать революционная идеология. Задачи сегодняшних российских интеллектуалов, ориентированных на идеи права, свободы, социальной справедливости т.д., состоят в следующем:

1) всеми возможными средствами заниматься просвещением и распространением этих идей;

2) всеми возможными средствами соучаствовать в самоорганизации тех отдельных уже складывающихся социальных групп, которые в наибольшей степени страдают в сложившейся ситуации.

Это сегодня единственная возможность для восстановления русского гражданского общества, единственная возможность оппонирования власти.

Парадоксальным образом власть может ускорить этот процесс. Если вдруг еще более усилит наступление на население.

Что делать?

Заканчивается Четырнадцатый. Близкие мне люди, я сам задаемся вопросами. Как же нам быть? Как быть людям, когда-то полагавшим, что преодоление коммунизма, его конец будут означать переход в нормальное (свободное, справедливое, безопасное etc.) состояние?

Где найти нравственную (тема добра и зла) и одновременно историческую (бытийственную, явленную в качестве деяния) точку опоры для утверждения иной, не чекистско-полицейской, не грабительски-передельной, не фальшиво-патриотической России. Но – России нормальной (и «великой под знаком понесенных утрат»). Один раз я видел такой мою Родину (с 19 по 22 августа 1991 г.). И никогда не забуду той полноты счастья – «ты русский», восторженной гордости, спокойствия и совершенно, казалось, оправданных надежд…

Так что ж теперь? Ведь все это не исполнилось. – Может быть, с некоторым преувеличением нынешнее мое (да и многих-многих других) состояние определяется словом «отчаяние». Ну, социальное отчаяние (хотя в России личное практически всегда завязано на социальное; у нас privacy так и не стало монадой человеческой экзистенции), вплоть до «оставь свой край глухой и грешный, / оставь Россию навсегда». Конечно, это не надо понимать прямо. Более того, прошу запомнить: мы не побежим («мы» – это многие; «нас» следует квалифицировать как тех, кого ненавидит газета «Завтра»). А «оставь» – в том смысле, что опять не получилось. Отчаяние… И вдруг на ум снова приходит ахматовское: не будем терять отчаяния. Раньше я не понимал этой мысли. Как это нельзя терять отчаяние? В чем его благо? В чем спасительность (напомню: христианство относится к религиям спасения)?

«…Отзвуки на смерть Сталина, на арест Берии, на кампанию в печати в защиту законности прокатились по всей стране и достигли миллионов заключенных, томившихся в концентрационных лагерях. И они начали бастовать и восставать повсюду: в лагерях Коми АССР, Урала, Сибири, Средней Азии и Казахстана. Наиболее важным было восстание в Кенгире весной-летом 1954 г. В восстании приняли участие 9 тыс. заключенных мужчин и 4 тыс. женщин.

Попытка администрации лагеря спровоцировать уголовников на расправу с политическими заключенными обернулась неожиданно всеобщей стачкой и восстанием заключенных. Восстание продолжалось 42 дня. В ходе его заключенные выставили требования политического и социального характера. Среди них: пересмотр приговоров и амнистия, введение 8-часового рабочего дня, превращение лагерей особого режима в обыкновенные, удаление с одежды заключенных номеров, улучшение условий заключения. Восставшие потребовали также приезда из Москвы представителя ЦК КПСС. Восстание проходило под лозунгом: “Да здравствует Советская Конституция!”. Через несколько лет под тем же лозунгом уважения к Конституции сформируется правозащитное движение в СССР…

По приказу из Москвы против заключенных Кенгира были пущены танки и 3 тыс. солдат. Неравный бой, начавшийся на рассвете 26 июня 1954 г., продолжался 4 часа. Восставшие оказывали отчаянное сопротивление, забрасывая танки бутылками с горючей смесью… Однако сила взяла верх.

Уцелевшие были арестованы, судимы и отправлены на Колыму.

В ходе восстания стачка солидарности с взбунтовавшимся Кенгиром была объявлена 10 июня в лагере Джезказган. После 26 июня каратели появились с танками у Джезказгана. 20 тыс. заключенных здесь не были подготовлены к сражению и капитулировали.

Однако 42 дня восстания в Кенгире не пропали даром. Произошли изменения в жизни заключенных: теперь они начинали работу не в 6 утра, а в 8 и работали до 5. Решетки с окон бараков, снятые во время восстания, не были восстановлены. Номера были удалены с одежды. Инвалиды и малолетние заключенные были частью освобождены, другим был уменьшен срок наказания.

Начальство решило ввести в лагерях “культуру”. Начали приезжать театральные труппы и оркестры…

За два года до революции в Венгрии советские заключенные восстали в лагерях. Их подвиг остался тогда незамеченным, но они совершили историческое дело, частично сломив терроризм и эксплуатацию заключенных и их бесправие, процветавшие в лагерях десятилетиями. Знаменитый ХХ съезд КПСС стал возможным также и благодаря движению Сопротивления заключенных советских концентрационных лагерей»[53 - Геллер М., Некрич А. Утопия у власти: История Советского Союза с 1917 года до наших дней. – Лондон: Overseas Publications Interchange Etd., 1989. – С. 577–578.].

В этом вся моя надежда, мое упование, мои «столп и утверждение истины». Тоталитарное советское прошлое не должно возродиться. Не теряя отчаяния, как отцы и деды, мы должны продолжить «движение Сопротивления». Если новые советчики пытаются восстановить свой порядок, переписать историю, да нас же еще – «поленом по лицу» – фальсификацией, в ответ им: 1946 – Колыма; 1947 – Усть-Вим (Коми АССР), Джезказган (Караганда); 1948 – Салехард; 1950 – Салехард, Тайшет; 1951 – Джезказган, Сахалин; 1952 – Вожель (Коми АССР), Молотов (Пермь), Красноярский край; 1953 – Воркута, Норильск, Караганда, Колыма; 1954 – Ревда (Екатеринбург), Карабаш (Урал), Тайшет, Ренготы, Джезказган, Кенгир, Шерубай, Нура, Балхаш, Сахалин; 1955 – Воркута, Соликамск, Потьма.

Вот – главная хронология для нового учебника русской истории – хотя и неполная – у нас еще много страниц бессмертной славы в ХХ в. И мы не имеем права в этот раз сдать страну наследникам Дзержинского. «В последние годы жизни Сталина Особые лагеря, учрежденные в 1948 г., превращались в очаги политического сопротивления. Здесь были собраны осужденные по 58 ст. УК, т.е. за «антисоветскую» или «контрреволюционную» деятельность. Засилью уголовников скоро пришел конец. Постепенно рождалась мысль о необходимости объединения ради сопротивления и завоевания попранных прав. В скором времени заключенные договорились об уничтожении осведомителей, затем начали вставать на защиту товарищей.., дальше – больше»[54 - Геллер М., Некрич А. Утопия у власти: История Советского Союза с 1917 года до наших дней. – Лондон: Overseas Publications Interchange Etd., 1989. – С. 549.]. А.И. Солженицын пишет: «И мы, освобожденные от скверны, избавленные от присмотра и прослушивания, обернулись и увидели во все глаза, что тысячи нас! Что мы – политические! Что мы уже можем сопротивляться!»[55 - Солженицын А.И. Архипелаг Гулаг. 1918–1956: Опыт художественного исследования. – Т. 3: – М.: Центр «Новый мир», 1990. – С. 54.]

Я повторяю вслед за этим удивительным человеком: мы уже можем сопротивляться. Мы обязаны сопротивляться. Иначе все эти бесчисленные жертвы, это ни с чем не сравнимое мужество отчаяния окажутся лишь памятью, но не животворящим источником настоящего и будущего. Тем более что мы – я обращаюсь к своему поколению, родившемуся в поздние сталинские годы и сразу же после его смерти – должны помнить о своем историческом долге, еще не оплаченном:

«Когда у роковой черты / Я обживал углы подвалов, / И зону вечной мерзлоты, / И малярийный зной каналов, / Когда, угрюмый нежилец, / Я только верою и выжил / И в мир вернулся наконец, – / Я словом погребенных вышел. / Я – прах, и если говорю, / То говорю по праву мертвых, / На мясо списанных зверью, / В цементный порошок истертых. / Я – пыль заводов и полей, / Просеянная сквозь решёта / Статей, этапов, лагерей, / Бараков и могил без счета – / Я – персть земли, и если персть / Глаза неплакавшие колет, / Не говорите: это месть, / Скажите: мертвые глаголят! / И не стращайте! Что конвой, / Кому сама земля охрана! / Я – вдох один, но выдох мой – / От Соловков до Магадана!» (Олег Чухонцев)[56 - Чухонцев О. Когда у роковой черты // Мемориал: Стихи. – Режим доступа: rvles.ieie.nsc.ru›~parinov/svecha/stichi.htm].

Вот наш Манифест, вот наше право («по праву мертвых») – говорить и действовать. Вот мой историческим оптимизм.

* * *

…Казалось бы, наконец поставлена точка. И то, что хотелось сказать, сказано (в меру умения…). Но еще о нашем Четырнадцатом. Он все смешал и одновременно расставил по местам. Стало ясно: завершился какой-то период истории. Какой? – Хронологически, видимо, четвертьвековой. От весны 1989-го (I съезд народных депутатов СССР), когда мы впервые ощутимо вдохнули воздух свободы, и до весны 2014-го, вернувшей Крым Российской Федерации и закрывшей для русских (надеюсь, все же на время; вопрос в том: на месяцы, годы или..?) тему «свобода». Когда-то по Брестскому миру Ленин отдал часть территории России, чтобы сохранить себе власть. Он разменял пространство на время-для-себя. Сегодня руководство страны прирастило земли, с тем (в том числе) чтобы укрепить свою власть. То есть прямо противоположная конфигурация. Увеличение времени-для-себя на основе расширения пространства.

Но нынешняя операция тоже требует определенных жертв. Это – сокращение нашей свободы, нашего времени (кстати, типологически схоже с большевистским вариантом). Иными словами, при всем внешне разительном различии операций двух Владимиров сущностно они близки. И в первом и во втором случаях за все должно платить общество («кто не с нами, тот против нас», «классовый враг», «социально чуждый элемент», «пятая колонна», «национал-предатели», «иностранные резиденты»).

Еще один Владимир, Набоков (писатель), говорил, что у России две истории – (тайной) свободы и (тайной) полиции. Скобки ставлю уже я. Сегодня и свобода у нас не тайная, худо-бедно в Конституции закрепленная и поведением-сознанием людей подтвержденная, да и полиция совершенно ясная. Думаю, мартовские события стали переходом к новому историческому периоду (необязательно по длительности сопоставимому с ушедшим), по набоковской классификации, – полицейскому.

О статье Леонида Люкса

Этот текст был написан известным немецким историком около 20 лет назад и опубликован в широко известном научном журнале «Вопросы философии». Тем не менее по прошествии двух десятилетий мы решили вновь напечатать его. Время показало, что эта статья сохраняет свое высокое качество и политическую актуальность.

Тогда, в середине 1990-х, в эпоху, когда к нам возвращались отечественные и зарубежные мыслители, когда началось более или менее массовое (для интеллигенции, разумеется) знакомство с западной мыслью ХХ столетия, работа Люкса прочитывалась в определенном контексте. Сегодня – в ином. Правда, уже в те годы мы находились в ситуации, которая в наши дни, если можно так выразиться, стала еще более очевидной.

Леонид Люкс, рассказывая нам о евразийцах и германских революционных консерваторах 1920-х годов, подчеркивал, что их мысль развивалась в эпоху Веймарской Германии. Это время существования первой немецкой республики между 1919 и 1933 гг., время, основным содержанием которого, как выяснится впоследствии, было вызревание национал-социалистической диктатуры. Разгромленный, униженный и оскорбленный немецкий народ не сумел удержаться от соблазнов мести и реванша, не смог принять на себя ответственность за случившееся с ним. Этим ловко воспользовались демагоги и негодяи.

Люкс убедительно показывает, как плеяда блестящих германских умов прокладывала дорогу к власти, может быть, самому чудовищному в новейшей истории террористическому режиму. Трагизм ситуации заключается в том, что это были действительно выдающиеся мыслители, несомненно, желавшие своему народу добра, но по разным причинам впавшие в самые безответственные утопии, мифы, соблазны. Главная из этих причин – отказ от нормальных и нормативных для существования человеческого общества этических ценностей. Расизм, признание за насилием онтологического качества, отход от устоев христианской цивилизации, апелляция к худшему в природе человека – таковы общие для этой группы мыслителей приметы.

В работе также прослеживается внутреннее родство русских евразийцев и немецких революционных консерваторов. Действительно, на самом глубинном уровне они схожи. А главное, что их объединяют: будущее своих стран они видели на путях отрицания основ современной европейской истории, настаивая на необходимости для них «Sonderweg», что автоматически предполагало изоляционизм по отношению к Западу. И вот в середине 10-х годов XXI в. Россия по-прежнему, как мы уже говорили, но еще в большей мере, оправдывает квалификацию, данную ей когда-то Александром Яновым: Веймарская Россия. Очень шаткая социальная ситуация, усиливающиеся авторитарно-полицейские тенденции, подъем националистически-реваншистских настроений, ухудшающееся экономическое положение.

Но есть и серьезные отличия от середины 1990-х. Евразийская идеология, пусть и в усеченно-упрощенном виде (читайте, например, работы А. Дугина), стала популярной не только среди радикально настроенных интеллектуалов, но и в правящих группах. Их идеологическую потребность в антивестернизме, антилиберализме, изоляционизме не в последнюю очередь обеспечивают евразийские источники. События на Украине и их сегодняшние следствия усиливают данную тенденцию.

Именно это и подвигло нас к тому, чтобы вновь опубликовать замечательный текст Леонида Люкса, который содержит не только глубокий анализ того, что было, но и предостережение против того, что может случиться.

    Ю.С. Пивоваров

Евразийство и консервативная революция:соблазн антизападничества в России и Германии[57 - Впервые опубл.: Вопросы философии. – М., 1996. – № 3. – Печатается с разрешения автора.]

    Л. ЛЮКС

I

Первая мировая война завершилась крахом авторитарно управляемых империй и убедительной победой западных демократий. Следствием этой победы было, однако, восстание против Запада, протест против присущих Западу ценностных ориентаций, заявленный с небывалым для подобных движений радикализмом.

Примечательно, что во главе этого движения оказались выдающиеся умы. Уже в 1927 г. Жюльен Бенда заговорил о «предательстве интеллектуалов». Антизападный дискурс с особым упорством вели представители немецкой и русской духовной элиты, продолжая тем самым глубоко укорененную в обеих странах традицию противостояния западному пути развития. Свои упреки они адресовали не только Западу, но и собственным правительствам, ослепленным, как им казалось, чужими приманками. Веймарская парламентская система представлялась противникам Запада в Германии чем-то вроде западного оккупационного режима, навязанного стране державами-победительницами. Впрочем, и в России воинствующие антизападники считали большевизм импортированным из-за границы феноменом; по их мнению, это было новое издание петровского плана европеизации России.