Труды по россиеведению. Выпуск 5

Напомним пропагандистское клише советских лет: «мировая капиталистическая система» и империалистические государства (прежде всего США, Великобритания, Франция и т.д.) угрожают «миру социализма» и «социалистическим государствам», поскольку тамошняя крупная буржуазия опасается влияния социализма и социальной революции. Сейчас речь идет об угрозе не социализму, а «геополитическим интересам» России. Понимание существа «угрозы» (как и содержание слова «Запад») варьируется в весьма широком диапазоне. Оказалось, к примеру, что именно «Запад» «попытался в 2011–2012 годах разрушить внезапно для него возникшую консервативную парадигму общества, лидером которого стал Владимир Путин»[113 - Мухин А. «Зимняя сказка» на фоне прохладной войны // Независимая газета. – М., 2014. – 25 февр.].

Мне-то кажется, что общественную атмосферу тех лет определяло появление массового внутреннего протеста против сложившейся в России ситуации. Да и о «консервативной парадигме» говорить, по-моему, не было оснований. В любом случае все процессы были внутрироссийскими, инициировались российским политическим миром. Привязывать их к каким-то внешним силам – не только дурной пропагандистский прием, но и форма самообмана. К тому же следует помнить: в российской истории вслед за пропагандой обычно шла репрессия. Симптоматично, что защитники status quo, т.е. фактического состояния власти, стали ассоциировать своих идейных оппонентов с внешними противниками государства – совершенно в духе 30–70-х годов прошлого века. Этот подловатый пропагандистский прием в какой-то момент буквально стал приемом полемическим.

Приведем в связи с этим обширную цитату, взятую не из боевого партийного листка, а из главной правительственной газеты и принадлежащую опять же председателю Конституционного Суда: «Меня не интересует не только полемика с юродствующими юристами, находящимися в очевидном услужении у известного международного вора. Меня не интересует и сам этот вор. Потому что беседовать с ворами и их прислужниками – не следует… Показная забота о наполнении нашей государственности идеей справедливости сочетается с холодным циничным умолчанием по поводу того, что эта идея была растоптана врагами современной России. Что эту идею – как и идею человечности вообще – все более грубо попирает современный Запад. Который только с очень большой натяжкой можно назвать Западом «табула раса». То есть Западом Аристотеля, Альберта Великого, Локка и пр. На самом деле нынешний Запад недостоин даже этих наименований. Он опустился теперь до грубейшего воровства, до исполнения государством роли рэкетира, действующего по наущению тех или иных международных воров.

Обвиняя Российское государство в клановости, международные воры и их интеллектуальная обслуга замалчивают все, что связано с иной клановостью. Они не хотят обсуждать, какие именно клановые интересы породили бомбардировки Югославии и действия в Косово. Специалисты с отвращением констатируют, что там обеспечивались даже не только геополитические, но и гораздо более приземленные интересы. Но об этом обслуга международных воров никогда говорить не будет. Не будет она говорить и о том, чем на самом деле были порождены бомбардировки Ирака. И у каких именно американских кланов какой конкретный счет был к лидеру Ирака Саддаму Хусейну. Никогда никто из таких морализирующих циников, находящихся на услужении у международных грабителей, не скажет о том, какие именно западные политические кланы сталкиваются при дележе непрозрачных рынков оружия на Ближнем Востоке и в Африке. И к каким катастрофам это приводит… И во имя преодоления этой клановости и насаждения идеи справедливости они затеют сразу на многих интеллектуальных площадках России разговор о новой Конституции, которая по мановению ока, то есть по все тому же принципу табула раса, лишит нас клановости, восстановит у нас идею справедливости. Да и вообще вернет нам идеальное. При этом возвращать это идеальное необходимо только нам. А почему бы не попытаться вернуть его Западу? И навязывать парламентскую республику надо только нам. А почему бы не навязать ее, например, США?»[114 - Зорькин В. Tabula rasa: Ответ тем, кто спешит переписать Конституцию России с чистого листа // Российская газета. – М., 2014. – 7 апр.].

Эта цитата, на мой взгляд, ярко демонстрирует то мировоззрение, которым оказался пронизан верхний слой государственного аппарата – во всяком случае, к третьему президентскому сроку В. Путина. Заметим: конкретным поводом для этих размышлений послужило высказанное (где-то в прессе) мнение о том, что предусмотренная действующей Конституцией форма правления нуждается в корректировке: может быть, в преобразовании в парламентскую республику. Зорькин, естественно, защищает настоящую форму правления. Это, безусловно, его право. При этом, однако, ссылается на внешнеполитические угрозы – как: «…нынешний Запад… опустился теперь до грубейшего воровства, до исполнения государством роли рэкетира, действующего по наущению тех или иных международных воров». Что это за тон, что за стилистика? Действительно понимаешь, что ренессанс «советского», косного, изоляционистского сознания все же происходит. Поэтому и появляются «хорошо забытые старые», незамысловатые идеологические конструкции.

Попытаемся все же понять эту логику. Какие же конституционные проблемы обсуждаются в статье, посвященной вроде бы Конституции? Автор в основном перечисляет упоминания обвинения в адрес российского политического режима. Прежде всего, упрек в «клановости», т.е. в том, что государство вынуждено обслуживать интересы конкретной (правящей) группы, одного клана. Затем автор обвиняет некие враждебные силы в том, что они проявляют «показную заботу о наполнении нашей государственности идеей справедливости…», «навязывая» России такую форму правления, как парламентская республика. Идея парламентской республики появилась в публичном поле в ходе дискуссии о несовершенствах действующей Конституции – в частности, о перекосе в пользу полномочий президента. На эти «наветы» и отвечал председатель российского Конституционного Суда. Но вместо того чтобы отрицать клановый характер политического режима или недостатки Конституции 1993 г., он говорит о давних международных кризисах и о клановых интересах, лежавших в основе политики ЕС и США в Косово в 1999 г. и в Ираке в 2003 г. То есть как бы заявляет: они нас критикуют, а сами ничуть не лучше.

Да, в 1999 г. авиация НАТО нанесла ракетные удары по Сербии, вынуждая сербского президента Милошевича вывести войска из принадлежащего сербам автономного края Косово, большинство жителей которого составляли албанцы. Позже многие страны ЕС признали независимость края. Да, в 2003 г. войска США вторглись в Ирак под предлогом того, что иракский диктатор вел работы над созданием оружия массового уничтожения. В обоих случаях действия НАТО и США действительно не выглядели адекватными. Отказ европейских стран от признания хотя бы формального контроля Сербии над Косово противоречил сложившейся международной практике отношения к региональным сепаратистским движениям. Американское вторжение в Ирак привело к многотысячным жертвам среди мирного населения, но не к обнаружению секретных ядерных реакторов. В общем это, мягко говоря, не лучшие страницы в истории ЕС, НАТО, в международной практике США.

Однако возникает вопрос: как эти эпизоды 25-летней и 10-летней давности связаны с состоянием конституционного строя в России? Причем здесь, вообще, албанцы и иракцы, если речь идет о выстраивании (или разрушении) у нас правового строя? Если государства, представляющие собой устойчивые демократии, в тех или иных ситуациях совершают ошибки или ведут себя не так, как хотелось бы лидерам России, это еще не свидетельствует о недостатках демократии как таковой.

При этом важно помнить: в 2000–2011 гг. разговоры о «Западе» как о «рэкетире», о «международных ворах», о «врагах современной России», пытающихся навязать ей те или иные формы государственности, вовсе не были главными для защитников режима (в том числе для председателя Конституционного Суда). Они не видели в «Западе» врага или по крайней мере не акцентировали на этом внимание. Все изменилось именно тогда, когда режим столкнулся с внутренними проблемами и протестами. Тогда им нашли объяснение: они инспирированы извне.

Заметим, автор статьи в «Российской газете» даже не отвечал по существу на упреки, адресованные российскому политическому режиму. Он сосредоточился на угрозах со стороны враждебного окружения, от геополитических противников государства. По сути дела, это и была новая идеологическая установка, которая объясняла и оправдывала явно реакционный характер политического режима: ослабление или ликвидация демократических институтов должны были выглядеть неизбежным следствием внешнеполитических угроз. (Здесь вспоминается эпизод из «12 стульев» Ильфа и Петрова – о пуске первого в городе трамвая: на митинге каждый оратор собирался говорить о трамвае, но как-то незаметно переходил на международное положение и разоблачение империалистов.)

В связи со статьей В. Зорькина не лишним будет напомнить о некоторых решениях российского Конституционного Суда, вынесенных уже после того, как вполне определился реакционный вектор законодательства. Суд признал конституционными все соответствовавшие нормы: ужесточающие ответственность за нарушение порядка проведения митингов, а также сам этот новый порядок; устанавливающие фактический контроль власти за отбором кандидатов на должность губернаторов; вводящие понятие «некоммерческой организации, выполняющей функции иностранного агента» и проч.

В России, да и в других странах всегда были и есть люди, безусловно оправдывающие действия власти лишь из безотчетного пиетета перед ней. Но в данном случае важно, что формирование режима личной власти готова была принять (и приветствовать) часть интеллигенции. А этот слой понимает, какими будут последствия: ослабление правовой основы государства и расширение пространства произвола. Тогда как они объясняли себе эту медленную контрреформу, какие оправдания для нее находили? Идеологически контрреформа обосновывалась, повторю, наличием враждебного внешнего окружения. Но большинство по старой российской привычке попросту опасалось критиковать и возражать. Многих устраивало, что группа, находящаяся у власти, не покушается на рыночные основы экономики и по крайней мере на словах печется об инвестиционном климате. Конечно, беспокоил произвол силовых структур, ставший в «нулевые» годы притчей во языцех. Но тем, кого это еще не коснулось, угроза не казалась столь уж серьезной. Все замечали опасную тенденцию в развитии политического режима, однако долго сохранялось пространство для внутреннего компромисса. С ситуацией можно было мириться, пока не были затронуты наиболее важные условия жизни городского жителя, заработанные в 1990-е: супермаркет в шаговой доступности, сотня телеканалов в пакете телеоператора, возможность отъезда к зарубежным морям, наконец, наличие двух-трех привычных газет и радиостанций, продолжавших (хотя и с осторожностью) более или менее независимо рассуждать не только о спорте и культуре, но и о политике.

В стране действительно продолжали выходить печатные издания, которые не придерживались официальной позиции по ряду ключевых вопросов (вроде «дела ЮКОСа», отмены выборов губернаторов, «Болотного дела», кризиса на Украине 2013–2014 гг. и т.п.) и публиковали альтернативные точки зрения. Таких изданий и изначально-то было немного (МК, «Новая газета», «Коммерсант», «Ведомости» и ряд региональных изданий), и число их неуклонно уменьшалось. Но их присутствие в медиапространстве позволяло читательской аудитории думать, что свобода массовой информации еще жива, что все не так плохо.

Вероятно, курс правящей группы на постепенное сужение коридора свободы в медиапространстве допускал сохранение небольшого числа относительно независимых изданий. Они не представляли особой опасности в силу небольших тиражей и в то же время служили доказательством терпения и терпимости власти. Но легко можно было догадаться, что нужда в таких доказательствах в конце концов отпадет.

О российских политике, политиках и идеологии консерватизма

Теперь рассмотрим более детально, что представлял собой новый российский консерватизм в контексте обновленного и обуженного спектра политических сил, который только и был возможен в условиях режима личной власти.

Собственно, разные политические воззрения в обществе могут существовать и без активной партийно-политической жизни, без партий и проч. Какие-то политические взгляды можно было обнаружить и в советское время, но проявлялись они достаточно искусственно. Приверженность политическим партиям, символам и лидерам, не имея возможности реализоваться, замещалась, к примеру, приверженностью различным литературным журналам. Для скрытых политических предпочтений находились способы и формы выражения, но это были вынужденные и вымученные формы.

В условиях формирования и укрепления режима личной власти политическая жизнь может не подавляться полностью. Но она выстраивается вокруг одной персоны – первого лица. Условием существования такого режима (помимо прочего) является контроль правящей группы над крупнейшими СМИ. Этим обеспечивается доминирование в медиапространстве одного образа, одного лица. Его потенциальные конкуренты или оппоненты игнорируются, а если уж их упоминание неизбежно, представляются в негативном свете либо высмеиваются.

Партийно-политическая жизнь в Российской Федерации, вполне свободная в начале 1990-х годов, всегда зависела от информационной политики крупнейших государственных телеканалов. С 1993 г. эту монополию пытался разрушить (и небезуспешно) телеканал НТВ. Но в 2000 г. он фактически стал одним из государственных телеканалов, вещание которых контролировалось президентской Администрацией. Эти телеканалы с начала 2000-х годов сконцентрировались на создании образа президента Владимира Путина. Глава государства стал появляться на каждом канале, в каждом новостном выпуске. Критика в его адрес была исключена из телеэфира – возможен либо позитивный (позитивно-восхищенный), либо нейтральный тон.

Поначалу партийная деятельность особенно не ограничивалась, но политические партии и их лидеры почти исчезли с телеэкрана: отводившегося им эфирного времени хватало разве что на реплики. Заметим: вытеснение партийных тем и «партийцев» из информационного пространства особого сожаления у широкого зрителя не вызывало. Межпартийная полемика (не задевающая первое лицо) просачивалась в эфир в периоды выборных кампаний, но это не отменяло полного информационного доминирования группы (партии), обслуживающей первое лицо. При формировании правительства, при назначении региональных администраций роль политических партий была ничтожной, что соответствовало духу режима (но и форме правления, установленной Конституцией).

В 2004–2012 гг. процесс создания и деятельности политических партий был затруднен рядом законодательных барьеров. Законодательство о выборах обеспечило лучшую управляемость избирательного процесса, «работая» на «Единую Россию». К примеру, были исключены нормы, допускавшие деятельность избирательных блоков. Новые партии несколько лет не создавались, их общее число уменьшилось до семи, а более или менее реально участвовали в политике только три: КП РФ, ЛДПР и «Яблоко». Созданные президентской Администрацией «Единая Россия» и «Справедливая Россия», для которых всегда находилось место в информационном пространстве, полностью зависели от единого центра принятия решений в Кремле.

Но в апреле 2012 г. в ответ на массовые акции протеста некоторые ограничения на создание и деятельность партий были отменены или ослаблены. К тому времени более или менее прочное положение в российской партийной системе занимали два образования, формально не связанные с партией власти: КПРФ и ЛДПР. Эти старожилы политической сцены ни на что не влияли, но очень ценили свой статус легальных партий, представленных (пусть и символически) почти во всех законодательных органах. Ведь важнейшее условие неформальной сделки с властью – объектом их критики не могло быть первое лицо – они выполняли. Такие декоративные по своей сути партийные системы существовали в большинстве авторитарных режимов второй половины ХХ в. Это стало результатом сворачивания политической жизни, ее концентрации вокруг одной персоны, а также принижения значения политических партий как института.

Внешне расклад политических сил в современной России напоминает структуру государственных дум начала ХХ в.: крайние националисты, консервативная партия власти, либеральный и левый сегменты. Можно предположить, что здесь действуют какие-то архетипические механизмы. Российский партийно-политический спектр сходен также с партийными системами европейских государств. Однако в данном случае внешнее сходство обманчиво – куда важнее сущностные особенности.

По существу, наши «консервативные партии» представляют собой форму «присвоения» пространства политики государственным аппаратом, который охватывает еще и исполнительную и судебную власти. К «консервативным» структурам можно отнести «Единую Россию» и Общероссийский народный фронт (последний, правда, весьма условно: статус этого объединения, пытающегося совместить поддержку первого лица и власти в целом с критикой отдельных чиновников, остается не вполне ясным). О приверженности этих образований «консервативной» идеологии неоднократно говорил Владимир Путин; потом это определение появилось в некоторых партийных документах.

Повторим, российская партийная система носит в значительной степени искусственный характер. Это означает, что так называемые парламентские оппозиционные партии, по точному выражению Ю. Пивоварова, имеют «по преимуществу властную легитимность. Другими словами, они «в системе» по разрешению начальства… Совокупная легитимность «допущенных» – конечно, в различных пропорциях – включает в себя и легитимность «от народа». Но определяющей, господствующей является, вне всякого сомнения, легитимность властная»[115 - Пивоваров Ю.С. О «советском» и путях его преодоления // Полис. – М., 2014. – № 2. – С. 41.]. Эти «парламентские оппозиционные партии» (КПРФ, ЛДПР, «Справедливая Россия») прошли через идеологический фильтр и были признаны совместимыми с режимом. Фильтр же (или фильтры) устанавливали люди, называющие себя консерваторами.

Здесь уместно будет вспомнить о том, как появился консерватизм в современной России. В первые годы после распада СССР консервативному мировоззрению, охранительному по своей сущности, не так-то просто было обрести политическую форму, найти объект защиты. Консерваторами чаще всего называли твердых сторонников прежнего режима, верных ленинцев/сталинцев, ностальгирующих по советской жизни. Для консерватизма традиционного, консерватизма в европейском смысле слова, защищающего веру в Бога и частную собственность, в постсоветском мире не было места. Но спустя два десятилетия ситуация изменилась.

В условиях экономического роста укреплялся и расширялся бюрократический слой, стабилизировалось положение социальных групп, так или иначе зависимых от бюджета. В то же время внутри бюрократии оформилась жесткая иерархия: на вершине – бессменный лидер (первое лицо) со своим ближайшим окружением (правящей группой), руководители силовых структур и спецслужб. Важное место «наверху» заняли и иерархи Русской православной церкви (РПЦ), формально отделенной от государства. Сложился альянс правящей группы и руководства РПЦ, государства и церкви. «Верхи» подобрали себе политических союзников и бизнес-партнеров из числа особо приближенных (избранных) предпринимателей. В первые два президентства В. Путина их круг вполне определился. На появление корпорации «власть –церковь – избранный бизнес» указывали либеральные газеты, сохранившие некоторую независимость. В деятельности этой корпорации они усматривали корыстный групповой интерес, критиковали ее и закономерно становились для нее врагами.

Этот альянс и стал объектом защиты для нового русского консерватизма. Наконец, стало ясно, что защитить и от кого. Однако в идейном плане консерваторы не смогли предложить ничего оригинального, что отличало бы их от идеологической платформы либералов и социалистов. Ведь установку на сохранение status quo и всестороннюю поддержку лидера трудно считать самодостаточной идеей. А положения об уважении религии и РПЦ (как доминирующей конфессии) можно было найти в программах практически всех российских политических движений.

Показательно, что в Манифесте просвещенного консерватизма мы обнаруживаем некий пафос, но не так уж много собственно консервативного содержания: «Эйфория либеральной демократии закончилась! Пришла пора – делать дело! Первое, что нам необходимо, – это установление и поддержание законности и правопорядка в стране. Второе – обеспечение культурной и национальной безопасности. Третье – рост “благосостояния для всех”. Четвертое – восстановление чувства гордости и ответственности за свою страну. Пятое – гарантирование социальной справедливости и социальной защиты граждан, а также отстаивание прав и свобод наших соотечественников, проживающих в ближнем и дальнем зарубежье»[116 - Михалков Н. Манифест просвещенного консерватизма. – Режим доступа: http:// www.proektrussia.ru/manifest-prosveschennogo-konservatizma.-n.-michalkov.html].

Новое русское охранительство принципиальным образом отличается от того мировоззрения, которое возникло на рубеже ХVIII–XIX вв. в Великобритании, Франции, США и стало именоваться «консерватизмом».

Одна из основ консерватизма – признание того, что права личности неразрывно связаны с ее обязанностями. Консервативные политики поддерживают ценность порядка, т.е. строгого соблюдения законов, настаивая при этом на важности полиции и армии. Консерваторы никогда не жалели денег на силовые структуры. Но порядок в государстве всегда был для них лишь условием реализации свобод! Европейские и американские консерваторы не меньшие (а то и большие) ревнители личных свобод (свободы слова, совести, права частной собственности), чем либералы. Поэтому консерваторы крайне негативно относятся к возможной при демократии «тирании большинства», обычно прикрывающей чью-то единоличную власть. И в Германии, и в США, и в Австралии консерваторы не меньше, чем либералы, опасаются чрезмерного сосредоточения власти в одних руках и проистекающего от этого произвола. Консерватизм, берущий начало от Эдмунда Берка и Алексиса де Токвиля, крайне настороженно и болезненно относится к любым ограничениям свободы слова.

Те же, кто сегодня как будто бы воплощает российский консерватизм, готовы всячески защищать единоличную власть. Их взгляды, их поведение лучше всего характеризуются старинным русским словом «верноподданничество». Такой «консерватизм» нацелен на защиту монополии на власть – и конкретного первого лица, и приближенной к нему группы лиц (равно как и обслуживающих их – по клиентельному принципу – групп). В законодательных собраниях разного уровня «Единая Россия» к 2014 г. контролировала от 60 до 98% мест. Однако фактически это контроль не партии, а бюрократического аппарата – деидеологизированного, но готового декларировать и исполнять любую программу, провозглашенную первым лицом и стоящей за ним правящей группой.

Эти «консерваторы» готовы терпеть свободу слова (как и прочие свободы) лишь в той мере, в какой они не создают угрозы (или даже дискомфорта) для неограниченной власти первого лица. Не случайно в упомянутом консервативном Манифесте совершенно не затрагивается тема прав и свобод. Антиэмансипационный, охранительно-запретительный характер нынешнего российского консерватизма демонстрирует практика: ограничение вещания негосударственных телеканалов, жесткий контроль над государственными СМИ, попытки давления на блогосферу и т.д.

Что касается принципа защиты частной собственности, то к нему российская правящая группа, реализующая «консервативную» стратегию, всегда относилась избирательно. Предприниматели, выказавшие политическую неблагонадежность (начиная с миллиардеров вроде Ходорковского, Гуцериева и др. и заканчивая владельцами деревенских магазинов), не могли рассчитывать на защиту своих прав судами. И хотя индивидуальные бизнес-истории складывались по-разному, в целом бизнесмены в последнее десятилетие ощущали свою уязвимость перед силовыми структурами. При слабости и зависимости судебной системы представители силовых ведомств могли действовать произвольно – с учетом собственных экономических интересов.