Великий Кристалл. Памяти Владислава Крапивина

Возвращение в старый образ, регрессия к былому конфликту и былому ресурсу – как это по-тропинински! Но, как видно, не все в истории Влада уместилось на том пронзительном острие нравственного закона, которому подчинены миры в глубинах Кристалла.

Там, где Влад не совпадает с каноном писателя, он попадает под действие других канонов, некогда начертанных законодателями глубинной психотерапии – Фрейдом, Юнгом и Адлером. Не один, так другой или третий убедительно объяснит, отчего же актер, попытавшийся имитировать кататонический ступор, был захвачен старым симптомом и ушел от понимания не только чинов службы безопасности, но и от своего собственного.

Ну а что же я? Я не в силах был ни ему помочь, ни как-либо проявиться. Я ведь кто? «Человек из февраля», внутренний терапевт расщепленной личности. За пределами психического мира Влада меня вообще нет. Я не могу зайти с другой стороны, подойти снаружи. Я одна из тех функций психики, которая замирает, едва личность спускается на дочеловеческий уровень реагирования.

И все же в какой-то момент разум Влада сложится вновь, чтобы юркой ладьей выплыть из небытия. И ладьей будет Командор Влад, а за юркостью станет следить его верный штурман – терапевт Юрка.

Это что? Сознания свет? Но тогда почему так темно? А, подвал и мешок на голове, вот от них и темень. Надо выйти, но не идут ноги. Надо снять – но руки не слушаются. Тоже мне органы сознательного действия.

А! Вот оно! Не слушаются, поскольку прикованы – это все объясняет! Надо бы скорей расковаться. Но чем это сделаешь, если нет инструментов и руки заняты? Все надежды на силу мысли…

Может, в новой конфигурации Малого Кристалла она стала сильней, чем была?

12

Сила мысли… Я вторично вспомнил о ней, когда стоял последним в очереди на собеседование в палатке кудрявого мордоворота. Эта сила тогда, в подвале, помогла снять наручники. Что же я не пользуюсь ею теперь? Ведь наручники сковывали свободу движений намного сильней по сравнению с автоматчиками; да и прикасались они непосредственно к телу, а не только к страху его потерять…

Но тут я подметил знакомые ходы мысли.

– Юрка, ты?

– А то кто же? – отозвалась статуя юного барабанщика передо мной.

– Как-то молодо выглядишь…

– Да не суть. Называй меня Юрка-младший.

– Очень рад тебя видеть! Не подкинешь ли мне идею…

– Как использовать силу мысли? Заклинаю тебя хорошенько сперва подумать, а тогда уж использовать. А не то пожелаешь, чтобы, к примеру, солнце вышло из-за туч, а оно из-за этого приблизится к земной атмосфере. Космос порою хрупок.

– Я настолько силен? – вот удивление-то. – Что ж тогда заперт в эту постылую статую?.. Ах да, кажется, по собственной воле…

Однако стоит повнимательней разобраться в ситуации. Собеседование черного начальника со статуями идет полным ходом, по итогам их сортируют на две группы, а я так и не знаю, какая из них согласилась сотрудничать с властями, а какая проявила непреклонность. Хорошо бы, чтобы твердость духа проявило большинство, но вправе ли я рассчитывать на такой сказочный результат? Даже человеческие выборки дадут другую статистику, а тут, как-никак, статуи…

– Хочешь узнать их выбор? – Юрка-младший растянул гипсовое лицо в подобии улыбки. – Он тебя не утешит. Сотрудничать с кудрявым садистом согласились все. Просто часть этих статуй отправят на Полуостров шпионить, а другую, меньшую часть – совершать теракты.

– Да? Откуда ты знаешь?! – воскликнул я.

– Угадай. Психотерапевтам негоже подсказывать выводы, к которым может прийти и сам анализант.

Я подумал и вдруг догадался. Ну да! Если Юрка, который, чего скрывать, это мой же внутренний голос… Если он говорит устами гипсового барабанщика, то значит… Значит, мой внутренний мир занимает больше одной статуи.

– Браво! – порадовался за меня Юрка. Даже стукнул в свой гипсовый барабан. И застыл выжидательно.

Если больше одной, почему не все? Если вдуматься, то откуда могло бы взяться столько однородных фигур? Это грани одной фигуры, все явились из одного Кристалла. Из моего собственного.

Юрка-младший поддержал мою мысль длительной барабанной дробью.

– Но ведь я здесь, по-видимому, главный? Я ведь не зря Командор!

Юрка согласился и с этим.

– Командора должны слушаться! Ну, хотя бы в теории…

– А ты не пробовал им на практике чего-нибудь приказать?

Интересно, что эта простая мысль до сих пор меня не посещала. Я прокашлялся и пророкотал громовым командорским голосом:

– Статуи, слушай мою команду! Разоружить автоматчиков!

А чего мелочиться, в самом-то деле?

Миг – и многое сделано. Это без точной команды статуи слоняются без толку и не знают, чем бы себя занять. А стоит сигналу прийти, действуют быстро. Только один из подвергшихся нападению конвоиров успел снять с предохранителя свою скорострельную пушку. Но и его чуть позже монументальная девушка-спортсменка так приголубила веслом по макушке, что автоматная очередь целиком ушла в небесное молоко.

Грузчики отступили к забору. Насчет них распоряжения не было. Ладно, нам не до них. Остался еще начальник в палатке. Наглый, жирный, кудрявый. Стоило нашим к нему зайти и ткнуть в лицо автоматом, он завизжал, как свинья недорезанная, и стал умолять:

– Не стреляйте!

Подмывало сделать наоборот. Но я посмотрел в его кудрявую харю и убедился: он, Алексей Булыгин. Только чуток состарился и разжирел. Ну не странное ли совпадение – этот новый привет из детства?

Надо быть осторожнее, понял я. Как и с солнышком из-за туч. Кажется, в этом мире моего много. Не один лишь взвод гипсовых статуй.

Космос парусов и крыльев

Ольга Рэйн

Охота на Бармаглота

Мериться Тристан предложил, у меня бы на такое дурости не хватило, а он шебутной. Всех подбил, даже Микаэля, уж тот на что спокойный да скромный ? но встал вместе с нами на силовой стене, где камеры не смотрят.

Солнце, наша Медуза, тускло-розовая перед закатом, уже пряталась между двух конусообразных гор на горизонте ? Тристан называл их Сиськи, правая больше левой. Он говорил, что у женщин так часто бывает, я надеялся когда-нибудь удостовериться и очень любопытствовал, какие же женщины (во множественном числе) просвещали Тристана.

– При любой свободе нравов главное ? прийтись по нраву, ? так говорил Сергей Васильевич Фокин, второй помощник экспедиции, а теперь ? советник временной колонии и наш наставник. Сам он, хоть еще и нестарый, крепкий и похожий на писателя Хемингуэя с портрета в библиотеке, не особенно пользовался «свободой нравов» ? я видел, как он подолгу сидит у обелиска Непроснувшимся, прижимая руку к холодному пористому камню, а лицо у него при этом такое, что мне смотреть неудобно делалось. Будто душа нагая показывалась, беззащитная, мягкая, не умеющая сама согреться.

– Не зевайте, расстегивайте и доставайте, ? поторопил Тристан, смеясь.

Мы все пятеро достали, показали друг другу, немного смущаясь, но глядя цепко ? не каждый день доводится посмотреть, сравнить, подумать. Микаэль последним достал, у него самый длинный оказался, Тристан даже присвистнул, разглядывая.

– У меня зато толще, ? засмеялся.

Ну тут и начались всякие шутки про это самое, с неандертальских времен всем человеческим самцам приятно думать, что у них там внизу большое, как у мамонта, крепче скалы и всегда готово к бою. Хотя про это-то чего шутить, оно, как и все остальное, у нас абсолютно одинаковое, разве что по малолетству у кого поменьше. У Эрика и Эйдена, например, но я, конечно, не заглядывал.

Но к восемнадцати годам, к мод’обраху, мы все уже одинаковые, волосок к волоску. С родинкой на большом пальце левой руки ? удобно право-лево различать. С щелью между передними зубами, отчего улыбка выглядит особенно искренней и чуть детской. Кареглазые, темноволосые, чуть полноватые, пожалуй, такая уж генетическая конституция, когда к концу отрочества щенячий жирок набирается, а после двадцати сходит, оставляя крепкие жилы, хорошие мышцы. Только мало кому из нас доводится дожить до двадцати, так что…

? А Дилиона не позвали? ? спросил Микаэль, как будто только что заметил, что кого-то не хватает. Мог бы уже и привыкнуть. Все помолчали, глаза отводя. Я первым свой гемосталь обратно в чехол вправил, ремешком перехватил у локтя, рукав застегнул.

– Он бы сюда на стену не поднялся, ? сказал. ? Да и не захотел бы. Тащить его, что ли?