«Жить в двух мирах»: переосмысляя транснационализм и транслокальность

Миграция не является однонаправленным линейным движением – из Средней Азии в Россию, но имеет более сложную динамику. Вместе с потоком в сторону России существует существенная возвратная миграция – временная и постоянная. Большинство мигрантов живут в режиме циркулярных перемещений между странами исхода и приема. Многие мигранты после заработков возвращаются домой навсегда.

Длительное наблюдение за масштабами миграции показывает, что было два массовых оттока среднеазиатских мигрантов из России: в 2009 году и в 2014–2016 годах, что было связано с двумя кризисами в экономике. Первый кризис произошел в 2009 году, и тогда число выходцев из Узбекистана и Таджикистана уменьшилось, по оценкам исследователей, примерно на 20–25%[47 - Олимова С., Олимов М. Таджикские трудовые мигранты во время кризиса // Демоскоп-weekly. 2010. № 415–416 (http://www.demoscope.ru/weekly/2010/0415/tema01.php).], потом, к 2013 году, произошло восстановление растущей миграционной динамики. В 2014 году начался второй экономический кризис в России, который привел к сокращению рабочих мест и к почти двукратному падению рубля относительно доллара, основной валюты для мигрантских переводов (табл. 9). Падение доходов от кризиса сопровождалось увеличением стоимости легализации пребывания и трудоустройства в России: в 2015 году была введена единая патентная система разрешений на работу для граждан из безвизовых стран с ежегодной разовой оплатой выполнения всех процедур и обязательной ежемесячной платой. Кроме того, с 2013 года была усилена практика депортации иностранцев за мелкие нарушения и введена практика запрета на въезд для нарушителей. Всего в 2013–2017 годах запрет на въезд получили более 2 млн иностранных граждан, и из них почти 500 тыс. были выдворены или депортированы[48 - Статистические сведения о миграционной ситуации по данным Министерства внутренних дел: https://мвд.рф/Deljatelnost/statistics/migracionnaya.]. Все это привело в 2016 году к новому уменьшению числа мигрантов из Средней Азии в России до 3,4 млн, то есть на 21% (табл. 10).

Таблица 7. Выходцы из Средней Азии в России по данным переписей 1989, 2002 и 2010 гг., млн человек

Таблица 8. Число выходцев из стран Средней Азии, получивших в 2010–2017 гг. российское гражданство по линии ФМС и по линии загранучреждений[49 - Плюс в 2003–2013 годах данные по загранучреждениям: Кыргызстан – 21 тыс., Таджикистан – 29 тыс., Узбекистан – 24 тыс. Источник: Чудиновских О. С. Государственное регулирование приобретения гражданства Российской Федерации. С. 14, 38, 52; Chudinovskikh O. International migration report 2016: Russian Federation / OECD Continuous Reporting System on Migration. P. 64; данные МВД.], млн человек

Таблица 9. Переводы физических лиц из России в Среднюю Азию в 2014–2017 гг., млрд долларов США

Источник: данные ЦБ России.

Таблица 10. Число иностранных граждан из стран Средней Азии, находящихся одновременно на территории России (2015–2017 гг.), млн человек

Источник: Мкртчян Н., Флоринская Ю. Миграция: сохранение тенденций // Мониторинг экономической ситуации в России. № 12 (50), июнь 2017 г. С. 25.

В последнее время наблюдается постепенное движение в сторону увеличения миграции. Первым вышел на эту траекторию Кыргызстан. Число мигрантов из этой страны в 2014–2015 годах тоже снижалось, хотя не так существенно, как у соседей, но после вхождения в состав Евразийского союза и получения доступа к более легкой легализации число граждан Кыргызстана и их денежные переводы стали быстро расти и уже превысили докризисный уровень. В 2017 году, как показывают официальные цифры, начала увеличиваться миграция из Таджикистана и Узбекистана и стали расти мигрантские доходы. Преодолению кризиса способствовала частичная амнистия иностранцев, наказанных по незначительным статьям запретом на въезд в Россию: в 2015 году она была проведена для граждан Кыргызстана, в 2017 году – для граждан Таджикистана. Однако главными факторами нового роста миграции стали стабилизация экономической ситуации в России и растущий дефицит рабочих рук на российском рынке труда из?за неблагоприятных демографических процессов. Мигранты же, пережив шок кризиса и изменения миграционных правил, адаптировались к новым обстоятельствам.

Жить «в двух мирах»

ЖИЗНЬ В МИГРАЦИИ

ПОГОНЯ ЗА «ЧЕСТНО ЗАРАБОТАННЫМИ ДЕНЬГАМИ» В ЭПОХУ СОЦИАЛЬНОГО НЕРАВЕНСТВА

Мадлен Ривс

Для миллионов мужчин, женщин и детей в Средней Азии сезонная или долгосрочная миграция в поисках работы стала частью повседневности. Миграция трансформирует демографический профиль городов и деревень, приносит надежду и достаток в миллионы семей, которые посылают сыновей и дочерей на несколько месяцев или даже лет на заработки «в город» (шаарга). В этой статье речь пойдет о Кыргызстане, где за счет денежных переводов от трудовых мигрантов возник строительный бум в двух крупнейших городах, Бишкеке и Оше. Миграция привела и к архитектурным инновациям – возвратившиеся на родину трудовые мигранты используют новые строительные приемы, освоенные в России[50 - Nasritdinov E. Building the Future: Materialisation of Kyrgyz and Tajik Migrants’ Remittances in the Construction Sectors of their Home Countries. Bishkek: American University in Central Asia, 2015.]. Прошло два с половиной десятилетия после развала СССР и последовавшего за этим резкого сокращения русскоговорящего населения страны, и теперь родители, живущие в сельской местности, снова хотят, чтобы их дети учили русский язык, ведь тогда они смогут устроиться на сезонную работу в крупнейшей из бывших советских республик.

Перемены коснулись не только стран эмиграции. В центре Москвы и Санкт-Петербурга, где живет и работает множество трудовых мигрантов из Средней Азии, открылись элитные рестораны и дешевые кафе, где подаются узбекский плов и шашлык, не уступающие худжандским или бухарским. Существуют «кыргызские дискотеки», где диджеи развлекают танцующую публику бишкекским рэпом, переключаясь между кыргызскими, русскими и английскими треками. По городу развешаны объявления на узбекском языке, рекламирующие дешевые международные телефонные карты. Существуют «таджикские» молельные комнаты и «кыргызские» общежития. А если внимательно изучить места прибытия, например Казанский вокзал в Москве, можно увидеть людей, выискивающих в толпе новоприбывших мигрантов из Средней Азии и предлагающих им доступное жилье и неформальные контакты для получения документов, необходимых для успешного сезонного трудоустройства в России и регистрации по месту проживания.

Как и в других странах мира, где в крупных секторах трудового рынка преобладает дешевая, легко заменяемая, видимая иностранная рабочая сила, эта миграция подвержена расовой, классовой и гендерной дифференциации. Она пронизана отголосками имперского прошлого, асимметричных созависимых отношений с Советским Союзом, а в последние годы на ней лежит печать радикального неравенства, сопровождающего включение трудовых мигрантов в мировую экономику[51 - Абашин С. Движения из Центральной Азии в Россию: в модели нового мироустройства // Pro et Contra. 2014. № 1. С. 73?83.]. Сегодня можно услышать, как москвичи среднего класса, живущие в элитных районах, сравнивают качества филиппинских и кыргызских домработниц. Нередки объявления о сдаче жилья, где указано, что квартиросъемщики должны быть обязательно «славянской внешности». Можно услышать разговор, в котором фраза «нанять таджика» становится уничижительным эвфемизмом, обозначающим неофициальный наем по сарафанному радио и с черной зарплатой.

Жизнь мигранта проходит в атмосфере административной уязвимости, банального расизма и экзистенциальной неопределенности, где по внешнему виду человека считывается его социальный статус и способность к тяжелому физическому труду. Трудовые мигранты часто работают в условиях, предполагающих недокументированный, не облагаемый налогом труд и/или проживание без регистрации. Они могут работать по чужим документам, с заключением письменного контракта или без него. В некоторых случаях по договору субподряда неясно, «задокументирован» ли работник, «легально» ли он трудоустроен, является ли он видимым для государства или нет[52 - Reeves M. Clean Fake: Authenticating Documents and Persons in Migrant Moscow // American Ethnologist. 2013. Vol. 40. № 3. P. 508?524; Kubal A. Conceptualizing Semi-Legality in Migration Research // Law and Society Review. 2013. Vol. 47. № 3. P. 555–587.]. Эти реалии жизни в миграции имеют большое, а для некоторых решающее значение. «Кто, ну кто стал бы здесь работать, если бы не необходимость?» – этот риторический вопрос задала Диана, моя соседка по кыргызской мигрантской квартире, после 12-часовой ночной смены на кондитерской фабрике. Она растирала ноги после многочасовой работы по упаковке тортов и их складированию в огромную холодильную камеру.

«СВОИ ЧУЖИЕ»

Как мне часто напоминают мои информанты, опыт трудовых мигрантов из Средней Азии имеет много общего с другими траекториями сезонной работы: из Мексики в США, из Северной Африки в Испанию, из Бангладеш в Дубай. Некоторые мои собеседники возлагали надежду именно на Дубай, представляющий более выгодные перспективы для тех, кто свободно владеет английским и располагает деньгами на оплату долгого перелета. Действительно, существует много общего между траекториями миграции из Средней Азии в Россию и направлением потоков трудовых мигрантов из других частей света, маргинализированных в рамках глобальной иерархии накопления богатств. Однако история имперских отношений между Кыргызстаном и Россией и их недавнего пребывания в составе СССР стала причиной их неоднозначной связи и чувства общности между ними.

Для большинства россиян, еще помнящих Советский Союз, Средняя Азия представляется частью «ближнего зарубежья», а среднеазиатские трудовые мигранты воспринимаются как особый вид «чужих» – «свои чужие» – в отличие от трудовых мигрантов из Вьетнама, Китая или Филиппин[53 - Ср.: Dzenovska D. Bordering encounters, sociality, and the distribution of the ability to live a «normal life» // Social Anthropology. 2014. Vol. 22. № 3. P. 271–287.]. Наряду с явными формулировками «фундаментальных» различий и политическими призывами к введению визового режима со странами Средней Азии, в современной Москве можно также услышать, как мигранты и их работодатели обращаются к советскому понятию «дружбы народов» и даже вместе празднуют дни рождения. Пожилые женщины в деревнях Узбекистана молятся за здоровье президента Путина, потому что он «не дает умереть нашей семье». Многие молодые люди в Средней Азии прикрепляют российский флаг на приборную панель в машине и яростно болеют за «нашу» футбольную команду «Спартак Москва». Жизнь в миграции между Средней Азией и городской Россией многогранна: для нее равно характерны дистанцированность, пренебрежение, близость и чувство сродства, круг «своих» может расширяться и сужаться в зависимости от ситуации.

Данная статья основана на признании следующего факта: чтобы составить представление о жизни в миграции, необходимо отдать должное этой сложноорганизованной социально-исторической формации, исследуя различные смыслы миграции для тех, кто действует в ее исторически сконструированном, транснациональном социальном поле. Взяв «миграционную жизнь» в качестве основного эмпирического фокуса, я вывожу на передний план миграцию как часть жизни, как нечто встроенное в жизненный уклад и как средство реализации осмысленной и честной жизни. Я задаюсь следующими вопросами: что же такого есть в миграции, чего нет в работе рядом с домом? Что дает мигрантам трудоустройство в России, какие возможности накопления предоставляет эта работа, что делает ее ценной для трудовых мигрантов? Ведь они сами признают, что эта работа физически тяжела, стрессогенна, а экономическая выгода от нее сомнительна.

Мое исследование вступает в диалог с литературой, посвященной труду и типу субъективности в современной Средней Азии. Я опираюсь на исследование, начавшееся в 2009 году и продолжавшееся в общей сложности девять месяцев, которое я проводила в Кыргызстане и в Москве. Я утверждаю, что смысл миграции для трудовых мигрантов не ограничивается чисто экономической рациональностью, хотя к такому решению их часто приводит острая материальная нужда или даже отчаяние[54 - Osella F, Osella C. Migration, Money, and Masculinity in Kerala // Journal of the Royal Anthropological Institute. 2000. Vol. 6. № 1. P. 117–133; Shah A. The Labour of Love: Seasonal Migration from Jharkhand to the Brick Kilns of Other States in India // Contributions to Indian Sociology. 2006. Vol. 40. № 1. P. 91–118; Ривз М. По ту сторону экономического детерминизма: микродинамики миграции из сельского Кыргызстана // Неприкосновенный запас. 2009. № 4 (66). С. 262–280.]. Абстрактная «экономика» не объясняет, почему те, а не иные страны и города чаще становятся предпочтительным местом прибытия для молодых людей из определенной местности. Предположение об экономической рациональности также недостаточно освещает то, каким образом наиболее «экономически выгодное» решение переплетается со множеством других причин, как оно сочетается с практиками выстраивания траектории своей жизни и восприятия ее как наделенной смыслом. К примеру, оно не способно объяснить, как «экономическая рациональность» соотносится с практиками, определяющими благоприятное время для отправления, или же с решением о том, кто из трех братьев уедет в миграцию, а кто останется присматривать за землей[55 - Roche S. Domesticating Youth: Youth Bulges and their Socio-Political Implications in Tajikistan. Oxford; New York: Berghahn, 2014. P. 103–133.].

Вероятно, более важно то, что «экономическая рациональность» мало сообщает нам о том, как отдельные мигранты представляют себе «хорошую работу» в России – одновременно экономически эффективную, приносящую внутреннее удовлетворение и морально приемлемую. Здесь я принимаю за этнографическую отправную точку утверждение, которое не раз слышала во время работы в поле: в России можно «по-настоящему работать» (Россияда чын эле иштесе болот). Я серьезно подхожу к локальной ценности этой работы, служащей одновременно средством воплощения будущих проектов и путем самоутверждения в качестве человека, способного содержать и кормить других буквально «в поте лица» (пешина тери менен). Я предполагаю, что для жителей Баткенской области, особенно тех ее районов, где сильна шахтерская традиция, работа в России позволяет проявиться четкой гендерно дифференцированной связи между тяжелым физическим трудом, экономической компенсацией и моральным вознаграждением: такие отношения перекликаются с социалистической этикой физического труда. Ирония заключается в том, что большая часть выполняемой мигрантами работы в России ненадежна, не документирована, не защищена контрактом и не предусматривает компенсацию в случае несчастного случая или смерти, то есть является полной противоположностью институционально защищенному, социально одобряемому, четко регулируемому труду, характерному для советской системы.

Для иллюстрации вышеозначенного утверждения в этой главе приводятся как широкий сравнительный анализ, так и этнографические подробности миграционного опыта супругов из города Баткена, которых я назову Кайрат и Альбина. Я не предлагаю считать эту пару «репрезентативной» для более широкой выборки, но привожу подробный анализ того, как переплетаются практические стратегии выживания трудовых мигрантов и их представления об осмысленном и честном труде. Также я сознательно вывожу на передний план «успешных» супругов, чье упорство и стратегическое мышление позволили им легализовать свой статус и стать «крупными съемщиками» внутри мигрантского сообщества. Таким образом я иду наперекор тенденции, характерной для нарративов о трудовой миграции в России, – восприятию мигрантов как уклоняющихся от закона сомнительных субъектов («нелегалов» на бюрократическом сленге) либо же как жертв эксплуатации и жестокого обращения[56 - Round J., Kuznetsova I. Necropolitics and the Migrant as Political Subject of Disgust: The Precarious Everyday of Russia’s Labour Migrants // Critical Sociology. 2016. Vol. 42. № 7?8. P. 1017?1034.]. Я стремлюсь внести вклад в литературу, которая фокусируется на социальной агентности и этической логике трудовых мигрантов, лавирующих на сложной социально-юридической почве[57 - De Genova N. Working the Boundaries: Race, Space and ‘Illegality’ in Mexican Chicago. Durham: Duke University Press, 2005; Gomberg-Mu?oz R. Willing to Work: Agency and Vulnerability in an Undocumented Immigrant Network // American Anthropologist. 2010. Vol. 112. № 2. P. 295?307; Reeves M. Clean Fake: Authenticating Documents and Persons in Migrant Moscow.]. Ниже я привожу теоретическое обоснование своих рассуждений о ценности, труде и социальной деятельности/агентности мигрантов.

ЦЕННОСТЬ ТРУДА

В литературе о бывших социалистических обществах часто отмечается, что социалистическое государство приписывало особую моральную ценность труду во имя общего блага. В рабочем государстве труд не был средством достижения личных целей; он входил в определение личности и являлся критерием, на основании которого распределялись материальные блага. Сьюзан Бак-Морс[58 - Buck-Morss S. Dreamword and Catastrophe: The Passing of Mass Utopia in East and West. Cambridge; London: MIT Press, 2000.] в своем исследовании социалистического «мира грез» показывает, как советская идеология, сформированная трудовой теорией стоимости Маркса, мыслила индустриализацию одновременно как процесс трансформации и перевоспитания. Стивен Коткин[59 - Kotkin S. Magnetic Mountain: Stalinism as a Civilization. Berkeley: University of California Press, 1995.] на основе богатого эмпирического материала провел анализ того, как этот «мир грез» был реализован в горнодобывающем комплексе города Магнитогорска. Он показывает, как наемный труд становится средством, обеспечивающим доступ к другим благам – от жилья до детских учреждений и пенсионных выплат. «Никто не имел права не работать, – утверждает Коткин, – труд представлял собой одновременно инструмент и меру нормальности»[60 - Ibid. P. 202.].

В среднеазиатской сельской местности тяжелая промышленность была менее распространена, чем в других регионах Советского Союза, и к моменту ее экономической ликвидации в эпоху перестройки работа на частных садовых участках представляла собой критически важное дополнение к формальному наемному труду[61 - Scarborough I. (Over-)Determining Social Disorder: Tajikistan and the Economic Collapse of Perestroika // Central Asian Survey. 2016. Vol. 35. № 3. P. 439?463.]. Однако даже скотоводство и производство хлопка были организованы по «индустриальному» образцу, по крайней мере формально. Отсюда видно, что модернизация в советском государстве существенно зависела не только от импорта промышленных технологий и создания «поселков городского типа», но и от превращения крестьян и пастухов-кочевников в наемных работников. В своем подробном анализе моральных смыслов труда для жителей кыргызской сельской местности Жанна Фо де ла Круа указывает, что наемный труд на пользу государства был одновременно «политическим актом и актом личного становления»[62 - Fеaux de la Croix J. After the Worker State: Competing and Converging Frames of Valuing Labor in Rural Kyrgyzstan // Laboratorium. Журнал социальных исследований. 2014. Vol. 6. № 2. P. 84.]. Он определял отношения индивида не только с «государством», но и с друзьями, соседями и однокашниками. Также важно, что память о советской системе обеспечения – даже у растущего числа тех, кто не помнит, что было до «бардака», – сыграла решающую роль в формировании ожиданий от отношений между государством, трудом и личностностью.

Информанты Фо де ла Круа воспринимали себя как «неработающих», несмотря на то что пасли стада пятнадцать часов в день, чтобы их семьи были сыты и одеты. Точно так же мои информанты в кыргызской сельской местности мыслят оплачиваемый наемный труд как нечто предоставляемое государством в обязательном порядке, как часть базового социального контракта между государством и населением. Подобным же образом Ээва Кескула, проводя исследование в горнодобывающем регионе северо-восточной Эстонии, пришла к выводу, что доход от работы в шахтах не воспринимается как «грязный» или опасный, но считается благородным заработком, позволяющим прокормить семью. Действительно, как утверждает Кескула, «[э]ти деньги каким-то образом представляли собой большую ценность, чем деньги, заработанные на дополнительных работах – например, вождением такси на выходных. Кроме того, горнодобывающая компания предоставляла не только трудовой доход, но и социальное обеспечение, и досуг, напрямую связанный с репродуктивной сферой, и шахтеры считали это естественным положением дел»[63 - Kesk?la E. Disembedding the Company from Kinship: Unethical Families and Atomized Labor in an Estonian Mine // Laboratorium. Журнал социальных исследований. 2014. Vol. 6. № 2. P. 58–76.]. Равным образом мои информанты в Баткенской области ожидали, что государство будет обеспечивать зарплаты и пенсии в достаточном размере, чтобы они могли сводить концы с концами. Неадекватные пенсионные выплаты, а именно маленькая пенсия после многих лет трудной, неприятной и опасной работы на производстве, не просто создают неудобства. Они воспринимаются как оскорбление – обесценивание тех лишений, на которые пошел человек ради общего блага, и предательство: данное в прошлом обещание государство так и не сдержало.

Восприятие наемного труда как краеугольного камня позднесоветского социального контракта повлекло за собой значительные последствия. Очевидно, Баткенская область в середине 2010?х представляет собой архетипический «сельский» регион, где подавляющее большинство населения живет за счет земли и скота, однако на протяжении большей части прошлого века эта сельская местность была вовлечена в сложные сети взаимозависимости с так называемыми «международными» шахтерскими городами и «поселками городского типа». Некоторые из этих городов и поселков ассоциировались с определенным ресурсом: ртуть добывалась в Хайдаркане, сурьма – в Кадамжае, природный газ – в массиве Бургунду, уголь – в городах Сулюкта и Кызыл-Кия. Городская газета в Кызыл-Кие, городке на востоке Баткенской области, до сих пор называется «За уголь», а горный промысел все еще формирует идентичность города, несмотря на резкое падение объемов добычи со времени развала СССР. В поселках Ак-Сай и Ак-Татыр Баткенской области, где я проводила часть данного исследования, многие семьи жили за счет угледобывающей промышленности. Старшее поколение переехало в эти «плановые города» в 1970–1980?х годах из Шораба, когда-то процветающего шахтерского поселения (недавно пониженного в статусе с города до поселка из?за масштабов эмиграции), которое ранее славилось особым «московским обеспечением» и самой глубокой шахтой в Таджикистане. Многие мои информанты помнят, как, будучи детьми, ездили в Шораб, чтобы посетить магазины, полные товаров, которых нигде в регионе было не достать, чтобы прогуляться по гастроному, сходить в парк и в дом культуры.

Сегодня Баткен, несмотря на периферийное расположение, является местом, где помнят, что жизнь всегда была тесно связана – родственными узами, транспортными сетями и торговыми маршрутами – с индустриальной советской модерностью, с наемным трудом и различными льготами или надбавками за работу под землей в тяжелой промышленности. В данном контексте важно то, что императив миграции в современном Баткене часто выражен не столько в индивидуальной или семейной необходимости («нашей семье нужно больше денег») или даже коллективном давлении («все едут отсюда в Россию»), сколько в реакции на однозначную неспособность государства обеспечить возможности для работы («сейчас здесь нет работы»). На мой невинный вопрос о том, почему тот или иной член семьи выбрал миграцию, информанты разражались речью о неспособности государства предоставить адекватно оплачиваемую работу. Подобным же образом одобрение и даже теплые чувства, приписываемые российским властям моими баткенскими информантами, часто принимали форму утверждения, что Россия «даже нас (неграждан) обеспечила работой», нередко дополненного замечанием, что кыргызское государство не может сделать и этого.

Я предполагаю, что факт выезда за границу в поисках «хорошей честной работы» становится особенно чувствительной темой в вышеописанном контексте. Фрэнсис Пайн[64 - Pine F. Migration as Hope: Space, Time, and Imagining the Future // Current Anthropology. 2014. Vol. 55. Suppl. 9. P. 95?104.], описывая сельскую Польшу, еще один современный регион интенсивной эмиграции, отмечает, что миграция является неоднозначным локусом коллективной надежды. Это восприятие связано с тем, что миграция по сути противоположна советской социалистической этике, согласно которой модернизирующий потенциал труда представлял собой ценность «на своем месте – в социалистическом национальном государстве»[65 - Ibid. P. 98.]. В современной Польше, утверждает Пайн, миграция сводит на нет ценность труда по двум причинам: во-первых, потому, что мигранты часто работают в условиях и социоэкономических контекстах, оцениваемых слишком низко как в принимающей стране, так и на родине; во-вторых, потому, что трудовая миграция подменяет этику безусловной ценности труда выгодным расчетом, где труд ценится лишь постольку, поскольку он приносит материальное вознаграждение. «В некотором смысле, – утверждает Пайн, – миграция лишает труд моральной и социальной ценности; труд, вместо того чтобы быть ценным безусловно, становится испытанием, которое нужно пережить в непродолжительном настоящем, чтобы получить большие блага в отдаленном будущем»[66 - Ibid.].

В случае Баткенской области, как я предполагаю, картина не столь однозначна. Несмотря на то что причины трудовой миграции и ее последствия могут явно вызвать моральные нарекания, я никогда не сталкивалась с мнением, что миграция лишает труд моральной ценности. В действительности все ровно наоборот: жители Баткенской области полагали, что труд придает моральную ценность миграции. Демонстрируя, что можно пережить падение престижа, выдержать длинный рабочий день и сверхурочные, вытерпеть ту работу, которую «европейцы» назвали бы невыносимой, игнорировать нормализованный расизм начальника, называющего работников «чурками» или «черными», уроженцы Кыргызстана показывают, что означает быть ыймандуу – честным и к?чт?? – сильным. Прежде всего, получая «честно заработанные деньги» во благо родителей или детей за физически или эмоционально трудную работу, трудовые мигранты демонстрируют, что означает быть ответственным, активным, взрослым членом семьи и сообщества. Я проиллюстрирую этот тезис более подробным рассказом о Кайрате и Альбине.

ЗНАКОМСТВО С КАЙРАТОМ И АЛЬБИНОЙ

Когда я познакомилась с Кайратом и Альбиной в 2010 году, им обоим было немного за 30 лет, и они уже пять лет работали в Москве. Альбина первая поехала в Москву и жила у родственников мужа, после чего за ней последовал Кайрат с их четырехлетней дочерью. Это нетипично для супружеских пар из Кыргызстана: обычно муж приезжает в Россию первым, после чего «приглашает» жену. Как и многим другим мигрантским парам, сразу после прибытия Кайрату и Альбине необходимо было рассчитаться с долгами. Брат Кайрата погиб в автокатастрофе, что повлекло крупные незапланированные траты для семьи. Хотя и Кайрат, и Альбина в Баткене работали по профессии – она в больнице врачом, он служащим в местной налоговой инспекции, – их зарплаты государственных работников не могли покрыть существенные расходы на подобающие похороны, где нужно накормить несколько десятков, а то и сотен человек, пришедших проститься с покойным. Действительно, как замечают и другие работники баткенских госслужб, одно из больших «огорчений» бюджетного рабочего места в Кыргызстане – смехотворная зарплата, настолько маленькая, что практика принятия неформальных платежей нормализуется и становится социально незаметной; настолько маленькая, что сводится на нет все внимание и рвение, с которым человек выполняет эту работу. В 2005 году супруги с маленьким ребенком на руках, обремененные растущими долгами, решили присоединиться к нескольким одноклассникам, уже уехавшим «в город». Расходы на похороны были главным фактором, повлиявшим на эту цепь событий; идея миграции уже «витала в воздухе». Альбина уехала сразу после похорон, Кайрат – через месяц.

По прибытии в Москву и муж, и жена почувствовали, что их социальный статус резко упал. Вначале Альбина нашла работу проживающей домработницей в богатой московской семье, Кайрат устроился уборщиком во французскую автомобильную фирму «Ситроен» – на место, которое ранее занимал его брат. В случае Альбины проживание по месту работы облегчило процесс легализации ее статуса: в те месяцы, когда она работала домработницей, ей редко нужно было покидать квартиру работодателя, и здесь не требовалось разрешение на работу: «Вот почему много кыргызских женщин устраиваются домработницами, когда первый раз приезжают. Не нужно разрешение. Но платят мало, и ты не можешь выходить на улицу». Так Альбина работала шесть месяцев, пока не нашла через знакомых возможность устроиться в частную медицинскую клинику. Она быстро заслужила репутацию компетентного врача.

Для Кайрата падение статуса было более унизительным. Когда майским вечером 2010 года Альбина пришла с работы, Кайрат, сидя рядом с ней, с волнением вспоминал свои первые месяцы в Москве:

«Поначалу мне было реально трудно. В Баткене – я нормально ходил там, работал с тендерами в налоговой. А тут в первый день [в Ситроене] мне дают швабру… В первый день нужно было надеть спецодежду, которую выдают, у меня слезы на глазах, как будто на меня все смотрят. Я поклялся, что больше недели там не задержусь».

Однако Кайрат задержался на этой работе, твердо решив выплатить все деньги, взятые взаймы на похороны брата, и показать, что он выдержит. Через три месяца его вместе с несколькими другими работниками уволили в связи с непредвиденной реструктуризацией предприятия, а затем формально восстановили. Сначала Кайрат работал в демонстрационном зале «Ситроена», позже ему поручили монтаж демонстрационных комплектов. Когда босс Кайрата перевелся из «Ситроена» на работу в «Найк», мой информант последовал за ним – не имея в то время необходимых документов, подчеркивает он. «Все это было через знакомых! Они взяли меня без прописки, без ничего!»

Кайрат вспоминает свою траекторию с некоторой гордостью. Он был одним из немногих работников, которых взял с собой босс, переводясь из «Ситроена» в «Найк». Кроме того, мой информант был одним из последних сокращенных во время переезда склада «Найк» на новое место. Через полтора месяца Кайрат устроился на склад центрального московского обувного магазина, где он и работал, когда мы познакомились. На эту работу он тоже устроился через знакомых: бывший напарник из Баткена, которого Кайрат назвал земляком, порекомендовал взять его на эту должность, когда собрался домой в Кыргызстан. Вспоминая переходы с одной работы на другую, Кайрат подчеркивал важность «связей» и создания репутации надежного человека:

«Если ты хороший работник, тебя заметят. Если у тебя хороший директор и он тебя знает, то даже не стоит волноваться [о документах]. Серьезно, они меня взяли без разрешения на работу, без [российского] гражданства. Вообще документ не надо, если они тебе доверяют, они оставят тебе ключи, деньги, что угодно. Самое важное – заслужить их доверие».

ДЕНЬГИ И НЕЧТО ИНОЕ

Альбина тоже была практически постоянно трудоустроена с момента прибытия в Москву. Как квалифицированный врач, хорошо говорящий по-русски, Альбина смогла быстро устроиться на работу акушером-гинекологом в частную клинику. Когда мы впервые встретились, у нее уже была широкая клиентура частных пациентов, которые советовали ее медицинские услуги своим знакомым. Наши вечерние беседы стали регулярными, когда я на время поселилась в съемной квартире Кайрата и Альбины, и нередко они прерывались телефонными звонками от кыргызских женщин, обращающихся к Альбине за медицинской консультацией на кыргызском языке.

Возможность получать несравненно более высокую заработную плату, чем в Кыргызстане, являлась главной мотивацией Кайрата и Альбины для поиска работы и трудоустройства в России. Когда я познакомилась с ними в 2010 году, они строили собственный дом в Баткене, чтобы жить отдельно от родителей мужа. К 2014 году, через четыре успешных рабочих сезона, они уже занимались отделкой квартиры в новостройке в Бишкеке, столице Кыргызстана. В 2010 году, если бы Кайрат и Альбина работали на постоянных работах, в удачный месяц их совместный заработок составлял бы около 40 000 рублей – примерно 1300 долларов по актуальному тогда курсу. Их относительно стабильное на то время положение, российские паспорта и аренда квартиры в Москве, которую можно сдавать в субаренду друзьям и родственникам, также ставило их в выгодную позицию и дало возможность стать «крупными съемщиками» – посредниками в мигрантском сообществе, помогающими устроиться на работу или получить нужные документы, а также контактами, через которые можно одолжить документы[67 - Reeves M. Diplomat, Landlord, Con-Artist, Thief: Housing Brokes and the Mediation of Risk in Migrant Moscow // Cambridge Journal of Anthropology. 2016. Vol. 36. № 2. P. 93–109.]. Как пошутил Кайрат, возможность «обмануть систему», когда разные люди могут работать по одним и тем же документам, связана с неспособностью москвичей различать характерные для кыргызов черты лица и оттенки кожи. «Для русских мы все на одно лицо! – саркастически заметил он. – Одно и то же – черный».

Возможность заработать гораздо больше, чем в Баткене, в самом деле является важнейшей причиной поиска работы в России. «Мы медленно движемся к своей мечте, шаг за шагом», – как-то высказался Кайрат. Каждая работа в первую очередь обсуждается с точки зрения того, сколько денег можно на ней заработать и есть ли возможность получать неформальные «левые деньги». Работа может быть непрестижной, но иметь заманчивые преимущества. К примеру, работа дворником в жилом квартале дает возможность регулярного заработка от переноски чемоданов, погрузки мебели, хранения вещей. Рабочее место особенно ценится, если есть доступ к подвалу или месту для хранения. Многие такие дворники, к примеру, превращали подвалы в полнофункциональные мини-общежития с импровизированным душем и пиратским доступом в интернет. Арендная плата от таких общежитий может значительно превосходить официальную зарплату дворника. Такие рабочие места, как правило, передаются «из рук в руки» от друга к другу или от родственника к родственнику, или же прежний дворник даже может «продать» место своему преемнику.

В этой связи рациональный «расчет», упомянутый Пайн в связи с польскими мигрантами, актуален и для моих кыргызских информантов. Однако, в отличие от случая Пайн, для моих информантов ценность работы не исчерпывалась вышеприведенными доводами. Из разговоров с Кайратом и Альбиной понятно, что каждый из супругов приписывает своей работе в России особый более-чем-экономический смысл. Для Альбины этот смысл заключается в том, чтобы у нее были, по ее словам, «заботящиеся о здоровье» пациентки, которые бы следовали ее врачебным указаниям:

«В России [пациентки] обязательно придут раз в месяц обследоваться, просто для профилактики. А в Кыргызстане всегда оставляют до последней минуты, когда уже проблемы есть. Они даже не хотят платить за УЗИ. Они говорят: „можно я только это лекарство буду принимать, мне на другие не хватит“. Вот так это в Баткене. Я все равно буду там работать в будущем, но меня это пугает, потому что я уже привыкла здесь. Здесь я могу взять все нужные анализы. Могу послать женщину на передиагностику, если надо».

Ценность, которую Альбина извлекает из своей работы, произрастает из уважения и одобрения, выражаемого пациентками, а также из чувства, что ее клиника встроена в надежную, эффективную систему. Одна из повторяющихся жалоб медицинских работников в Баткене – это как раз отсутствие системности: чувства, что врач может принимать решения на основе достоверных диагностических данных.

Для Кайрата, чувствовавшего, что его знаниям и прежнему статусу на работе в России не отдают должное уважение, ценность труда заключалась в другом: а именно в возможности работать честно, без необходимости «давать или брать» (взятки), и со временем стать мастером – специалистом своего дела. Позже в беседе, часть которой я уже цитировала, Кайрат вернулся к вопросу работы после долгого отступления на тему дома, строящегося в Баткене. Смысл работы в России – не только рациональный расчет, утверждал Кайрат. Напротив, это именно чувство честного заработка за труд на пределе физических и психологических сил. Переключаясь с кыргызского на русский и обратно, Кайрат (прерываемый неуверенными возражениями Альбины) объяснил:

Правда, чтобы работать чисто от души, в поте лица (пешина тери менен), на совесть, понимаешь? Это ну как… честно заработанные деньги. Мы, правда, работаем. А иногда… смотри, в один день у нее (Альбины) может быть пять пациенток, всего пять!

Альбина: Ну, это зависит…