Казанский альманах. Гранат

Кучук ехал неторопливо, опустив поводья. Поручение хана было исполнено, и спешить было некуда, а в спокойной езде хорошо думалось. Дозорный десяток вдруг остановился, вперёд смотрящий высоко вскинул руку, призывая к вниманию. Оглан привычно напрягся, сжал поводья, подтянулся, подобно большой лесной кошке. Отряд его замер, послушный знаку, а Кучук уже пролетел вперёд, осадил коня. Он приподнялся на стременах и всмотрелся в кромку леса, за которой исчезала грязная лента дороги. Оттуда слышались явственные звуки схватки, отчаянные крики женщин, плач детей. Что бы там ни происходило, но это была возможность проявить доблесть воина. Кучук повеселел лицом, вскинул саблю, сверкнувшую на солнце:

– Алга[5 - Алга (тат.) – вперед]!

Отряд сорвался с места в едином порыве, они преодолели дорогу за короткие мгновения и ворвались в схватку. На поляне в беспорядке сгрудились кибитки с распахнутыми дверцами, из них выглядывали испуганные лица прислужниц, около лошадей валялись пронзённые стрелами возницы. Охрана отчаянно билась с башибузуками, которые наседали на них. Чутьё воина подсказало встать на сторону слабого, и оглан с крымцами ринулся на защиту маленького каравана. Нукеры Мухаммад-бека не ожидали внезапной подмоги оборонявшимся, они с яростью накинулись на крымцев, но тех было немало. Крымская гвардия недаром отличалась во всех битвах, и вскоре слуги могущественного сановника пали в жирную грязь осенней дороги.

Разгорячённый Кучук взглянул на женщин, выбравшихся из повозок:

– Кто такие?

Они поклонились спасителю, отвечали вразнобой, не в силах унять слёз пережитого ужаса, крымец услышал главное: гарем принадлежал улу-ильчи Тенгри-Кулу.

– Куда же вы следуете? – перебил он нескончаемые жалобы женщин.

– В имение нашего господина на реку Нократ[6 - Нократ – Вятка]. Но что же нам теперь делать: у нас нет возниц, и охрана перебита?

Кучуку нравилось чувство превосходства, которое он испытывал при виде беспомощных хатун, цеплявшихся за его стремена. К тому же женщины принадлежали Тенгри-Кулу, а оглан не забыл, каким отважным воином показал себя бек при Костроме, и как они вместе спасли повелителя от неминуемой гибели.

– Забирайтесь в кибитки, – приказал он. – Мои воины будут за возниц. Вам придётся вернуться в Казань. Не время в час испытаний покидать свой город и господина! Когда казанские вельможи знают, что за их спиной дом, полный жён и детей, они дерутся отчаянней.

– Взгляните, оглан. – Нукер, подъехавший к нему, передал кожаный мешочек. – Это нашли на груди одного из убитых. По виду он – не воин, гонец.

Кучук вынул свиток из мешочка, скользнул равнодушным взглядом и тут же впился в бумагу цепкими пальцами и глазами. Читал и не верил: такой удачи он не знавал давно. Всевышний вознаградил его за доброе дело. Оглан избавил женщин от разбойного нападения и сразу получил то, чего тщетно искал последние месяцы, – доказательство измены казанских вельмож.

Не прошло и недели, как полки московитов сошлись под Казанью. Город встретил врага наглухо захлопнутыми воротами и тревожным ожиданием. Предупреждённый пограничными дозорами, хан повелел отрядам казаков и крымцев устроить засаду в лесу.

Великий князь Иван с высоты холма взирал на хорошо укреплённую крепость. Он ожидал лёгкой победы, считая, что заговорщики к его приходу уже совершили переворот. Но что-то не сложилось в так долго вынашиваемых планах карачи Булат-Ширина, и мятеж не совершился. Тревоги одолевали молодого князя, он украдкой поглядывал на многоопытных воевод: может, они знали, что делать в подобной обстановке. А воеводы раздавали указания, раскидывали лагерь, окружали кольцом затаившуюся Казань.

Хан Сафа-Гирей следил за вражескими полками, оцеплявшими город, со стен цитадели. Дикая ярость обуревала повелителя. Он знал: крепость готова к длительной осаде и обороне, и не так-то легко взять крепкие стены с высокими башнями и хорошо укреплёнными воротами. Не это вызывало негодование хана, в большой гнев вводила мысль о предательстве казанских вельмож. Они готовы были ради достижения своей цели подвергнуть избиению целый город. А московиты уже взялись за дело, не подступаясь к укреплениям, принялись грабить предместья и посады. Зашлись огнём слободы Кураиш, Биш-Балта. Со слезами на глазах взирали казанцы на уничтожаемые огнём дома, улицы, мечети.

– Вот она – цена предательства! – Повелитель гневно вскинул руку, указал на русских ратников. Его крымцы сплотились за спиной, стояли напряжённые, готовые ринуться на врага по первому знаку господина. Но хан приказал не им, а ждущим сигнала на башнях воинам:

– Дайте знак Кучуку, пора!

И словно разверзлись, расступились леса, выпуская наружу стремительную конницу. Всадники с бешеным улюлюканьем устремились на врага, с одной стороны казаки, а с другой крымцы. Они ловко орудовали саблями и кривыми ятаганами, врезались в нестройные ряды урусов. Не ожидавшие сопротивления московиты побросали добычу и устремились в лагерь к поспешно сооружённым укреплениям. Казанская конница отступила и исчезла так же внезапно, как налетела. Нахмурившись, смотрел великий князь Иван на трупы своих ратников, это были первые жертвы бескровной победы, которую обещали ему сладкоречивые послы ханики Гаухаршад и улу-карачи Булата. И были они не последними. Ещё несколько дней в ожидании стояли полки под Казанью. Великий князь надеялся на войско из Перми, но оно всё не появлялось. А казанская конница не давала покоя ратям, она терзала их по несколько раз на дню, вырывала людей клоками из русского стана. Московиты огрызались пищальной стрельбой, выскакивали вослед, но всадники растворялись в лесах, известных им до последнего пня, и хоронились там подобно лешим, незримые, защищаемые духами родной земли. Не дождавшись ни пермского полка, ни распахнутых ворот сдающегося города, Иван IV скомандовал отступление. Войска переправились через Свиягу и отправились в обратный путь. Казанцы же вдоволь потешились, когда под стены столицы явился запоздавший полк из Перми. Ни одному вотяку не удалось уйти в тот день из смертельной сечи.

Глава 14

Но гибельный поток лишь начинал набирать силу, он наполнялся кровью новых жертв. К трону казанского повелителя бросили управляющего тайными делами бека Мухаммада. Царедворец был обвинён в измене и соглядатайстве в пользу неверных. Уличающее сановника письмо предоставил Сафа-Гирею торжествующий оглан Кучук. За словами белого свитка укрывалась измена куда более глубокая, и хан повелел узнать, кто ещё был замешан в заговоре. Мухаммад-бека заключили в зиндан, где его ожидали пытки. За вельможу из ближнего круга поспешил вступиться сам улу-карачи. С отважностью барса, защищавшего своё логово, Булат-Ширин требовал, чтобы бек предстал перед шариатским судом. Сафа-Гирей знал: стоило выпустить Мухаммада из рук, и казанские крючкотворы найдут ему оправдание. Ширинскому эмиру было отказано в его ходатайстве, и тогда улу-карачи отдал тайное указание. Палачам повелителя не довелось испытать своё мастерство на вельможе, чьё могущество и власть ещё недавно заставляли склонять перед ним головы. Поутру бывшего управляющего тайными делами нашли бездыханным в тюремной келье.

– Слабое сердце не выдержало позора неправедных обвинений, – со вздохом подытожил смерть Мухаммад-бека улу-карачи Булат-Ширин.

Но все старания главы казанского дивана спрятать нити заговора оказались напрасными. Кучук уже вышел на след других вельмож, которые участвовали в интригах ширинского господина. Под жестокими пытками неосторожное слово вырвалось у одного, другого… Вслед за тем повелителю представили весь список заговорщиков, возглавляемый Булат-Ширином и ханикой Гаухаршад.

Террор начался в тот же день. По приказу Сафа-Гирея воины крымской гвардии врывались в дома именитых казанских вельмож, тащили их на расправу. Столица заполнилась криками и неумолчным плачем. Простой люд боялся выглянуть из своих домов, столкнуться со свирепыми всадниками. Зиндан переполнился. Мрачные закутки тюремных келий почтили своим высоким присутствием Булат-Ширин, Ахмет-Аргын и многие недоступные ранее сановники ханского двора. Не было в зиндане лишь Гаухаршад, но не из-за опасения Сафа-Гирея замахнуться на женщину ханского рода. Знатная царевна исчезла из столицы и самого ханства, словно испарилась, ибо по приказу разгневанного повелителя её искали во всех даругах и даже малых аулах. Никто не ведал, где укрылась она – легендарная дочь Ибрагима и Нурсолтан. Только тёмные воды озера Кабан хранили свою тайну…

В ночь, когда по городу разлилась волна арестов, ханика приказала спустить на воду небольшой чёлн. Она бежала не обычным путём, не через городские ворота, в которых заговорщиков поджидали крымцы, а водой, по Булаку к озеру Кабан. На берегу озера в памятной ей землянке, в которой она когда-то укрывалась с любимым Турыишем, ожидал ханику последний фаворит – один из верных огланов. Укрытые от любопытных глаз быстрые лошади и охрана готовились следовать за предусмотрительной госпожой в Ногайские степи.

На Булаке в час побега разгулялся ветер, и Гаухаршад плотней укуталась в тёплое покрывало. Мрачно взирала она на тёмные воды протоки. Вместительное судно легко скользило по Булаку, за порывами осеннего вихря ни одна ханская ищейка не слышала плеска вёсел. Женщина безмолвно наблюдала, как крепкие руки невольников легко управлялись с ходом лодки, её глаза с равнодушием скользили по лицам мужчин. Они старались угодить высокой госпоже, не догадывались, что вскоре должны были умереть. Ханика умела заметать следы, и свидетелей её бегства не следовало оставлять в живых. Женщина погладила прижатый к боку сундучок, в нём была часть её казны, которая должна была обеспечить достойное существование ханской дочери на чужбине. И когда-нибудь эти монеты и драгоценности помогут ей с триумфом вернуться в Казань. Здесь была лишь часть её несметной казны, в ханстве оставались принадлежавшие ей дворцы и имения, то, что она не могла унести с собой.

Гаухаршад затихла, прислушиваясь. Ветер сделался ещё злей, и с каждым новым порывом он всё крепчал. Невольники, опасаясь быть замеченными, не зажигали факелов, но держали их наготове. Чёлн, борясь с ветром, неуклюже входил в Кабан. Косая волна сильно тряхнула его, и ханика невольно вскрикнула. Зачерпнутая бортом вода замочила ноги. Стиснув зубы, госпожа ещё сильней ухватилась за сундучок, молила о быстром достижении берега. Но земли не было видно, кромешная тьма сомкнулась ещё больше, когда пошёл дождь. Над озером зрела буря. Пожилой надсмотрщик с тревогой вглядывался во тьму, торопил невольников. Те, дружно ухая, изо всех сил нажимали на вёсла, но их усилия были напрасны. Желанные берега не появлялись, и судно, казалось, кружилось на одном месте. С трудом зажгли факел, принялись махать им, кричать, но никто не отзывался, только ветер гудел, и волны со свистом накидывались на борта лодки и резким всплеском опрокидывались навзничь. Ханику пронизывала дрожь, одежда промокла, и холод сковывал тело. Она с надеждой оглядывалась по сторонам, высматривала огонёк на дальнем берегу. Но тёмная водяная масса дыбилась перед глазами, как табун взбесившихся жеребцов, и не мелькал спасительный огонь, а надежда покидала обессилевших людей. У одного из невольников унесло весло, другой принялся громко молиться на чужом языке. Надсмотрщик бросил плеть, он указывал на бушующие воды и хрипел, теряя голос:

– Аждаха! Это месть Аждахи. Великий Змей требует жертвы.

– Глупец! – вскричала Гаухаршад. – Кто верит в выдуманные для детей сказки? Если не заставишь рабов взяться за вёсла, пойдёшь первым кормить рыб!

Но обезумевший от страха надсмотрщик не слышал её. Ханика попыталась сама приказать невольникам, но на неё взглянули с такой яростью, что впервые госпожа отступилась. Она затихла, веря, что волны рано или поздно вынесут их на берег, или рассеется тьма, и придёт рассвет, который укажет дорогу. Гаухаршад думала об этом неустанно и не заметила большую волну, пришедшую со шквальным порывом ветра. Волна, как щепку, вознесла судно и сразу низвергла вниз. Лодка перевернулась мгновенно и накрыла собой людей. Холодная осенняя вода объяла барахтающиеся тела. Люди ещё пытались ухватиться за скользкие бока перевёрнутого чёлна, но его вырвало из мечущихся рук и унесло прочь.

Когда тёмная глубина потянула за собой Гаухаршад, она не поверила тому, что это происходит с ней – могущественной и неуязвимой. Судьба всегда хранила её, она помогала спасаться от чужой зависти, последствий глупостей и неосторожностей. Дочь великого хана с рождения пребывала на недосягаемой высоте и вот теперь погибала так глупо рядом с ничтожными невольниками, не стоившими даже перстня на её пальце. Она гневно закричала, бросая последний вызов судьбе или самому Всевышнему, но охрипший рот лишь хватил ледяной воды, а крик потонул в рёве волн. Силы закончились, но женщина всё не сдавалась, барахталась и выбиралась из очередной волны. Голова ханики Гаухаршад скрылась под водой самой последней. Сильные, крепкие невольники, не имевшие и половины железной воли своей госпожи, исчезли раньше. Она пошла ко дну, не ощущая ни холода, ни страха, блаженное тепло вдруг охватило её, и свет прорезал тьму. Чьё-то лицо склонилось над ней. То был Турыиш, она узнала его улыбку, глаза мужчины, которого любила по-настоящему. «Не бойся, – прошептал он, – идём со мной…»

Перевёрнутую лодку всю ночь носило по волнам и прибило к берегу ранним утром. Рыбаки видели, как среди камышей бродили воины, они пытались отыскать выкинутые водой тела, но так ничего и не нашли. А местные жители с некоторых пор стали уверять, что в бурю расступаются волны Кабана, и на берег выходит царевна, требующая в жертву мальчика. А вскоре эти рассказы превратились в ещё одну легенду…

В тот час, когда воды Кабана поглотили ханскую дочь, эмир Булат-Ширин не ведал о том и завидовал судьбе Гаухаршад. Он смотрел на прохудившееся ночное небо, едва видное в узком оконце его темницы, и думал о своей жизни. Он прошёл длинный путь первого вельможи, который добился наивысшего почитания, несметных богатств и немереной власти. Многое улу-карачи познал в этой жизни, все склонялись перед ним, даже ханы не осмеливались перечить. Теперь смерть караулила его в тоскливом вое ветра. В шуме дождя, хлеставшего по каменной мостовой, он слышал шелест крыльев Джабраила. Булат-Ширин знал: смерть придёт завтра, и мало кто из заговорщиков уцелеет. Спаслась лишь она – хитроумная ханика Гаухаршад. Булат-Ширин усмехнулся, тяжело опустился на грубо сколоченную лежанку. «Ох, Гаухаршад! Так и не довелось в этом мире быть нам вместе. А случись это – не было бы силы могущественней нашей! Вот и сейчас ты спаслась, мчишься в Ногаи или тюменские степи. Вспоминаешь ли обо мне, узнике, доживающем свои последние часы?» Ширинский эмир не заметил, как заснул, накрывшись плащом, но холод вскоре разбудил его. И он, владетель бессчётных богатств, принялся зябко кутаться в грязное сукно и мечтать о кучке хвороста и маленьком костерке на сыром каменном полу кельи.

Глава 15

Казни шли в столице несколько дней. На главной площади города бесславно расстались с жизнью великий Булат-Ширин, карачи Ахмет-Аргын, Солтан-бек и многие другие знатнейшие люди ханства. Глашатаи во всех уголках Казанской земли зычно оповещали о вине казнённых, перечисляли имена изменников, которые позвали врага на родную землю. Люди верили и не верили, испуганные расходились по домам. Они запирались на крепкие замки, в тишине молились Аллаху и просили у него помощи и заступничества. Нашлись среди больших казанских людей непричастные к заговору, которые в испуге бросили свои поместья и дворцы и устремились кто в Москву, а кто в Ногаи и Хаджитархан. Но даже в тяжёлые времена террора остались те, кто не желал сдаваться. Заговорщики истекали кровью, лишились предводителей, но, притаившись, выжили. Они уподобились раненым зверям, укрывшимся от жестокого охотника в дебрях лесов и непроходимых топей. И в своём тайном логовище мятежники получили второе дыхание. Многие казанцы, прежде преданные хану Сафе, стали переходить на сторону оппозиции, затевать очередную смуту. Они видели, как повелитель раздавал крымцам владения казнённых эмиров. Те, кто явился из Крыма, ничего не имея за душой, теперь селились во дворцах. Они обосновывались в богатых поместьях, по-хозяйски входили в гаремы казнённых беков и огланов, распоряжались их правами и богатствами. Казанские царедворцы роптали, а хан не желал замечать, как необдуманными действиями наживал врагов среди вчерашних верноподданных.

Во главе нового заговора встал сеид Беюрган, эмиры Кадыш и Чура-Нарык. Ближе к концу лета они послали в Москву гонца. Оппозиция не знала иного пути, она вновь просила московского правителя прислать к Казани русские войска. Но Ивану IV хорошо помнился недавний неудавшийся поход, и великий князь потребовал от казанцев самим свергнуть неугодного хана и содержать его под стражей до прихода московских полков. Заговорщики принялись копить силы для решающих действий, и в этот раз главную роль в перевороте вельможи отводили народу. Простых людей подбивали на открытый бунт против правящего хана. Вскоре нашлась и причина для подстрекательства: Сафа-Гирей, которому требовалось вновь пополнить казну для вознаграждения крымцев, взвинтил налоги.

В эти неспокойные дни Сююмбика-ханум получила упреждающее письмо от отца. Беклярибек Юсуф призывал дочь воздействовать на безрассудного супруга, просил открыть глаза на его непростительные ошибки, которые со временем могли стать роковыми. Сююмбика читала письмо, и невесёлые мысли теснились в голове. Ей давно не нравилось, как Сафа-Гирей правит в Казани, тонкая женская интуиция подсказывала – недалеко до беды! Поэт Мухаммадьяр, особо любимый простым народом, предчувствовал скорую бурю, он, словно оракул, предсказывал в эти дни:

Неверие не разрушит государства,
А от гнёта развалится страна.
Неверие и неверующий
лишь себе вредят,
А гнёт делает невыносимым
положение страны.

Этот поспешно написанный стих Мухаммадьяр прислал казанской госпоже, она перечитывала его вновь и вновь, и наполнялась холодом грудь. «Он играет с огнём, – думала Сююмбика. – Сафа стал так безрассуден. О, Всевышний, в силах ли ты вразумить его?!»

Она не знала, как остановить мужа. Ханум пыталась заступиться за семьи казнённых вельмож, но Гирей, подобно почуявшему кровь волку, не желал выпускать добычу. Впервые они серьёзно поссорились, это были не мелкие охлаждения и размолвки былых времён, супруги разошлись во взглядах, и повелитель в сердцах отчитал свою ханум:

– Женщине не пристало соваться в мужские дела. Когда жена лезет в политику, она забывает о своих прямых обязанностях, о том, как ублажить господина и продлить его род!

Сююмбика почувствовала, как от беспощадных слов пресеклось дыхание:

– Вы хотите сказать, что государственные дела лишили меня способности иметь детей?

– Это всё мудрствования, моя дорогая, с этим ты можешь разбираться до бесконечности с любимыми писаками. Но знай, женщины, с учёным видом рассуждающие о благах государства, навевают на меня тоску!

Она пересилила обиду, сделала последнюю попытку объясниться:

– Повелитель, вы поступаете неосторожно, скоро от вас отвернутся все, даже духовенство! Вашим именем начинают пугать детей, а крымцев ненавидят все. Остановитесь, Сафа, пока не поздно!

Лицо Гирея покрылось красными пятнами, казалось, он едва сдерживался, чтобы не поднять руку на жену. Хан справился с собой, но ярость требовала выхода. Он грубо ухватил Сююмбику за руку и подтолкнул её к распахнутому окну:

– Смотри! Видишь, там отряд моих крымцев, которых все так ненавидят? А они день и ночь охраняют мой дворец, меня и вас – моих жён! – Он перевёл дыхание, стараясь говорить спокойней: – Как думаешь, прекрасная ханум, что было бы с тобой, если бы удался заговор сиятельного карачи Булат-Ширина? Ты бы осталась вдовой, а может, над тобой потешились бы урусы. Ты этого хотела?!

Сююмбика спрятала лицо в ладонях, отчаяние овладело женщиной. Впервые она поняла, что разговаривает с мужем на разных языках, ему никогда не понять её стремлений, а ей его! Она тоже, как и Сафа-Гирей, ненавидела московитов, которые вмешивались в судьбу дорогого ей народа. Но она не считала, что правильный выход из положения тот, который избрал повелитель.