Казанский альманах. Гранат

Но, несмотря на гостеприимство Абдур-Рахмана и его щедрые посулы, казанский хан оставался невесел. Тяжкие думы скручивали угрюмую складку на лбу Сафа-Гирея, ввергали в пучину сомнений и страхов: «А если не вернуть уже трона, не увидеть более Казани, как взглянуть тогда в глаза Сююмбики, как осмелиться прибыть ко двору Юсуфа?»

Стремясь развеселить гостя, хан затеял игрища. Весь день на заснеженной равнине, похваляясь удалью, соревновались воины. Джигитовка, скачки, стрельба из лука, метание копья – во всём преуспел крымец Кучук. Полученную награду – драгоценную саблю из рук самого хана Абдур-Рахмана – преподнёс с поклоном Сафа-Гирею:

– Примите, повелитель, от верного вашего воина свидетельство силы, удали и ловкости. Пусть от вашей гвардии осталась лишь горстка, но брось эту горстку, как зерно, в плодородную почву, и взрастёт войско! Направьте воинов в битву жаркую, и сложим мы Казань к вашим ногам. А сабля эта пусть срубит головы врагов и недругов, устроивших измену за спиной своего повелителя!

У Сафа-Гирея сверкнули глаза, дух, утерявший свою воинственность, воспарил. Он принял клинок из рук Кучука, вскинул над головой, сжимая в ладонях:

– Клянусь, предатели поплатятся! А кто пойдёт за мной – оденутся в бархат и шелка, взлетят соколами над стаей ворон, станут выше мурз и беков!

Крымцы закричали первыми:

– Мы с тобой, великий хан! Вперёд, на Казань!

За ними подхватили клич и хаджитарханцы.

Вскоре хан Сафа прощался с Абдур-Рахманом. Степная вольница в две тысячи человек ожидала его за воротами города. Крепко обнявшись с повелителем Хаджитархана, Сафа-Гирей промолвил:

– Я никогда не забуду тебя, мой брат!

Хаджитарханец хитро прищурился:

– И мои беи бывают строптивы. Если настанет черёд Абдур-Рахмана покинуть свой удел, я буду надеяться на тебя, Сафа-Гирей.

– Клянусь священным именем предков, мои воины станут твоими!

Казань открылась взору на исходе зимы. Город, утопавший в снегу, высился непреодолимой твердыней. Разумом изгнанный хан понимал: две тысячи всадников несерьёзная угроза для такой неприступной крепости, какой была Казань. Но надежда тлела незатухающим огоньком. Крепко надеялся Сафа-Гирей на оставшихся в столице верных людей. Хаджитарханцы раскинулись на берегу привольным станом, хозяевами разъезжали вдоль Казань-су, поглядывали на горожан, скопившихся на стенах. Сафа-Гирей медлил; каждый день с замиранием сердца он ожидал, что распахнутся древние, обитые железом ворота, и казанцы, смирившись, выйдут поклониться своему повелителю. Но время шло, а чуда не происходило. От слободских жителей, захваченных в плен и допрошенных с пристрастием, стало известно, что столица жила без правителя. Во главе ханства стояли сеид Беюрган и эмиры Кадыш с Чура-Нарыком. Перехваченный гонец сообщил, что в Москву отправился шейх Гамет за ханом, назначенным великим князем править Казанской землёй. Разъярённый Гирей изрубил пленного гонца саблей, дарованной Кучуком.

– Предатели! Они готовы встать на колени перед урусами, но не впускают в город меня!

А дни шли, текло неумолимое время, прибавлявшее к неудачам хана Сафы новые напасти. Хаджитарханцы пограбили и пожгли все окрестности и начали выражать явное недовольство своим бессмысленным стоянием под Казанью. Он слышал их ропот повсюду:

– Разве можно взять такую крепость без пушек?

– Кто обещал одеть нас в шелка и бархат? Сегодня нам пришлось хлебать просяную похлёбку, так недолго и ноги протянуть.

– Скоро весна, потекут дороги, и мы застрянем здесь надолго.

Пришлось и хану Гирею признать свою неудачу и отступить прочь от Казани. Путь его лежал в Ногайскую степь. Но к землям Мангытского юрта вели городки и аулы ханства, и хаджитарханцы, стремясь наверстать упущенное, грабили и жгли всё вокруг. Сафа-Гирей не вмешивался. Воины должны были получить свою долю, да и проучить строптивых казанцев не мешало.

Степь встретила отверженного хана внезапно наступившей весной. Но пробуждение природы не возвышало, каждый шаг к Сарайчику давался Сафа-Гирею с трудом. Страдала его гордость и самолюбие. Если бы он мог повернуть назад и не встречаться со своенравным беклярибеком. Но в Сарайчике жила Сююмбика, а женщина эта манила его к себе сильней непокорной Казани. Ждёт ли она его, простила ли неудачи и промахи мужу, которому всегда клялась в любви? «Если Сарайчик примет меня неласково, заберу жён и детей и отправлюсь к дяде Сагибу в Крым. Родная земля дала мне жизнь, она же даст силы, и я овладею ханством, вышедшим из-под моей руки!» Сафа-Гирей твердил это как заповедь, как заученную молитву. Но таил надежду, что всё обойдётся, и Юсуф примет зятя с благосклонностью.

А Казань в эти дни подписывала клятвы верности новому хану. Великий князь московский дал в повелители изгнанного когда-то Шах-Али. Избраннику минуло сорок лет, но со времён юности касимовец мало изменился. Стал он ещё уродливей, обрюзг и напоминал расплывшегося евнуха. Такой повелитель не шёл ни в какое сравнение с красавцем Сафа-Гиреем, но он был залогом мира с русским правительством, и Казань с нетерпением ожидала его.

Шах-Али получил благую весть ранней весной. Хан опустился на молитвенный коврик и обратился в сторону Кыбла. Он долго и усердно молился. Долгие двадцать пять лет шёл Шах-Али к этой цели, с тех пор, как разгневанные казанцы его, ещё совсем юного, изгнали из ханства, все мечты касимовца были о возвращении. Он обманывался сладкими посулами и обещаниями московских князей, но призрачная Казань, которую он жаждал заполучить, как прекрасную невесту, уплывала из его рук, а видение рассеивалось подобно дымке. Шах-Али принимался плести нити заговоров: то вёл тайные переговоры с Казанью, то с Ногаями. Однажды вина его открылась, и великий князь повелел под конвоем сослать заговорщика на Белоозеро…

Конница неспешно двигалась по бесконечным дорогам казанских земель. Шах-Али покачивался в седле впереди, не хотелось лишний раз видеться с князьями Палецким и Бельским. Опасаясь за свою жизнь и дальнейшую судьбу, хан и по сей день заискивал перед вельможами московского двора. Но как он всех их ненавидел! Эта ненависть возвращала его назад, в страшные события, которым минуло более десяти лет. Вслед за ссылкой Шах-Али последовали аресты близких и верных людей в Касимове. Десятки эмиров, мурз и огланов вместе с семьями оказались в страшных подземельях Твери, Пскова, Новгорода, Орешка и Карелы. В Пскове после пыток палачи удушили семьдесят три человека. Участь жён погибших едва ли была легче. В страшные морозы их погнали к прорубям, где подвергли насильному крещению, сам владыка Великого Новгорода и Пскова Макарий властвовал над этим. Обезумевших татарок тут же у реки раздавали в жёны православным – ратникам, ремесленникам, заезжим молодцам – каждому, кто тянул руку к вдовам беков и мурз. Три года в горе и страхе провел Шах-Али на Белоозере, не раз видел он во снах, как к нему врываются убийцы. Но наяву смерть настигла брата Джан-Али, которого Шах-Али считал счастливцем, обласканным судьбой. Тогда Елена Глинская, правящая в те годы Москвой от имени малолетнего князя Ивана, вспомнила о Шах-Али. Призвала из ссылки в великокняжеский терем, посулила трон казанский, но прилетели вести нежданные, что воцарился в городе желанном крымец Сафа-Гирей, и отступил Шах-Али. Ещё долгие десять лет он ожидал, и мучительное ожидание оканчивалось здесь, на раскисающих под весенним солнцем дорогах Казанского ханства. Ещё день, и он въедет в столицу правителем, и гордые казанцы вновь поклонятся ему.

Глава 21

В просыпающемся от зимней спячки Сарайчике Сафа-Гирей переживал трудное для него время. Беклярибек Юсуф хоть и принял хана-изгнанника в своей столице, но недвусмысленно дал понять, что делает это только ради дочери. В своём недоброжелательстве Юсуф зашёл так далеко, что не позволил Сафа-Гирею увидеться с Сююмбикой. Но к остальным жёнам и наложницам хан был допущен беспрепятственно.

По приказу повелителя ногайцев семью Сафа-Гирея поселили в старом крыле дворца. Прислужницам и евнухам пришлось немало потрудиться, чтобы придать жилью сносный вид. Взор Гирея с презрением окидывал отсыревшие стены, расколотую мозаику. На холодной лестнице он разглядел притаившуюся в углах старую паутину, так же влажно и неуютно было в тёмных коридорах. Евнухи распахнули двери отведённых ему покоев, там господина ожидали женщины гарема. Они кинулись к нему с порога, кланялись, целовали руки. Он видел: ждали хороших вестей, но ему нечем было порадовать их, и оттого раздражение поселилось в сердце. Сафа-Гирей выслушивал восклицания женщин с отстранённым равнодушием, скользил взглядом по их старательно накрашенным лицам. Они принарядились, готовясь к встрече с повелителем, но яркие одежды среди убогой обстановки выглядели нелепо. Он отправил их прочь, всех, кроме Фирузы. Русская бика стояла позади остальных, время от времени покашливая в платок. Сафа призвал её к себе, заглянул в светлые глаза:

– Фируза, ты похудела.

Она виновато опустила золотистую головку:

– Это от болезни, повелитель, но она пройдёт.

– А где поселили ханум? – Голос Сафы дрогнул, и Фируза потупилась, пряча глаза. Радостный блеск во взоре угас, словно его и не было. Бика молчала, и хану пришлось требовательной рукой вскинуть подбородок женщины.

– Где этот упрямый старик прячет свою дочь?! Не может быть, чтобы и вам не позволяли видеться с нею.

– Ханум была больна, – негромко отвечала Фируза, – в последнее время к ней допускали только лекарей. Беклярибек хранит её от лишних тягот. Он считает, что женщины хана Сафы могут принести беспокойство его дочери. Ногайский повелитель так любит её.

Гирей стиснул зубы, отошёл к окну, чтобы не выдать истинных чувств перед младшей женой:

– Ступай к другим, Фируза, я хочу побыть один.

Он прошёлся по комнате, в которой ему предстояло жить долгие дни, пока ногайский беклярибек сменит гнев на милость. Он мог бы покинуть Сарайчик, забрав свой гарем, но оставить здесь Сююмбику! Нет! Казалось, ломалась вся стройная линия жизни и судьбы без неё, дарованной ему Небом и Всевышним. Она стала его звездой, счастливым талисманом, женщиной, рядом с которой мужчина ощущает себя правителем. Одна она была достойна восседать на казанском троне, женщина, отмеченная его любовью. И Сююмбика не могла позабыть горячих чувств, связывающих их, а значит, следовало со смирением ожидать, когда она пожелает увидеть его. В тот день ханум легко сломит упрямство беклярибека, недаром она – дочь Юсуфа. Сююмбика не может быть счастлива в этом неуютном дворце. «Должно быть, она скучает по роскоши казанских чертог, – думал Сафа-Гирей. – Сарайчик так непригляден, в нём едва ли насчитается с десяток богатых домов. А дворец похож на развалины, будто только вчера грозный Тимур прошёлся с мечом по этим местам». О! Как далеко Сарайчику до блистательного великолепия Казани или роскошного, утопающего в зелени цветущих садов Бахчисарая. Нет, Сююмбика не может не скучать по Казани, и она призовёт его, Сафу, и потребует вернуть ханство. А он сделает это, если только окажется в его руках непобедимая конница ногайцев.

Хан остановился у узкого стрельчатого окна, глядел на город, и понимал, что не сможет долго выдержать в этом степном пристанище, утерявшем былое могущество и значимость караванного центра. Здесь когда-то проходил Великий Шёлковый путь, переполнялись людьми богатые караван-сараи, ревели верблюды, шумели базары. Карающий меч Тимура прервал реки торговых путей, превратил их в скудный ручей. Какой караван-баши теперь отважится пройти через Сарайчик? Лишь безумцы способны на это, но находятся и такие. Хан видел купцов в старом приюте для путешественников, где остановились и его верные крымцы. Этим утром, въезжая во дворец беклярибека, Сафа-Гирей наблюдал, как караван потянулся из распахнутых ворот. Печально звонили бубенцы на шеях невозмутимых верблюдов, а следом за ними летело воспоминанием бессмертное:

О, караванщик, не спеши:
Уходит мир моей души,
И сердце, бывшее со мной,
Летит за милой в край чужой.

Как часто они читали газели Саади вместе с Сююмбикой. Чувственные строки витали в воздухе сада, и он шептал их меж поцелуями, между ласками рук, тянущихся друг к другу. Мужчина простонал, уткнулся лицом в стену, и холод отсыревшего камня привёл его в чувство. Не следует предаваться отчаянию, Юсуф не рад зятю, но он, Сафа, убедит старика в необходимости встречи. Уходят драгоценные дни, Гирей видел сам, как ногайцы, зимовавшие в окрестностях города, сворачивали свои кибитки. Скоро и беклярибек откочует на летние пастбища. Чего ждать ему – новой зимы? Хан решительно шагнул из покоев, отправился по переходам дворца, готовя себя к предстоящим унижениям. Воины скрестили перед ним алебарды, как только он достиг комнат беклярибека. Старший охраны вышел навстречу Сафа-Гирею, поклонился с холодностью и без должного почтения, но Гирей скрепил своё сердце, произнёс спокойно, не теряя достоинства:

– Передайте своему господину, что казанский хан просит встречи.

Лицо воина скривилось, но ослушаться он не посмел. Вышел на удивление быстро и сказал слова, обрадовшие Сафу:

– Беклярибек ожидает вас после обеда в Тронном зале.

В зал для торжественных приёмов хан вошёл стремительно. Стройный, подтянутый, с высоко вскинутой головой, он имел вид скорее победителя, чем побеждённого. Но приблизившись к трону, где восседал беклярибек Юсуф, Сафа-Гирей почтительно склонился:

– Я приветствую вас, могущественный повелитель Мангытского юрта, а вместе с вами и весь ваш славный род, рождающий великих и мудрых правителей! – и уже тише добавил: – Здравствуйте, отец.

Его последние слова заставили дрогнуть старого беклярибека. Сафа-Гирея Юсуф не видел давно, с тех пор, как изгнанный из Казани в первый раз знатный отпрыск рода Гиреев прибыл в Сарайчик с ногайской женой Фатимой. Тогда Юсуф не мог знать, что этому красивому молодому хану с уловками дикого зверя суждено стать его зятем. Спустя пять лет Сююмбика, овдовев, приняла предложение Сафа-Гирея, и крымец возвысил её до старшей ханум, лишив высокого поста мать его наследников Фатиму. Весть тогда обрадовала Юсуфа. Больше всего на свете он желал счастья своей Сююм, надеялся на уважение и почёт, какие следовало оказывать дочери ногайского беклярибека. То, что Сююмбика жила с ханом Джан-Али в унижениях, Юсуф знал от послов и из редких писем самой ханум. Среди строк этих писем он с болью в сердце читал страдания дочери. А этот крымец, с почтительным видом стоявший сейчас перед ним, дал его Сююмбике всё – и уважение, и любовь. Одного не мог простить Юсуф – безрассудства крымца. Безрассудство, с каким Сафа-Гирей ссорился с великим московским князем, с каким пренебрегал осторожными советами и предупреждениями. И вот результат! Он – хан без юрта, а их сын, сын Сююмбики и Сафа-Гирея, может никогда не наследовать земель отца. Юсуф крепко сжал кулаки, так что побелели костяшки суставов. Вот этого он не мог простить Сафа-Гирею – его отношения к Сююмбике после изгнания из Казани.

Ногайский повелитель вскинул подбородок, сверлил взглядом продолжавшего стоять перед ним зятя. А тот вдруг предложил, и в голосе его беклярибек услышал молящие нотки. О, как несвойственно было гордым Гиреям молить!

– Отец, прошу вас, давайте прогуляемся по саду.

Юсуф продолжал безмолвствовать, он пытался разгадать просьбу зятя. Что крылось за этим: дерзость, желание уйти от ответственности или нечто иное? Гнев мешал думать, и ногаец прикрыл непослушные веки, и только тогда понял замысел зятя: тот стремился увести беклярибека подальше от посторонних ушей, от мурз и нукеров, толпившихся у трона. Поразмыслив, Юсуф решил дать шанс Сафа-Гирею оправдаться, да и прав его неразумный зять, это семейный разговор, и чем меньше людей о нём узнает, тем будет лучше для всех. Кивком головы мурзабек отослал свиту и, не спеша, проследовал в сад. Следом за ним шёл Сафа-Гирей. Отстав на почтительное расстояние от обоих правителей двигалась личная охрана.