Петр I

При этом надо понимать, что царевич жил двойной жизнью. Он отнюдь не «проводил время в забавах и беседах с монахами», но, выполняя поручения отца, конспиративно поддерживал отношения не только с любимой матерью, заточенной в монастырь, но и с весьма значительными персонами из царского окружения. Как выяснилось во время следствия, среди его конфидентов кроме некогда близкого царю Александра Кикина, инициатора побега Алексея, были и фельдмаршал Шереметев, и князь Василий Владимирович Долгоруков, один из талантливейших генералов Петра, и будущий глава Верховного тайного совета, а в то время киевский губернатор князь Дмитрий Михайлович Голицын…

«Дело» царевича Алексея – особая многогранная обширная тема. И человеческие, и политические корни смертельного конфликта отца и сына, на наш взгляд, исследованы и поняты недостаточно. Вполне вероятно, что роковую роль в его развитии сыграла Екатерина I и особенно Меншиков, ненавидевший Алексея и опасавшийся его воцарения.

К сожалению, в отличие от страшных событий 1698 года следствие над Алексеем слабо отразилось в свидетельствах современников.

Попытки донести до своего правительства остроту этой ситуации стоили австрийскому послу Оттону Плейеру его должности. Из иностранных дипломатов, чьи записки включены в этот том, только ганноверский резидент при русском дворе Ф.-Х. Вебер уделил «делу» Алексея сравнительно пристальное внимание. Но представленная им картина не имеет ничего общего с действительностью. Трогательные тексты Вебера, где нет ни слова о пытках, которым подвергался царевич, зато много рассуждений о душевных терзаниях Петра, стали одной из составляющих благостного мифа, бытовавшего в XIX веке.

Пушкин, первый из исследователей, получивший доступ к материалам следствия, с присущей ему гениальной лапидарностью зафиксировал суть ситуации: «Царь ненавидел сына как препятствие настоящее и будущего разрушителя его создания <…>. Пытка развязала ему (царевичу. – Я. Г.) язык, он показывал на себя все новые вины <…>. Царевич более и более на себя наговаривал, устрашенный сильным отцом и изнеможенный истязаниями. <…> Есть предание: в день смерти царевича торжествующий Меншиков увез Петра в Ориенбаум и там возобновил оргии страшного 1698 года»[23 - Пушкин А. С. Поли. собр. соч.: в 16 т. Т. 10. М.; Л., 1938. С. 245.].

Говоря о царевиче как о «препятствии настоящего и будущего разрушителя его создания», Пушкин, собственно, повторял версию Петра.

Здесь нет возможности подробно анализировать этот трагический конфликт[24 - Об этом см.: Гордин Я. Меж рабством и свободой. СПб., 2015.], но необходимо сказать, что разрушителем того, что Петру удалось создать, Алексей стать не мог. В середине 1710-х годов он был тесно связан с людьми, которые отнюдь не были заинтересованы в возвращении старомосковского быта. И даже если предположить, что царевич и в самом деле решил бы вернуть страну на два десятилетия назад, ему не позволили бы это сделать. И главной силой, которая встала бы на пути контрреформ, была бы гвардия. Речь шла не о разрушении, а об изменении темпа реформ и сокращении экспансионистской энергии. Е. В. Анисимов совершенно справедливо предположил: «…По-видимому, царевич придя к власти, намеревался свернуть активную имперскую политику отца, ставшую столь очевидной именно к концу Северной войны. Не исключено также, что устами царевича говорила политическая оппозиция, загнанная Петром в глубокое подполье…»[25 - Анисимов Е. В. Время Петровских реформ. Л., 1989. С. 442.].

Это была та политическая оппозиция, которая вышла из подполья в момент междуцарствия января 1730 года и попыталась ограничить самодержавие подобием конституционного акта. Шереметева уже не было в живых, но лидерами этой отчаянной попытки стали фигурировавшие в «деле» Алексея князь Дмитрий Михайлович Голицын, поддержанный своим младшим братом, блестящим петровским полководцем фельдмаршалом князем Михаилом Михайловичем, и князь Василий Владимирович Долгоруков, к 1730 году уже возвращенный из ссылки и получивший чин фельдмаршала. В роковом январе они обладали решающими голосами в Верховном тайном совете, осуществлявшем государственную власть. Именно эти люди и подобные им, как, например, строитель кораблей, человек европейской выучки Александр Кикин, а вовсе не «длинные бороды», о которых толковал царь, были реальной, хотя и скрытой оппозицией, ориентированной на Алексея.

Пушкин писал о народной любви к царевичу.

Суть ситуации точно сформулировал П. Д. Милюков: «Царевич Алексей был тем идейным центром, в котором соединилась народная оппозиция с аристократической»[26 - Милюков 77. 77 Очерки по истории русской культуры. СПб., 1903.Ч. 3. Вып. 1.С. 181.].

Желание «рассыпать сокрушительные удары» (по выражению Милюкова), несомненно, часто овладевало Петром. Недаром он с пониманием воспринимал практику Ивана Грозного. Показательно, что не только сам Петр сопоставлял себя с Иваном Грозным и отзывался о нем с одобрением, но и в сознании европейцев, с некоторой дистанции рассматривавших эпоху и деяния первого императора, их имена тоже сопрягаются.

В сороковые годы XVIII века датчанин Педер фон Хавен, магистр философии, посетил Российскую империю и написал обширное сочинение «Путешествие в Россию». Это один из наиболее подробных и ценных источников, посвященных царствованию Анны Иоанновны. Но магистра увлекали ретроспекции, и он пытался не просто рассказать о событиях в России, но очертить характер населяющего ее народа: «…Я делаю вывод, что те, кто назвал этот народ бунтарским, наверняка не знали его как следует. <…> Этим убеждениям не противоречит мятеж, который вспыхнул против царя Ивана Васильевича (? – Я. Г.), как и бунты, которые позднее были связаны с Лжедмитриями. Иван Васильевич был такой же государь, как император Петр, судя по тому, как этот последний лично свидетельствовал перед датским посланником Вестфаленом и ганноверским – Зебером. А именно, когда он встретил их в саду читающими хронику упомянутого Ивана Васильевича и дискутирующими по ее поводу, он молвил при этом, что различия здесь лишь во времени, в котором жил один и живет другой. Но именно этого различия было достаточно, чтобы сделать последнего одним из величайших реформаторов, когда-либо появлявшихся в мире, а первого тираном в представлении его подданных. <…> Стрелецкий мятеж против императора Петра Первого также нельзя вменять в вину всему народу, поскольку прежде всего следует обозначить разницу между такого рода воинами (а точнее, в то время бандой разбойников) и населением страны или регулярной армией. Тот мятеж, как господин Перри пишет в своей книге Etat de la Grande Russie (present); p. 92[27 - «Настоящее состояние Великой России». С. 92 (франц.).], нельзя приписывать русским, но – татарам и калмыкам, которые не были еще привычны сгибать шею под ярмом, и любого рода перемены представлялись им как новые неслыханные религиозные догмы»[28 - Хавен 77. фон. Путешествие в Россию / Пер. с дат., вступл., коммент. В. Е. Возгрина. СПб., 2007. С. 135.].

Тут важны два момента. Во-первых, как уже говорилось, благожелательное сопоставление Петром себя с Иваном Грозным. А во-вторых, менее двадцати лет прошло со смерти Петра, а история его царствования уже обрастает довольно нелепыми мифами даже под пером добросовестных мемуаристов. Стрельцы становятся бандой разбойников, каковой при всех их бесчинствах они не являлись. А стрелецкий мятеж оказывается бунтом свободолюбивых татар и калмыков. Разумеется, фон Хавен очень вольно перетолковывает свидетельство Перри.

Капитан Джон Перри приехал в Россию в том самом кровавом 1698 году и служил здесь порядка шестнадцати лет. И кто выступал против Петра, ему было прекрасно известно. Далее фон Хавен предлагает нам картину, имеющую с реальностью мало общего: «… Если не принимать в расчет господ, которые были казнены за свою бесчестность в денежных делах или за другие значительные дела, то количество тех, кого по праву можно назвать мятежниками, будет весьма небольшим»[29 - Там же. С. 135.].

Повторим, прошло менее двадцати лет, а из сознания европейцев, искренне старавшихся воспроизвести петровскую эпоху, уже изгладились и астраханский, и булавинский мятежи, и такая форма сопротивления, как массовое бегство крестьян из центральной России. Началась искренняя идеализация эпохи костоломного переворота в жизни огромной страны…

Свирепая расправа с собственным сыном, как и в свое время массовые казни стрельцов, свидетельствовала об осознании Петром масштабов недовольства. Но в какой-то момент Петр понял характер реальной оппозиции и нецелесообразность углубления розыска. Нужно было или репрессировать немалое число своих соратников, или делать выводы из этого массового недовольства и корректировать характер преобразований. Петр, при всей его решительности, не сделал ни того, ни другого. Кикин умер страшной смертью на колесе, князь Долгорукий был в кандалах отправлен в ссылку. Больше из крупных персон не пострадал никто. И реформы шли своим чередом. Податная реформа резко увеличила доходы государства, но истощала страну. В инструкции офицерам, которые осуществляли взимание налогов, говорилось: «Которые души в сказках были написаны, а после того померли, таковых из той переписи никого не выключать». То есть живые, в число которых входили родившиеся перед переписью младенцы, должны были платить за мертвых.

Содержание внушительной по европейским масштабам армии, строительство флота, вмешательство в европейские дела, попытки продвижения на Восток – все это требовало колоссальных средств.

Декабрист генерал М. А. Фонвизин, глубокий мыслитель и образованный историк, размышлял в сибирской ссылке: «Гениальный царь не столько обратил внимание на внутреннее благосостояние народа, сколько на развитие исполинского могущества своей империи. В этом он точно преуспел, приуготовив ей огромное значение, которое приобрела Россия в политической системе Европы. Но русский народ сделался ли от того счастливее?»[30 - Фонвизин М. А. Сочинения и письма. Т. 2. Иркутск, 1982. С. 114.]

«Дело» царевича Алексея, повторим, было одним из центральных событий петровской эпохи, вскрывшим ее тяжкие внутренние противоречия и, безусловно, потрясшим Петра. «Дело» царевича Алексея приводит нас к еще одной из проблем эпохи преобразований – проблеме соратников демиурга, исполнителей его неукротимой воли.

Состав деятельного окружения Петра был изначально неоднороден. Смерть в канун Северной войны генерала Гордона была, можно сказать, стратегической утратой. Опытный генерал де Кроа, из аристократического нидерландского рода, которому Петр перед Нарвской битвой буквально навязал командование плохо подготовленной русской армией, спасся в шведском плену от ярости русских солдат, обозленных разгромом. Не менее опытный военный профессионал фельдмаршал Огильви, разработавший рациональный план реорганизации русской армии и некоторое время (в 1704–1706 годах) ею командовавший, был отправлен в отставку из-за постоянных столкновений с ревнующим Меншиковым.

После увольнения Огильви иностранцы, за некоторым исключением (например, Яков Брюс, родившийся в Москве шотландец, талантливый артиллерийский генерал), занимали в русской армии второстепенные посты. Вперед выдвинулись набиравшиеся военного опыта отечественные генералы – Шереметев, князь М. М. Голицын, князь В. В. Долгоруков, князь Репнин и, конечно, Меншиков, одаренный не только храбростью, но и несомненным тактическим чутьем.

Но не генералы играли первые роли в строительстве империи. Кроме Меншикова, из действующих военачальников никто не входил в ближний круг Петра.

Своеобразие отношений в этом ближнем круге замечали иностранные наблюдатели еще в конце 1690-х годов. Так де ла Нёвилль от характеристики самого Петра сразу переходит к его соратникам: «Царь Петр (он очень высок ростом, хорошо сложен, красив лицом. Глаза у него достаточно велики, но такие блуждающие, что тяжко в них смотреть, голова все время трясется) развлекается, стравливая своих фаворитов; они часто убивают друг друга, чтобы не потерять милости»[31 - Нёеилль Ф. де ла. Записки о Московии. М., 1996. С. 169.].

Упомянутые убийства – это, разумеется, фантазии француза, но родились они явно не на пустом месте. О буйных нравах в окружении царя сохранилось достаточно свидетельств.

С. М. Соловьев, безусловный апологет Петра в своей грандиозной «Истории России с древнейших времен», наряду с этим строго академическим исследованием предлагал публике свое представление о чисто человеческой стороне событий. В популярном очерке «Птенцы Петра Великого» он писал о «выдвиженцах» царя: «Это была необыкновенно сильная природа; но мы уже говорили, как становится страшно перед сильными природами в обществе, подобном нашему в XVII и XVIII веке; все эти силы, для которых общество выработало там мало сдержек; в обществе подобного рода, как в широком степном пространстве, где нет определенных, искусственно проложенных дорог, каждый может раскатываться во всех направлениях. Везде один и тот же закон: сила неостановленная будет развиваться до бесконечности, ненаправленная – будет идти вкривь и вкось… У Меншикова и его сотоварищей была страшная сила, потому они и оставили свои имена в истории; но где они могли найти сдержку своим силам? В силе сильнейшего? Этой силы было недостаточно: лучшее доказательство тому, что этот сильнейший должен был употреблять палку для сдерживания своих сподвижников, а употребление палки – лучшее доказательство слабости того, кто ее употребляет, лучшее доказательство слабости общества, где она употребляется. Силен был, кажется, Петр Великий лично, силен и неограниченной властью своею, а между тем мы видели, как он был слаб, как не мог достигнуть самых благодетельных целей своих, ибо не может быть крепкой власти в слабом, незрелом обществе; власть вырастает из общества и крепка, если держится на твердом основании, на рыхлой почве, на болоте ничего утвердить нельзя»[32 - Соловьев С. М. Чтения и рассказы по истории России. М., 1990. С. 667.].

Пришел момент, когда русские историки задумались над нравственной природой петровских преобразований, об их моральной органичности.

В. О. Ключевский, ученик, но и оппонент С. М. Соловьева, предлагал свое объяснение особости этой «природы»: «Реформа вместе со старым платьем сняла с них и сросшиеся с этим платьем старые обычаи, вывела их из чопорно-строгого древнерусского чина жизни. Такая эмансипация была для них большим нравственным несчастием, потому что этот чин все же несколько сдерживал их дурные наклонности, теперь они проявили беспримерную разнузданность»[33 - Ключевский В. О. Соч.: в 9 т. Т. 4. М., 1989. С. 232.].

Мысль Ключевского может быть справедлива по отношению к русским сподвижникам Петра. Но как быть, скажем, с П. И. Ягужинским и А. И. Остерманом? Наблюдениями двух великих историков проблема, увы, не исчерпывается.

Требует объяснения не только разнузданность бытового поведения «птенцов», примеры которого читатель найдет в свидетельствах мемуаристов и авторов дневников, но и беспримерная коррумпированность строителей нового государства, с которой царь боролся сколь безжалостно, столь и безуспешно.

В дневнике камер-юнкера Ф.-В. Берхгольца читатель обнаружит страшные сцены казней сибирского губернатора князя Гагарина, уличенного в казнокрадстве, и обер-фискала Нестерова, призванного быть блюстителем государственного интереса и оказавшегося бессовестным мздоимцем.

Очевидно, дело было не просто в незрелости русского общества и личных качествах «птенцов». Дело было и в характере той системы, которую они строили вместе со своим властелином.

Система, работавшая прежде всего на военную мощь и ради этого безжалостно эксплуатировавшая страну, формировала безжалостную же прагматику и в отношении к миру вообще, к конкретному человеку, и – горький парадокс! – к самой системе тоже. Строители не воспринимали возводимое здание как нечто органично свое. Отсюда и безудержное казнокрадство, приводившее Петра в отчаяние. Самый верный и близкий ему человек – Меншиков – только по причине своих и в самом деле огромных заслуг и благодаря заступничеству Екатерины избежал смерти на плахе.

Создатель великой империи, победитель сильнейшей в Европе армии оказался бессилен против собственного детища – системы. И к концу жизни был фигурой, безусловно, трагической.

Существовала и проблема «низовой» коррупции, связанная с укоренившейся и фактически узаконенной традицией. Это явление подробно рассматривает Е. В. Анисимов в монографии «Государственные преобразования и самодержавие Петра Великого»: «…Здесь мы сталкиваемся с довольно сложным явлением, которое некоторые исследователи попросту называют взяткой, внося его в число пороков приказной системы. Между тем не всегда получение денег или подарков от челобитчиков за приказную работу (при условии, если она не была сопряжена с нарушением законов) рассматривалась в XVII – начале XVIII в. как взятка – должностное преступление, а являлась нормой, нередко основным источником пропитания приказного. <…> Нет сомнения, что „подкормки” от челобитчиков составляли большую часть доходов подьячего. Подсчеты показывают, что подьячий П. Трофимов из Артиллерийского приказа в 1708 году получал до тысячи рублей от челобитчиков, а от государя ему полагалось жалований всего 30 руб. в год»[34 - Анисимов Е. В. Государственные преобразования и самодержавие Петра Великого. СПб., 1997. С. 84.].

В тяжелые моменты Северной войны государство вообще прекращало выплату жалования чиновникам. И традиция «подкормки» естественным образом перетекла из приказной системы в систему коллегий, а позже министерств, департаментов и любых государственных структур.

У Ключевского, исследователя сурового и скептического, было отнюдь не простое отношение к Петру. Поучительно наблюдать, как историк – и здесь он напоминает Пушкина – нащупывал необходимое равновесие в подходе и к самому царю, и к его деяниям.

В не публиковавшихся при его жизни заметках Ключевский саркастически писал: «Перерождение умов посредством штанов и кафтанов». Или: «Реформа Петра вытягивала из народа силы и средства для борьбы господствующего класса с народом». О военной реформе: «Регулярная армия, оторванная от народа, стала послушным орудием против него, а внешняя политика, опираясь на нее, создавала престиж власти, который еще больше подменял идею государства народного династией и полицией». О результатах внешней политики: «Из большого и пренебрегаемого полуазиатского государства Петр сделал европейскую державу, ставшую еще больше прежнего, но больше прежнего и ненавидимую. Он лучше обеспечил внешнюю безопасность этого государства, но усилил международный страх к нему, международную злобу против страны». Однако с другой стороны, Ключевский записал и подчеркнул красным карандашом: «Петр I. Он действовал как древнерусский царь-самодур; но в нем впервые блеснула идея народного блага, после него погасшая надолго, очень надолго»[35 - Ключевский В.О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968. С. 392–394.].

«…Блеснула идея народного блага…»

Тем более стоит прислушаться к мнению историка, стремившегося вникнуть в трагедию первого российского императора: «Можно представить себе душевно состояние Петра, когда, свалив с плеч шведскую войну, он на досуге стал заглядывать в будущее своей империи. Усталый, опускаясь со дня на день от болезни и от сознания своей небывалой славы и заслуженного величия, Петр видел вокруг себя пустыню, а свое дело на воздухе и не находил для престола надежного лица, а для реформы надежной опоры ни в сотрудниках, которым знал цену, ни в основных законах, которых не существовало ни в самом народе, у которого отнята была вековая форма выражения своей воли, земский собор, а вместе с ним и сама воля. Петр остался с глазу на глаз со своей безграничной властью…»[36 - Ключевский В. О. Соч. Т. 4. С. 238.]

Ключевский не прав относительно досуга. На следующий год после заключения триумфального Ништадтского мира, закрепившего за Россией приобретенные в ходе Северной войны территории, Петр начинает тяжелый Персидский поход. Он не давал себе передышки. Возможно, именно потому, что, осознав невозможность воплощения любимой утопии, он занимался тем, что ему, как правило, удавалось – войной.

Азовские походы, несмотря на победоносное завершение, решили весьма ограниченную задачу. До первого столкновения с еще мощной Османской империей было далеко. Петр ощущал потребность в широком европейском опыте, отсюда и Великое посольство, некоторые эпизоды которого представлены читателю.

Гигантское полотно Северной войны предстает основным фоном петровских деяний. Именно война, которую он начал, определила темп стремительных радикальных преобразований, когда действия обгоняли замыслы. Петру, оказавшемуся перед лицом смертельной угрозы со стороны одной из сильнейших европейских держав, выдвинувшей полководца, уже приобретающего репутацию непобедимого, необходимо было срочно создать структуры, позволяющие обеспечить постоянно растущую армию. Для войны требовались не только штыки, сабли и пушечные стволы, но и хозяйственный механизм, и механизм управления государством – в ситуации, когда меняющаяся по воле противника обстановка требовала немедленной реакции. Существующие механизмы такой возможности не обеспечивали.

Обстоятельства, при которых было принято решение о начале войны – роковое решение, – не совсем понятны. Петру ли, с его устремлением на юго-восток, принадлежал решающий шаг?

Читатель познакомится с небольшим фрагментом воспоминаний Яна-Станислава Яблоновского, который, будучи в 1698 году юным сыном крупного польского вельможи, оказался свидетелем встречи Петра, возвращающегося в Россию, с королем польским и курфюрстом саксонским Августом. Яблоновский свидетельствует, что на этой встрече царь и король заключили секретное соглашение о совместной войне против Швеции. Петр, возвращавшийся в Москву раньше намеченного срока, крайне обеспокоенный известиями о мятеже стрелецких полков, вряд ли обдумывал столь масштабные военные планы. А вот у Августа были свои стратегические интересы. Чтобы упрочить положение на польском престоле, он мечтал возвратить под власть польской короны Лифляндию, некогда отторгнутую Швецией. Недаром Северная война – еще до официального объявления – началась с попытки Августа захватить Ригу, «столицу» Лифляндии, опередить Петра и закрепить за собой эту территорию.

Мы не будем здесь останавливаться на сложнейшей военно-политической игре европейских держав в этот период, одной из составляющих которой был антишведский союз России, Польши (соответственно и Саксонии) и Датского королевства.

Инициатива Августа оказалась важна. Но Петр отнюдь не был марионеткой в руках этого европейского монарха. Он трезво осознал те выгоды, которые Россия может извлечь из предлагаемого союза. Классический довод, приводимый историками – необходимость выхода к морю, – был глубоко осмысленным.

Нельзя сказать, что Россия вообще не имела этого выхода. Из Архангельска через Белое море велась издавна активная торговля и с англичанами, и с голландцами. Но, конечно же, порт на Балтике давал куда большие возможности.

Петр вряд ли ожидал, что война будет такой долгой, тяжелой и изнурительной. Ключевский с едкой точностью предположил: «Петр сунулся в эту войну, как неофит, думая, что он все понимает»[37 - Ключевский В. О. Соч. Т. 4. С. 391.].

Замысел, возникший в 1698 году и окончательно сформировавшийся в 1699-м, определил ход российской истории на столетия вперед.

Но осознав реальное положение вещей, Петр продемонстрировал всю мощь своей натуры, оказавшись не только талантливым и