Батенька, да вы трансформер (сборник)

– Я не хранил – я их берег, проверял. Один раз забор почти на 40 градусов наклонился, я его поднял, подпер. Старые картины пропадали – я новые вешал. Иногда дождь смоет, иногда клей отойдет.

– А где вы храните свои картины?

– Храню, где работаю. В туалете. В туалетном помещении.

– Картина «Плохой хороший человек» является для вас предметом первой необходимости?

– …

– Какие действия вы предприняли, когда исчезла картина?

– Жалко было.

– Вы рады тому обстоятельству, что картина к вам вернется?

– Я очень рад.

– Как вы обнаружили кражу?

– Вечером иду, вижу – нет картин. Тут подходят двое или трое человек: «Картины пропадают?» – «Пропадают». – «А в полицию хотите заявить?» – «Хочу». – «А вот тут как раз и автомобиль полицейский стоит. Пойдемте заявление писать?»

– А почему раньше не обращались?

– Да как-то у меня и мыслей таких не было… Но вот товарищи… подсказали. Такую интересную мысль. Они мне и заявление дали…

Прокурор и судья вскидываются.

Первый вопрос обвиняемого Албурова звучит так:

– Где еще, кроме этого забора, проходят ваши выставки?

– У меня на разных старых заборах были выставки, – отвечает Сотов, – разломанный дом. Железный забор, где стройка идет. То есть разрушенные места.

– Вы сами писали заявление?

– Это я не помню. Но подписывал точно я.

– А выставка на заборе у Вокзального спуска была согласована?

Сотов смущается.

– Согласовано не было. За согласованием не обращался. Выставка была без разрешения.

В каждом томе этого уголовного дела примерно по триста страниц. Ему посвящено четыре страницы официальной переписки между Генеральным прокурором Чайкой и начальником Следственного комитета Бастрыкиным. Прокурор настаивает на оглашении показаний, которые давал потерпевший во время следствия.

– Вы кому-нибудь разрешали снимать ее с забора? – спрашивает судья, глядя на Сотова со значением.

– Снимать – не разрешал, – Сотов нахмуривается и вдруг становится серьезен и конкретен. Словно получил невербальный сигнал. – Нет, никому не разрешал, – повторяет Сотов.

По залу проносится шепот. Дело принимает интересный оборот. Судья торопливо приглашает свидетеля Мясникова. Мясников, сопровождаемый человеком с табуреточки и облаком свежего аромата «Кензо», занимает место на трибуне. Видно, что перед сегодняшним выступлением свидетель Мясников нервничал и не угадал с рубашкой, она у него голубоватая, в нарядную объемную полоску. Прокурор уже не в первый раз произносит фразу:

– Ну, расскажите нам все в свободном рассказе.

Согласно свободному рассказу Мясникова, записанному у него на бумажке, потерпевшего Сотова он встретил вечером в июне, сидя в автомобиле на привокзальной площади города Владимира. Тот подошел к нему и попросил оформить заявление о пропаже картины. С ним были несколько мужчин, про которых он не знает, кто такие, и предполагает, что это были поклонники Сотова или просто его знакомые. После того, как он согласился принять заявление, мужчины пропали и больше не появлялись. Сам ли Сотов писал заявление или нет – Мясников точно сказать не может, потому что прошло много времени и он не помнит.

– Культурные ценности довольно часто пропадают во Владимире, – говорит Мясников. Ничего странного в том, что пропала картина художника Сотова, он не видит. – Я не курирую выставки в городе, – настаивает он, – я просто принимаю заявления.

Судья вызывает свидетеля Черемисину, уроженку Якутии и корреспондентку телеканала НТВ. Когда Черемисина входит в зал, адвокат Раль оживает. Черемисина – молодая женщина на каблуках, в джинсах и черной водолазке – признает, что действительно работает корреспондентом на телеканале НТВ, и утром 4 июня 2014 года продюсер отправил ее на задание в Марьино, где вместе с оператором она дежурила у дома Навального, ожидая встретить там обвиняемого Албурова с картиной. Он приехал, с картиной, вошел в подъезд Навального и передал картину Навальному через жену Навального, потому что у Навального в этот день был день рождения. Об этом Черемисина и сделала свой сюжет, который потом был дополнен остальной историей – про Владимир, Сотова, заявление и пропажу культурных ценностей.

– Что было изображено на картине? – спрашивают Черемисину.

– На ней были изображены два человека: один – плохой, другой – хороший.

– Вы как догадались, что с одной стороны плохой, а с другой хороший?

Черемисина немного плывет и неожиданно, кажется, для самой себя признается, что продюсер не только отправил ее на задание в Марьино, но и показал фотографию картины. Адвокат Раль одними губами произносит слово «кабздец».

Занавес.

Расходятся зрители, устало присаживаются на освободившиеся лавки охранники в бронежилетах. В последнем ряду, в своей ночной шапке, ночной куртке и с тем же фотоаппаратным ремнем сидит она. Лицо ее по-прежнему выражает изумление и испуг. Кажется, она не очень верит в то, что все закончилось. Художника Сотова выводят из здания двое широкоплечих мужчин в черных кашемировых бушлатах – они могут быть как поклонниками, так и его знакомыми. Обвиняемый Албуров дает интервью. Она выходит на Октябрьский проспект и как сквозь сон бредет в сторону вокзала. С реки налетает ветер. Над городом сгущаются холодные тучи.

Ты не спишь, не спишь, совсем.

Как меня задержали за экстремизм, я попал в телевизор и расписался на сиськах

    Григорий Туманов

Кажется, это был две тысячи четвертый. Мне было 16, я вяло доучивался в школе. Шел второй год моего существования в новом качестве: за позапрошлое лето из пухлого ребенка с розовыми щеками я превратился в долговязого дрища. Очевидно, я был и остаюсь конформистом. Чтобы подчеркнуть свою, прости господи, непохожесть на других, я выбрал самый консервативный способ: красить голову в красный цвет, ходить на панк-концерты, слушать мейнстримовые группы и носить шипастые напульсники. После концертов бывали феназепамо-водочные кутежи и прочее свинство, но все это были лишь довольно поверхностные попытки прикоснуться к субкультуре. Мои сверстники, ходившие на те же панк-концерты, порой накрываемые представителями националистической молодежи, в моем возрасте выглядели не менее дико и отвратительно, но погружались куда глубже. Кто-то с этой националистической молодежью дрался, встав впоследствии у истоков антифашистского движения в Москве, кто-то плотно дружился с членами известных нам всем панк-коллективов. Я же воспринимал все как развлечение и, наверное, правильно делал. Зато свой литр водки, который, как считается, необходим для отсутствия проблем с алкоголем в зрелости, я выпил до 20 лет. И не один литр.

Почувсвовать, что я выбрал правильный способ отличаться от других, помогали московская милиция и чиновники. В ту пору в городе проходила операция «Неформал», так что у метро «Октябрьская», где собирались посетители клуба «Точка», нередко становившегося мишенью для националистически настроенной молодежи, можно было часто налететь на патруль, который долго и нудно проверял документы. Директор нашей школы в микрорайоне Царицыно встречала меня и моего друга Стаса, чья голова была выкрашена в желтый, в предбаннике школы и долго опрашивала на предмет принадлежности к конкретной «молодежной группировке». Желтые волосы придавали Стасу сходство то ли с молодым Буйновым, то ли с Пенкиным, Стас же не без кокетства считал, что похож на вокалиста группы Linkin Park Честера Беннингтона. Ох, радио «Ультра», что же ты сделало. Мы хором отвечали, что «так сейчас носят», указывая на проколотые бровь и губу, а также на шипастые браслеты. Директор, к ее чести, на том успокаивалась и чаще раза в неделю не досаждала. Но если директор школы № 870 нам верила, то московская милиция – нет.

С 1998 года в Москве стали проходить Всемирные юношеские олимпийские игры. Главой оргкомитета был выбран Юрий Лужков, замом – вице-мэр Шанцев. О том, что это какая-то идиотская казенщина, я узнал в 2004 году, когда всех старшеклассников нашей школы принудительно отправили ходить на эти игры на стадион «Лужники». Всем выдали по желтой майке с символикой Южного административного округа, а также пакеты с сухпайком, где можно было найти вафли, гематоген и какой-то отвратительный химический сок, которым мы со Стасом, конечно, активно друг друга поливали. В том, что все эти веселые старты – какая-то херня, я убедился, когда увидел трибуны «Лужников», сплошь заполненные такими же недовольными школьниками в выданных майках с символикой других административных округов.

Ответственным за нашу ежедневную доставку на стадион был выбран учитель ОБЖ Виктор Онуфриевич. Пользуясь случаем, приношу ему здесь свои глубочайшие извинения за все: и за четыре маскхалата, и за восемь противогазов, вынесенных нами, гогочущими идиотами, из коптерки (в них мы потом совершенно спокойно катались на скейтах у школы), и, конечно же, за то, что в ходе этой поездки в «Лужники» поставил его на грань увольнения. Виктор Онуфриевич существовал в каком-то своем отдельном мире, что-то постоянно бубнил под нос, но вид имел всегда чрезвычайно бравый. Кроме того, он имел поразительное сходство с инопланетянином Альфом, за что и получил от нас со Станиславом соответствующую кличку.

Виктор Онуфриевич искренне верил, что для школьника не может быть ничего интереснее ОБЖ, и всеми силами пытался нас в этом убедить. Подключая какие-то свои связи в МЧС, он привозил на школьный двор нескольких спасателей и собирал нас в кружок. Оставлив нас смотреть, как сотрудники ведомства Шойгу перекусывают все, что им предложат, какими-то циклопических размеров ножницами, Виктор Онуфриевич скрывался в дверях школы. Но лишь для того, чтобы вскоре с гиканьем спуститься с ее крыши на лебедке, выкрикивая что-то вроде «Ребята, идите в спасатели, это же вон как ого-го!» и стукаясь копчиком о каждый встречный подоконник.

И вот этот преданный своему делу человек в очередной раз повез группу юных лосей в сторону стадиона «Лужники». Мы со Станиславом за пару дней таких поездок, конечно же, успели разрисовать свои майки черным маркером, чтобы они сообщали одновременно и о наших музыкальных предпочтениях, и о наших соображениях относительно префектуры ЮАО, а также Олимпийских игр – юношеских и всемирных. В таком виде мы, чуть отстав от остальной группы, и предстали перед милиционерами, дежурившими у рамок металлодетекторов. Те с сомнением оглядели нас и сказали, что рюкзаки нам все же придется оставить в камере хранения. Не знаю, может, они рассчитывали, что мы просто не вернемся, поскольку, чтобы сдать вещи, нужно было обойти Лужники чуть ли не по кругу. Но мы вернулись. Не переставая пищать своими цепями и браслетами, мы прошли сквозь рамки. Ровно в это же мгновение мимо пробегал какой-то усатый полковник. Заметив, как мы беспрепятственно проходим на юношеское спортивное мероприятие, он остановился. «Так, это же холодное оружие», – сказал он нам и подчиненным, указывая на наши шипастые браслеты. Все четверо уставились на высокопоставленного сотрудника МВД. «Чего стоите? Принимайте, оформляйте, это же провокаторы», – я и сейчас думаю: интересно, откуда он вообще знал-то тогда такие слова.

Милиционеры пожали плечами, взяли нас под руки, предварительно обезвредив – сняв все украшавшее нас железо (кроме пирсинга, конечно же), и повели в ОВД при стадионе. Там нас долго переписывали, не переставая уточнять, какая экстремистская группировка нас сюда отправила. Мы пучили глаза и, не без гордости за свою уникальность, утверждали, что нас на всю школу двое таких придурков, да и то я часто прогуливаю, так что об устойчивой преступной группе говорить не приходится. В это время в дверях кабинета по очереди толпился весь наш класс. Одноклассников наше задержание привело в восторг, в связи с чем нам показывали одобрительные «козы» и сообщали, что мы чрезвычайно крутые. Это несколько примиряло с действительностью меня, а Станислава заставило прочитать милиционерам проникновенную речь о том, что внешние отличия от большинства – еще не гарантия преступных намерений, причем он так разошелся, что в итоге прочитал еще и лекцию о недопустимости расовых предрассудков. Милиционеры кивали, кому-то звонили и сообщали: «Да, двое. Группировка, да. Молодежная, приезжайте». Пока мы гадали, не едет ли к нам сам товарищ Нургалиев, в дверях появился бледный Виктор Онуфриевич.

Увещевания преподавателя ОБЖ на милиционеров не действовали. Нам он успел сообщить, что родители Стаса приехать за нами не смогут, поэтому вызволять нас приедет мой отец. Надо сказать, что ничего хуже этой ситуации придумать было нельзя. Мой отец, помимо того, что человек старой закалки (хотя и любящий меня до беспамятства), еще и армянин, а потому в нашей семье всегда царил патриархат – ну, точнее, моя мудрая мама позволяет ему так думать. Мои подростковые метаморфозы отец не одобрял, и все свои железные украшения я, поскандалив, предпочитал надевать уже после выхода из дома.

Пока я ждал отца, в ОВД приехали собеседники милиционеров. Ими оказались члены съемочной группы программы «Петровка, 38» – ведомственной передачи, в представлениях не нуждающейся. Будущие, с позволения сказать, коллеги были явно возбуждены свалившейся на них удачей: девушка-корреспондент постоянно спрашивала нас, каково быть членом экстремистской молодежной группировки, и уточняла, был ли у нас план сорвать лужковские олимпийские игры. Я продолжал уходить в отрицалово, Станислав, при виде камер совсем раздухарившийся, с еще большей страстью продолжал читать лекцию о расовых предрассудках. Выслушав нас, съемочная группа скрылась за дверью. А потом зашел мой отец.

Когда этот мужчина злится, его нижняя челюсть всегда ползет вперед, буквально вдавливая объект ненависти в стену. Даже сейчас, когда ему 76 лет, а я перестал быть долговязым дрищем, движущаяся вперед челюсть оказывает на меня парализующее воздействие. Что уж говорить о 2004-м. Молча подписав бумаги, он сгреб со стола все наши со Станиславом железки. Вернув другу его браслеты, мои он кинул на заднее сиденье машины. Проезжая по набережной, он приоткрыл окно – и весь нехитрый ассортимент арбатского магазина «Зигзаг» полетел в Москву-реку.

Проблем наше задержание, как выяснилось, доставило немало – в первую очередь Виктору Онуфриевичу. Его, допустившего создание на территории школы экстремистской ячейки, намеревались уволить с работы, и его спасением пришлось заниматься моему отцу – в силу убедительности и магического воздействия его низкого голоса на нашу директрису. Виктор Онуфриевич был, к счастью, спасен.