Легион ужастиков

У монстров синие шуршащие ботинки, штаны того же цвета и длинный белый плащ. Отец называет их врачами. На самом деле Бо ему не отец. Бо думает, что Юншэн забыл, но он помнит, как врачи забрали его первых родителей. Юншэн тогда оказался совсем один в самом логове монстров. Он долго плакал, потом уснул, а проснулся уже в доме Бо. Так новый отец спас его в первый раз.

Юншэн потерял красный карандаш, и руки врача он рисует оранжевым, а потом закрашивает розовым. У его врача длинные острые когти. Если честно, когти он никогда не видел, но у монстров они должны быть. В доказательство Юншэн трогает шрам у себя на боку – чем ещё можно такой оставить?

У Юншэна есть ещё шрамы. На боку и животе – старые, уже не болят, но тот, что посередине груди, совсем свежий – всё время жжёт и чешется.

Сейчас бы конфету…

Юншэн вытирает дурацкую слезу и рисует монстру глаза: два чёрных и ещё один – светящийся – на лбу. Такой есть не у всех врачей, а только у самых главных. Юншэн почти не помнит их лиц, будто видел во сне, но ни рта, ни носа у них нет, а только глаза и этот свет…

Юншэн дважды попадал к врачам, а потом долго лежал в их логове, и ему было очень плохо. Он молился, чтобы отец поскорее нашёл его и спас, и отец спасал. В третий раз Бо успел ещё до того, как врачи навредили Юншэну, и тому не пришлось лежать в их логове. Только грудь теперь болит.

Половицы скрипят прямо над головой, и свет пропадает. Юншэн забывает, как дышать.

Бо говорит, врачи не сами находят своих жертв, за них это делают легавые. Наверное, раньше легавые приходили ночью, потому что Юншэн их не видел, но сегодня они явились посреди дня, и пришлось прятаться. Легавые не слишком умные, но могут тебя учуять или услышать. Юншэн может не двигаться и не дышать, но как ему не пахнуть?

Горло сводит судорогой, грудь горит огнём, слёзы растекаются липкими дорожками по лицу, капают на тетрадь, портят рисунок. Юншэн не хочет к врачам…

Свет возвращается, скрип половиц уходит всё дальше, хлопает дверь. Снова можно дышать.

Бо открывает подпол и зовёт Юншэна. Потом берёт его на руки, вытирает слёзы.

– Ну-ну, перестань. Всё хорошо, тебя никто не заберёт. Вот, держи.

Бо протягивает конфету – жёлтую, со звёздочкой.

– Можно?

– Конечно! Ты молодец! Отлично прятался.

Юншэн спешит проглотить конфету.

– Они больше не придут?

– Кто, легавые? Конечно, придут. Врачам очень нужно твоё сердечко.

– Моё… – Юншэн трогает шрам на груди. – Сердечко… Зачем?

– Ну, у одного маленького… врача оно больное. Четвертинка сердца работает неправильно, поэтому он хочет забрать твоё. И, если заберёт, даже я не смогу тебя спасти, понимаешь?

Юншэн не понимает. Ему нужно верить, что отец всегда придёт на помощь.

– Но ты ведь уже спасал…

– Это только потому, что твоё сердце приглянулось ещё одному и он предложил больше.

– Чего больше?

Бо хмурится. Ему не нравится вопрос, а Юншэн не понимает почему. Но он не хочет, чтобы отец сердился, ведь больше у него никого нет.

– Не придирайся, малыш. Понравилась конфета?

Юншэн кивает. Страх прошёл, плакать больше не хочется. Даже шрам уже не болит.

– Тогда беги, поиграй. Пока там торгуются, неделька у тебя есть.

И Юншэн бежит. Он счастлив.

Автобус дальше не идет

Елена Шлиман

Он опять проспал свою остановку и очнулся только на конечной. Он сильно перерабатывал, уставал до чертиков, домой добирался поздно ночью, последним рейсом, и часто засыпал прямо в автобусе. Просыпался, пошатываясь, выбирался из пустого салона и возвращался за три остановки пешком по длинной улице. Впрочем, его это не особо беспокоило.

Прогулка по ночному притихшему городу, где мягким эхом от темной массы кустов вдоль дороги отдаются шаги, а воздух свежее и чище, чем суматошным днем, наполненным рычанием моторов, выхлопами, гудками, несмолкаемой людской какофонией… наверное, он просто радовался этой прогулке. Просто брел в полусознании, свободный от духоты, монотонности, глубоко въевшегося напряжения и застарелой привычной скуки. Медлил, тянул время, отдаляя конец пути.

Постепенно в такт неспешным шагам на внутреннем его экране появлялись смутные картинки, точно непроявленные сны. Они никак не мешали телу двигаться по направлению к дому, но дух его мысленно переносился на какую-то другую дорогу, в какую-то другую жизнь, может, ту, о которой мечтал в детстве… ведь не о жизни же мелкого офисного клерка он мечтал. Не о рутине бесконечной. Нет, мечты были ярче, чище, светлей. Потихоньку рассеивалась муть, отодвигался горизонт, распахивалось пространство, и вот уже не асфальт под ногами, а широкая натоптанная тропа, переступают по ней копыта… коня? Да, конь под ним, и плащ за спиной, плечи развернуты, меч у пояса, неведомые дали впереди, и приключения, и геройства, и победы, и признание, и заслуженная награда…

Когда он сбился с этого пути? Почему? Ведь для чего-то даны ему эти мечты, был у его жизни какой-то смысл. Для чего был он избран? Какие испытания должен был преодолеть, какого результата достичь? Почему вместо ясной и высокой цели стоит перед ним эта глухая серая муть, и нет от нее спасения?

Шаги зазвучали резче – по обе стороны дороги выросли бетонные громады домов, здесь уже не было никакой зелени, никакого укрытия. Он вынырнул из воображаемого мира, и тут же вернулось напряжение. Дальше поворот во двор, проходная арка… на этом месте ему почему-то всегда становилось не по себе. Настолько, что приходится останавливаться, прислушиваться, унимать бьющееся сердце. Почему? Почему он каждый раз так не хочет туда идти? Ведь нет же ничего страшного в ночных закоулках двора, никто не подстерегает в темной подворотне, ничьи тени не толкутся во мгле. Он заставил себя сделать еще несколько шагов, переступил стершуюся меловую черту, неизвестно как разглядев ее под ногами. Ничей задушенный возглас не вырвется из тьмы, возня, приглушенная ругань, удары, тихий крик…

Крик. Тонкий голосок: «помоги…», – и замолчал голос, и вскинулась тьма, протянула щупальца, рванулась наперерез, вдогонку – потому что он сразу побежал, сломя голову побежал, слыша за спиной топот, заячьими прыжками виляя, подвывая от ужаса. И тут подвернулась нога, и он начал падать, опять увидев под собой расчерченный мелом асфальт, а за его спиной взметнулась рука с чем-то тяжелым, и это тяжелое – он все еще падал – обрушилось на его затылок, и тогда он упал окончательно и в последнее мгновение увидел, что падает точно в меловой контур, и бьющееся в агонии тело застывает, обведенное когда-то аккуратной меловой чертой.