Удивительные истории о мужчинах

– Я ничего не понимаю… А если бы ты не узнала про Геннадия Валентиновича, то почему ты подала бы на развод?

Борино лицо выражало максимальную степень непонимания.

– Потому, что я тебя разлюбила, ну и мне кажется, что полюбила другого. Не хочу проверять, будучи замужем. Я уже давно решила, просто Новый год, каникулы, не до того было. Что ты застыл? Это вы, мужчины, уходите к кому-то, а мы чаще от кого-то. Меня Геннадием Валентиновичем почти год назад назвали, если бы мне было это настолько важно, я бы уже тогда тебя спросила.

– В смысле, разлюбила?

Слова Боря осознал, а содержание нет, поэтому зацепился за самое понятное.

– В прямом… Борь, ты пойми, я ухожу не потому, что у тебя есть любовницы. Ты как-то перестал быть для меня мужем и мужчиной. Ты просто остался хорошим человеком, а этого так мало… так мало.

Боря постепенно начал осознавать всю происходящую катастрофу, но продолжал свое «Что? Где? Когда?».

– А ты уходишь к тому, кто назвал тебя Геннадием Валентиновичем?

Ира вздохнула.

– Вот я поэтому и ухожу, что ты задаешь такой пошлый вопрос, зная меня вроде бы десять лет. Неужели ты думаешь, я хотя бы день тогда прожила под таким именем в чужом телефоне. Я не ханжа, но все-таки. Да, вот еще, не переживай, твоих друзей я женам не сдам. Пусть Геннадий Валентинович живет долго – хороший мужик, цельный, с понятиями.

Андрей Константинов

О вреде доверчивости к гражданам вообще и в частности к военным переводчикам, имеющим острую потребность в деньгах и спиртных напитках

Психология – штука тонкая. Особенно четко я понял этот простой тезис в 86-м году, когда столкнулся с интересной особенностью человеческой натуры: поступая не очень честно и не очень красиво, многие почему-то считают, что в отношении них другие люди должны действовать исключительно порядочно. На этом и горят. А точнее, горим, потому что все мы люди. Мысль не новая, но дошел я до нее путем, может быть, и не самым обычным.

Дело было так: я доучивался на Восточном факультете после годичной практики в качестве переводчика арабского языка в составе парашютно-десантной бригады специального назначения Южного Йемена…

А надо сказать, что после той «практики» я сильно пил. Очень сильно… И спал плохо. И душа болела очень сильно. Сначала финансовых проблем не было, потому что я много внешпосылторговских чеков в Союз с собой привез, но – все хорошее однажды заканчивается… Как-то я заявился домой совсем пьяный, папа, воспользовавшись моим бесчувствием, деньги у меня изъял, положил в сейф у себя на работе и заявил, что не отдаст их мне, пока пить не брошу… Стало быть, деньги надо было где-то находить… И я их находить умудрялся – сначала форму свою десантскую пропил, потом другие вещи начал потихоньку продавать… А форму свою пятнистую загнал я одному уроду, который на филологическом факультете учился. Не знаю, откуда у него деньги водились, – родители в торговле работали, что ли…

Не важно… Он у меня и десантные ботинки купил, и куртку, и штаны – и в таком вот «мужественном прикиде» ходил в универ. Наверное, считал себя «Рембой»… С головой у парня, видать, не все в порядке было – совсем рехнулся на военной атрибутике… Я ему только берет свой зеленый не сдал и медаль, хотя он за них совсем бешеные деньги сулил – рублей сто, по-моему…

Но наступил и такой день, когда продавать мне стало уже нечего – пропился вчистую… Причем день этот я помню прекрасно – у нас на факультете как раз должно было предварительное распределение состояться… И вот заявляюсь я в альма-матер с абсолютно «чугуниевой» головой, весь мир напоминает один большой кусок дерьма и больше ничего, а денег на опохмелку нет совсем… Я туда-сюда, чувствую – в куски разваливаюсь, у ребят попытался занять – ни у кого башлей нема… Что делать? Ну не помирать же в самом деле лютой смертью без опохмеления? А в безвыходных ситуациях мозг начинает работать в усиленном режиме…

Стою я в коридоре, думаю. Вдруг мне навстречу этот задрот скачет, который у меня форму скупал… А в отдалении болтается девчонка одна с нашего курса, Янка Овчинникова, – ходит, волнуется, распределения ждет… Я как их обоих увидел, в башке сразу и произошло таинство рождения идеи… Дело в том, что этот придурок с филфака, любитель военной формы, очень «неровно дышал» на Янку – фигурка у нее была, между прочим… Гм… да, в общем, это не важно… Важно то, что Яна гражданина с филфака просто в упор не замечала – триста лет он ей не нужен был, – так что этот «филфачник» только слюни пускал и страдал ужасно от полной половой неудовлетворенности и безответной любви… Я хватаю паренька за руку, тащу в курилку, сажаю на подоконник и конкретно спрашиваю, хочет ли он Янку? Он, ясное дело, давится слюной и говорит, что хочет. Я ему предлагаю: раз такое дело, то давай, мол, я тебе мадемуазель Овчинникову принесу прямо сюда – сгружу, так сказать, ее прямо на этот же подоконник, и по доступной цене, всего за четвертной…

Филолог дрожащей лапкой молча выдает мне двадцать пять рублей, я скачу за Янкой, шепчусь с ней недолго, потом подхватываю ее на руки и несу в курилку… И всё – товар сдал, товар принял… Я при четвертном…

Многие могут ужаснуться – до чего, мол, парень докатился? Живыми женщинами, советскими студентками, торгует. Мерзость какая. Но фокус-то заключался в том, что Янку я не продавал, потому как буквально через минуту после сделки века она из курилки выскочила. Оно ведь как было? Я у этого филфаковского деятеля поинтересовался – хочет ли он Янку? Потом я предложил ему эту самую Янку за четвертной прямо в курилку принести. Но я же ни слова не говорил насчет того, что мадемуазель Овчинникова будет с этим придурком трахаться! В чем вся соль и заключалась. Бабу ему принесли? Принесли. А дальше уже – твои проблемы, мил человек, кто ж виноват, что ты ее удержать не сумел?.. Кто-нибудь шибко нравственный может, конечно, сказать, что я этого бедолагу развел вчистую, пользуясь его глубокими чувствами. Что это был чистый кидок. Но я с этим мнением категорически не согласен, потому что задрот сам себя развел и кинул. А что касается его чувств, то они, извините, никакой критики не выдерживают: парень говорит, что любит девушку, – и соглашается купить свою любовь за четвертной у какого-то похмельного скота. Простите великодушно, но это не любовь. И вообще, мне таких козлов, которые согласны женщин за деньги покупать, ни капельки не жаль. Поделом. К тому же можно и с другой стороны на проблему взглянуть: этот друг филфачный всего-то за четвертной приобрел неоценимый жизненный опыт, который, возможно, и позволил ему как-то подкорректировать собственные моральные позиции и устои.

Правда, мне этот четвертной тоже особого счастья не принес. Пропили мы его в тот же день с коллегами-переводягами. И вот тогда во всей своей обнаженной мерзопакостности снова встала перед нами проблема: где ж взять деньги, если душа горит и водки просит? А мозг между тем уже отказывался выдавать оригинальные идеи и хитроумные комбинации. В такой ситуации что остается? Только тупой и примитивный грабеж. Правда, должен заметить, что по деньгам и вещам мы никогда с коллегами не промышляли, а вот водку у таксистов и частников-спекулянтов экспроприировали. Это бывало. Они ее возили по ночам и впаривали по двойной или даже тройной цене. Ночных-то магазинов в те времена не было… Вот мы и… и боролись со спекуляцией таким образом. При этом, конечно же, не злодействовали и не душегубствовали, не били никого, не убивали. Все было опять же на одной психологии выстроено. На «дело» мы ходили обычно втроем-вчетвером. Одного, поинтеллигентнее который, на дорогу выставляли, остальные поблизости за кустами прятались. Тот, который на дороге, машину останавливает и спрашивает: «Простите, у вас водочку купить нельзя?» Водила, допустим, говорит: «Можно». Тогда наш парень интересуется: «Позвольте на пробочку посмотреть – не „обманку“ ли возите?» Потому что у нас был такой случай – мужик один подозрительно легко с бутылкой расстался, все улыбался так гаденько. Мы когда потом эту бутылку открыли – там вместо водки вода оказалась… Так вот, водила бутылку показывает, «интеллигент» ее – цоп в руки, и тут мы из-за кустов встаем… Водила сразу все понимает и мирно уезжает – не будет же он милицию звать, она ведь его же самого за спекуляцию и прихватит… То есть принцип был – никакого насилия.

Однажды, правда, влетели мы все-таки в дикую историю: бухали у меня дома, родители в отъезде были, деньги кончились, а желание осталось… Помню, тогда мы еще папину настойку от ревматизма выпили – и как только не загнулись, не знаю. Эта настойка на змеином яде приготовлена была… Да, так вот. Пили мы впятером – четверо моих коллег с факультета и один будущий доктор, Борька Алехин, который в то время еще в Военно-медицинской академии учился. Так вот, у двоих моих коллег с этой змеиной настойки какая-то аллергия началась, они красной сыпью покрылись и выбыли временно из соревнований, а у нас троих – у меня, у Борьки и у Лехи Шишова, амбала двухметрового с моего факультета, – как назло, ни в одном глазу. Что делать? Только на большую дорогу идти. Борька пил с нами не так уж часто и на промысел еще ни разу не ходил. Ну мы с Лехой его успокоили: мол, не дрейфь, технология отработана до нюансов. (Что в принципе соответствовало действительности. Леха-то был опытный, проверенный боец-разбойник. Однажды, помню, мы на этой теме даже хохму решили разыграть в отношении одного нашего с ним сокурсника, который водку-то жрал вместе со всеми, а как на дело идти, все норовил в кусты шмыгнуть. Как-то раз мы обставили ситуацию так, что отвертеться у халявщика не получалось, и тогда мы с Лехой решили устроить ему испытание для нервов. Поскольку технологию ночного разбоя тот представлял себе смутно, мы решили напугать его до чертиков: уходя на дело, Леха, в чьей квартире мы тогда как раз выпивали, с тупым видом угрюмо извлек из стенного шкафа старый австрийский штык. И на вопрос побледневшего халявщика: «Это зачем?» – буднично ответил: «Некоторые идиоты водку отдавать не хотят, и тогда приходится их резать». Халявщик чуть в обморок не упал, но отступать ему некуда было, и на большую дорогу он с нами все-таки пошел. Его поставили за кустами так, чтобы он ничего не видел. Огненную воду мы, естественно, отобрали, как обычно, тихо, мирно и, упаси боже, без насилия. Но появившись перед халявщиком, Леха начал деловито вытирать штык о траву и еще спросил меня: «Посмотри, я кровью не сильно забрызгался?» Вот тут-то халявщик и сомлел – честное слово, сознание потерял. А потом никак верить не хотел, что мы его разыграли.)

При такой вот нашей опытности мы Борьку, естественно, поставили на дорогу – как самого интеллигентно выглядевшего… Дело все на проспекте Энергетиков происходило… Мы с Лехой за кустами лежим, Борьке всё объяснили – мол, как только ты водку в руки возьмешь, мы встанем, водила испугается и уедет. Боря стоит, поправляя пенсне мизинцем, нервничает… Вид у человека приличный, подозрений не вызывает…

В общем, стопорит Борька какой-то «запорожец», за рулем которого сидит карлик. Ну то есть не совсем чтобы карлик, но очень маленький мужичок, этакий шибздель. Сначала все шло как по маслу. Борька водку в руки взял, повернулся и мелкими шагами – к кустам. Из-за кустов мы с Лехой встаем грозно – мол, езжай, мужик, своей дорогой, а то порвем как газету… И тут начинает происходить «сбой в программе». Этот карлик в «запорожце», когда до него доходит, что его кинули, совсем озверел. То есть натурально – завыл вдруг как волк бешеный, у меня от этого воя мурашки по коже побежали, а Леха Шишов вообще чуть от ужаса не умер. То есть очень не хотел мужичок со своей водкой расставаться. Хватает это шибздель монтировку и выскакивает из «запорожца»: глазищи бешеные, на губах пена, а орет он просто как раненый самурай… Леха, который был выше этого малахольного как минимум на две головы, сразу развернулся и побежал, нервы у него сдали, – видать, не приходилось ему еще с таким ужасом сталкиваться… Я, честно говоря, тоже растерялся – и за Лехой следом рванул. А за нами Борька-доктор бежит с бутылкой в руке и орет дурным голосом: «Сволочи, куда же вы бежите?! Вы же обещали, что водила испугается!» Шибздель эту фразу услышал и осатанел окончательно, кричит: «Это я-то испугаюсь?! Подонки!»

В две секунды этот жмотистый карлик настигает Борьку – и ка-ак даст ему пендель по заднице – у того даже очки с носа в лужу упали. Но зато пинок придал ему ускорение – Боря на чудовищной скорости обходит меня и передает мне бутылку водки как эстафетную палочку. И попилил вслед за Лехой, который уже за три автобусные остановки вперед убежал… Я оказываюсь в арьергарде – и с бутылкой в руках. Карлик не отстает. Я оборачиваюсь, бегу спиной вперед и пытаюсь вступить с этим малахольным в переговоры, кричу ему: «Мужик, ты чего бежишь за нами, нас же трое!» Лучше бы я этого не говорил – он еще быстрее начал монтировку над головой крутить, словно чапаевец в атаке. Потом как швырнет этот ломик – я еле пригнуться успел, над самой головой свистнуло. Тут до меня доходит, что карлик невменяем, такой если догонит – загрызет насмерть обязательно…

Единственное, что меня спасло, – это опять-таки работа мозга. Я додумался крикнуть: «Мужик, ты же машину бросил, угонят ведь». Шибздик, как это услышал, скорость сбавил чуток, ну а я развернулся и побежал так, как никогда еще не бегал…

Бегу, а в душе такой ужас – честное слово, я в Йемене под обстрелом так не пугался – очень страшный карлик попался. Отмороженный какой-то… И вот бегу я, задыхаясь (пили-то мы уже давно – день третий или четвертый, силы-то на исходе), заворачиваю в какой-то двор, падаю в изнеможении за кусты, думаю – все, ушел…

И тут машина какая-то во двор влетает, фарами светит и прямо на кусты мои несется. Вот, думаю, гад какой, решил на «запорожце» своем догнать и задавить живого человека из-за какой-то бутылки водки! Нет, думаю, нас просто так не возьмешь, мы все в спецназе кувыркались. Вываливаюсь из-за кустов и в перекате бросаю каменюку в фару – как учили, словно гранату… Фара вдребезги, машина останавливается, и тут я вижу, что никакой это не «запорожец», а совершенно посторонний «жигуль», из которого вылезает некий приличный дядька и смотрит на меня в полном обалдении. Он, наверное, в свой двор заехал – и тут «партизан» какой-то с кирпичом… Минус фара… Обалдеешь тут. Мне так стыдно стало, неловко – не передать… А все из-за карлика, который страху нагнал. Я встаю, говорю: «Извините, ошибка вышла, товарищ. Вот, возьмите водку в качестве компенсации…» И протягиваю ему бутылку. А он, сердешный, почему-то затрясся весь – прыгнул в тачку и погнал со двора. Да… Испугался, наверное…

Такая вот гнусная цепочка получилась – меня карлик малахольный напугал, а я этого мужика. И главное, после всей этой беготни и стрессов протрезвел я совершенно. Бутылку несу трофейную. А у подъезда моего дома «напарники-подельники» о бронированную дверь бьются, словно мотыльки, – кода-то они не знают, тычутся наугад, все им кажется, что страшный карлик где-то близко, что он все гонится за ними… Борька как меня увидел, разорался на весь двор – все, говорит, хватит, больше я с вами грабить не пойду, нахлебался. Слишком неверное занятие. И от водки, кстати, отказался… А Леха Шишов, амбал наш двухметровый, стал с тех пор мужиков маленьких побаиваться. Он сейчас банкиром трудится – банк у него небольшой, но такой конкретный. Говорят, что официальным девизом-слоганом банка он хотел выбрать мудрую народную поговорку: «Мал клоп, да вонюч» – но вроде соучредители уперлись. И что характерно, в среде банкиров слывет Леха ужасно недоверчивым человеком. От него кредита добиться – легче удавиться. Стало быть, и он достаточно четко уяснил, что человеческая доверчивость может принести большие огорчения…

О вреде недоверчивости к гражданам вообще и в частности к военным переводчикам, имеющим самые добрые намерения

Окружающий нас мир сложен и многообразен. Только черного и только белого в нем, как известно, практически не бывает. А потому, крепко уяснив в свое время опасность излишней доверчивости, пришел я к не менее гениальному выводу, что и излишняя недоверчивость тоже может сослужить плохую службу. На самом-то деле иллюстраций к этому тезису в практике военных переводяг хватало – не всегда только эти иллюстрации должным образом осмысливались…

Так вот, вернемся к нашей истории. Однажды, после окончания служебного дня, Арина, переодевшись в гражданскую одежду – легкомысленные брючки, туфли на шпильке и полупрозрачная блузка, – отправилась гулять по городу и, снедаемая чувством одиночества, забрела в ресторан. А в том ресторане увидела она знакомых алжирских офицеров, ну и подсела к ним. Слово за слово, рюмкой по столу – как-то так непонятно получилось, что, несмотря на всю свою офицерскую и курсистскую закалку, накушалась Арина водки с небольшим, но явно видимым невооруженным глазом перебором и возможности передвигаться самостоятельно оказалась лишена. Известное дело – офицер офицера в беде не бросит. Даже если это офицеры разных стран и армий. Благородные алжирцы подхватили лейтенанта женского рода под руки (а может, и под что еще, но об этом история умалчивает) и начали осуществлять доставку «груза» в расположение воинской части – конкретно к месту дислокации офицерского общежития.

Прибыв на проходную, они, однако, столкнулись с серьезной проблемой. Так уж неудачно сложилось, что в тот день на проходной на вахту заступила новая дежурная из числа служащих Советской армии (жена какого-то подполковника, служившего в том же учебном центре). Эта достойная дама, к несчастью своему, в лицо лейтенанта Арину не знала, несмотря на ее невероятную популярность среди мужских представителей тамошнего офицерского корпуса. А потому среагировала дежурная адекватно полученным строжайшим инструкциям – ясное дело, на новом-то месте человек всегда себя сначала с наилучшей стороны проявить хочет. Товарищ дежурная преградила своим облеченным полномочиями телом дорогу алжирским офицерам и начала их строго отчитывать. Дескать, мало того, что сами вернулись в дым урытые, так еще имели наглость какую-то блядь с собой приволочь. Да к тому же полностью невменяемую. Алжирцы пытались ей что-то объяснить, но беда-то в том и состояла, что по-русски они, считай, совсем не говорили (а иначе зачем бы нужны были в том центре переводчики?), а товарищ дежурная не владела ни французским, ни арабским – доводы алжирских офицеров не воспринимала и все больше зверела.

Ситуация накалялась, и, когда дежурная, возмущенная чрезвычайным происшествием до глубины души, раз в пятнадцатый очень громко выкрикнула слово «блядь», прислоненная к стенке лейтенант Арина вдруг открыла левый глаз и достаточно внятно сказала: «Я не блядь, а лейтенант Советской армии». После чего глаз закрыла. Сил на то, чтобы вытащить из лифчика хранившееся там удостоверение личности советского офицера, у нее не хватило, поэтому подтвердить свои слова она ничем не смогла и ее заявление соответственно было воспринято потерявшей дар речи дежурной как наглая и беззастенчивая провокация и клевета на несокрушимую и легендарную Советскую армию. Дар речи, однако, дежурная потеряла ненадолго, она схватила служебный телефон и вызвала гарнизонный патруль, мотивировав свою просьбу дежурному по центру тем, что на вверенном ей участке происходит попытка несанкционированного проникновения посторонней гражданки в общежитие для иностранных офицеров.

Патруль немедленно прибыл на место событий. И надо ж было так случиться, что начальник патруля, абсолютно зеленый лейтенант, недавно прибывший в новую часть, тоже Аришу в лицо не знал. Он взял ее на руки и доставил в специальное помещение, время от времени служившее в нашей части чем-то вроде гауптвахты. Там Ариша была сгружена на пол на предмет протрезвления для дальнейшего выяснения обстоятельств. А поскольку в армии у нас бардака хватает и кто-то что-то все время забывает, так вот забыли в этой кутузке и Арину – не надолго, правда, а всего лишь до утра. Но она-то проснулась значительно раньше и буквально изошла вся на крик, требуя, чтобы ее немедленно выпустили, и вопя, что она советский лейтенант, чем немало развлекала сторожившего ее солдата-срочника армянской национальности, плоховато говорившего по-русски.

А поутру о попытке проникновения к офицерам-иностранцам простой советской шмары было доложено по команде, то есть замполиту центра, товарищу полковнику Деревянненко, имевшему в переводческой среде кличку Дю Буа. (Дю Буа – это максимально точная попытка перевести фамилию Деревянненко на французский язык.) Товарищ полковник, желая детально выяснить ситуацию, прибыл посмотреть на задержанную, ворча при этом на исполнительного дурака лейтенанта: мол, на хера было задерживать-то девку, дали бы по жопе и выкинули за ворота, мы ж не милиция, а вам, дуракам, волю дай, всякую дрянь в часть потащите. Когда дверь узилища распахнулась, потрясенный Дю Буа, зная, конечно, о родственных связях Арины в Политбюро, вдруг понял, что карьера его может на этом эпизоде и закончиться. Арина строго посмотрела на полковника и осипшим от ночных воплей голосом спросила: «Что происходит?» Товарищ полковник, говорят, тут же нашелся и молодцевато гаркнул, что, мол, разберемся и накажем. Очевидцы утверждают, что на дежурную, проявившую излишнюю недоверчивость, замполит орал так, что слышно было даже на пятом этаже общежития. Несчастная слегла в тот же день с ужасной мигренью и подозрением на сердечный приступ.

Мы когда из командировок-то из своих повозвращались, – естественно, об истории этой узнали. И призадумались. Действительно, недоверчивость и бдительность иной раз и по тебе самому ударить могут. Но самое любопытное заключалось в том, что буквально через пару недель мы сами оказались в эпицентре поучительной истории, стержнем которой стала опять-таки недоверчивость, и опять-таки к военному переводчику, и опять-таки со стороны женщины.

А случилось следующее. Один из наших боевых друзей, старший лейтенант Жигенин (кличка Жига), переводчик с французского языка, вернулся из командировки, которая проходила в городе Львове. Он там получил не очень хороший отзыв. Выходило по этой бумаге, что с моральным обликом у Жиги были самые настоящие проблемы. А тогда как раз решался вопрос об оставлении Жигенина в кадрах Вооруженных сил – в наш центр он прибыл после окончания гражданского вуза как офицер-двухгодичник. Ситуацию с моралью Жиге надо было срочно исправлять, поэтому решил он форсировать вопрос собственной женитьбы – ну а что может больше укрепить моральный облик советского офицера (разведенного), как не вступление в законный брак?

Была у Жиги в городе подружка из местных, звали ее Надя, и происходила она из достойной офицерской семьи. Ей-то старлей и сделал официальное предложение. А она согласилась. Тучи над головой Жигенина стали потихоньку редеть, поскольку папаша Нади был старым товарищем начальника нашего центра.

Жига решил перевести дух и за некоторое время до назначенной в спешном порядке (по блату) свадьбы завернул на квартирку, в которой снимали комнату три его товарища – лейтенант Лешка Широких, младший лейтенант Димка Киндич, по кличке Кадет Биглер, и я. Заглянул он к нам на квартирку, естественно, с целью проведения небольших посиделок, скромного такого мальчишника, для того чтобы расслабиться перед предстоящей этим же вечером встречей с невестой. А квартирка, в которой мы все трое жили, была не простая, а с секретом. Мы ведь там как оказались: когда нас угнали в командировки, снимаемые нами прежде квартиры пропали, потому что оплачивать их впустую мы не могли. Мест в офицерской общаге не было. И так получилось, что в лихорадочных поисках, где приткнуться, познакомились мы случайно с одной молодой дамой – продавщицей из местного Военторга, у которой, непонятно откуда, была двухкомнатная квартира. Вот одну комнату нам троим она и сдала – возможно, не без дальнего прицела, потому что уж очень умильные взгляды бросала она на нашего младшенького, на Кадета Биглера то есть. Настолько умильные, что он без нас иногда даже из комнаты в туалет выходить побаивался. В комнате были большая кровать и узенький диванчик. На кровати спали мы с Широких, а на диване – Биглер. Таково было наше совместное проживание. Конечно же, все это немедленно стало поводом для постоянных подначек со стороны наших добрых коллег. Жутко остроумные хохмочки были: типа «шли по лесу гномики – оказалось, гомики» и т. д. и т. п. Так вот, в тот вечер, когда Жига к нам на огонек завернул, хозяйки, к несчастью, дома не было (а то, может, и история эта совсем по-другому бы повернулась). Сели мы меланхолично выпивать портвейн, меланхолия потихонечку стала развеиваться. Потом мы еще выпили и начали чудить. Поскольку Жига также нас постоянно на «голубые темы» подкалывал, как-то так незаметно, слово за слово, решили мы дуркануть и устроить голубые танцы. Раз уж так все сложилось. Выволокли из шкафа платье хозяйки – женщина она была дородная, кубанских кровей. Напялили платье на Леху Широких, обрядили его же в хозяйские туфли и, в довершение маскарада, накрасили взятой с трюмо помадой и румянами. А потом начали танцевать. Ржали при этом как сумасшедшие, конечно. Так, что даже соседи стучать по батареям начали. Особенно хорошо удалось Жиге и Лехе финальное танго – все, как у взрослых, с запрокидыванием через колено и прочими латиноамериканскими примочками, или, как сам Жига выразился: с финдиборциями и кандиснарциями. Вот только одна заковыка вышла, которую мы не углядели. В разгаре танца Леха случайно губищами своими накрашенными мазанул Жигу по белой свеженькой рубашечке, которую тот специально нагладил перед свиданием с дорогой невестой Наденькой…

На следующий день мы все встретились в родной части в отделении переводов. Жига выглядел как-то не очень – прямо скажем, настроение у него было смурное. И поведал он нам душераздирающую историю. Когда он, уйдя от нас, прибыл к Наденьке, то она как-то сразу заметила следы женской помады на его наглаженной рубашке и очень по этому поводу расстроилась. Жига, не ведавший за собой греха, с улыбкой пытался объяснить невестушке, что помада эта – совсем не то, о чем она, Наденька, подумала, и что он, Жига, вообще человек достойный и исключительно положительный и инцидент яйца выеденного не стоит, потому как помадный след случился на рубашке лишь из-за того, что лейтенанта Широких переодели в женское платье, накрасили женской косметикой и он, Жига, с ним танго танцевал. Надя восприняла эту чистую правду как-то абсолютно неадекватно – вместо того, чтобы все понять и улыбнуться суженому, ударила его по лицу и залилась слезами, сказав, что он, Жига, вдобавок ко всему ее еще и за дуру держит. Чего она ему простить никак не сможет, а потому пойдет и нажалуется папе. А папа постарается донести истинную картину морального облика старшего лейтенанта Жигенина до командира части. И как Жига ни старался, не удалось ему Наденьку вразумить и объяснить ей, что совершает она чудовищную ошибку.

В общем-то, где-то и в чем-то понять ее можно. Незнакомая с бытом и обычаями военных переводчиков, Наденька действительно могла воспринять правдивейшую Жигину историю как чистый и наглый бред. И поэтому Жига решил обратиться за помощью к нам, к своим боевым друзьям. Он сказал, что договорился после службы встретиться с Наденькой в центре города, в кафе «Платан», – попить кофию и в спокойной обстановке все как следует объяснить. По плану Жиги, мы с Широких в то же время и в том же месте должны случайно прогуливаться, заметить парочку, ненавязчиво и естественно подсесть к ним. И опять же ненавязчиво, естественно, интеллигентно и, найдя нужные слова, со смехом рассказать о вчерашнем происшествии так, чтобы Наденька поверила, утешилась и продолжала бы верить своему жениху.

Бросить в беде друга мы, естественно, не могли. Поэтому ровно в 18.00 мы с Лехой «случайно» вышли на заданную точку. Увидев сидевшую за столиком мрачную парочку, Леха неестественно радостным голосом заорал: «Кого мы видим, вот так встреча!» Другие посетители стали оборачиваться, решив, что кого-то, наверное, режут. Скажем прямо, начало было не самым удачным, потому что ответную радость Наденька почему-то демонстрировать не спешила. Мы подсели к будущим молодоженам за столик, и я, чтобы разрядить обстановку, рассказал парочку анекдотов о Наташе Ростовой и поручике Ржевском. Обстановку я не разрядил, – наоборот, она почему-то стала накаляться еще больше. Тогда Жига, изменившись в лице, пнул Леху под столиком ногой. Леха ойкнул, расплескал кофе и тут же «естественно и интеллигентно» переключился на заданную тему. «Ты знаешь, Наденька, – бодрым голосом начал Леха, – какая смешная история вчера приключилась? Зашел к нам на квартиру Жига, мы выпили, потом я переоделся в женское платье, мне накрасили губы помадой, и я стал с Жигой танцевать танго». В этом месте правдивого Лехиного рассказа Надя опрокинула свою чашку с кофе и вся в слезах выбежала из кафе. Жига побежал за ней, сказав нам на прощание, что мы сволочи, чем нас страшно и незаслуженно обидел.