Назад в СССР

И всё же – нет! Оскоплённая, оторванная от корней, деморализованная злобной доктриной Даллеса Россия сохранила от поругания главное – драгоценный славянский геном. Тот легендарный геном, который вёл русичей вперёд через многие необоримые тверди. Тот самый геном, в котором Господь «припрятал» будущее всего человечества, предупредительно сокрыв этот факт от мародёрства временщиков тайной завтрашнего дня.

И ещё.

Началом перестройки считается 1987 год, когда на январском пленуме ЦК КПСС было объявлено о новом направлении в развитии государства. Выходит, с начала перестройки прошло тридцать четыре года. Открываем Библию, читаем: Моисей водил еврейский народ по пустыне сорок лет. Закрадывается мысль о том, что Господь, подобно Моисею, водит Россию по мёртвой пустыне человеческого духа уже тридцать четыре года, и если вдуматься в символику цифр и совпадений, через шесть лет народы России наконец увидят Землю обетованную и возрадуются великой радостью об окончании мытарств!

Киноварь[2 - Киноварь – натуральный минерал ярко-красного цвета.] русской истории

Как киноварь русской истории,
Как краски живой игра,
Творила истории горние
Гусиная лапка пера.

Сограждане жили в сомнениях
И прочили скорый исход,
В слезах провожая гениев
По праздникам на эшафот.

Умы сограждан не ведали,
Как минуть сего тупика…
– А Пушкин?
– Уже отобедали
и пишут себе на века.

Валерий Алёхин

Родился в 1952 году на Урале, в Пермском крае, на реке Чусовой в леспромхозе Ветляны. Окончил юридический факультет МГУ им. Ломоносова и Всесоюзную академию внешней торговли. В студенческие годы занимался в литературной студии при МГУ. Многие годы работал на государственной службе. Награждён Почётной грамотой Совета Федерации. Ветеран труда. Слушатель Высших литературных курсов Литературного института им. Горького в Москве (семинар Игоря Болычева). Стихи и прозу пишет с 1975 года. Публиковался в уральской региональной прессе.

Красный песок

(рассказ)

Жители небольшого приграничного городка, затерянного в бескрайних казахских степях, давно привыкли к выстрелам, часто доносящимся с гарнизонного стрельбища, расположенного за южной окраиной в похожей на пиалу

предгорной котловине, охваченной полукружьем гранитных скал, за которыми ступенями поднимаются ввысь, заслоняя горизонт, поросшие хвойными лесами отроги хребта Тарбагата

й. С его верхней, трёхкилометровой точки в ясную погоду и в мощный бинокль далеко-далеко на юге можно рассмотреть величественные заснеженные пики Тянь-Шаня, на севере – нагромождения горных хребтов седого Алтая, увенчанного ослепительно белой вершиной Белухи, а на северо-западе, совсем рядом, под ногами – овальное, вытянутое на полторы сотни километров бирюзовое блюдо озера Зайсан со снующими по его водной глади и сверху кажущимися игрушечными рыболовными судёнышками.

Вверенная нашему пограничному отряду территория клином врезается в «сопредельную сторону» (или она – в нашу; зависит от точки зрения). Из тринадцати пограничных застав отряда две находятся на танкоопасном направлении, поскольку расположены на равнине, остальные разбросаны по горам. На восток от городка, в котором дислоцирована наша пограничная воинская часть и находится командование погранотряда, до советско-китайской границы по прямой не более пятидесяти километров, а кое-где с южной стороны и того меньше. К западу на сотни километров тянутся бугристые, покрытые рябью мелких сопок полынные степи со стадами овец, лошадей, верблюдов, сайгаков да бродячими кустами «перекати-поле». Климат резко континентальный. Температура летом до плюс сорока, зимой – столько же, но со знаком минус. Городок так же, как и озеро, называется Зайсан. Пограничный гарнизон расположен на его восточной окраине за зелёным дощатым забором с большой красной звездой над воротами. Население – в основном казахи, уйгу

ры, русские – занято скотоводством, рыболовством, охотой и на различных работах в городе. К нам относятся дружелюбно и с уважением, видя в нас своих защитников от непредсказуемых соседей. На улице можно встретить и модно одетую молодёжь, и седобородого аксакала в традиционной национальной одежде. Кочующие по степи со своими отарами, стадами и табунами пастухи гостеприимно встретят любого путника, пригласят в крытую кошмой юрту, угостят горячим бешбармаком прямо из казана и душистым травяным чаем с молоком. Тысячелетиями живущие в гармонии с природой, умеющие читать её знаки, наделённые природной мудростью, они с первого взгляда видят, кто перед ними – добрый человек или злой, лукавый, с кривой душой. Предупредят, если видели чужого.

А ещё наш городок известен тем, что именно отсюда, из Зайсана, сто лет тому назад с небольшим отрядом в двенадцать человек начинал одну из своих экспедиций – через Тянь-Шань в Тибет – знаменитый русский учёный, военный, путешественник Николай Михайлович Пржевальский.

Такова наша дислокация. Не раскрываю тебе, Дорогой Читатель, никакой военной тайны. Это известно и «сопредельной стороне». Представь, будто «машина времени» перенесла нас с тобой из Настоящего в Прошлое – в самое начало 70-х годов минувшего века, где мы сейчас и находимся. Стало быть, отвечать не перед кем. Разве что виртуально. А в реальном времени – там, в Настоящем – этот пограничный участок давно находится на территории другого суверенного государства, многое на границе поменявшего.

Впрочем, мне ответить, по-видимому, придётся: перед своими памятью, совестью и честью. Я должен, обязан рассказать тебе об одном печальном, трагическом событии тех лет, свидетелем которого являюсь, а виновных вроде бы и нет…

Декабрь 1970 года. Стрельбище. Сегодня стрельбы не учебные, а показательные. Командование погранотряда по традиции демонстрирует перед новобранцами огневую выучку пограничников. Мы, новобранцы, рядовые учебной заставы, в новеньких, натирающих шею шинелях, кирзовых сапогах и шапках с опущенными «ушами», с побелевшими носами, переминаясь с ноги на ногу и притопывая, не по уставу пряча в рукава закоченевшие пальцы, растопырив руки, как пингвины в Антарктиде, встречающие полярников, рассыпались шеренгой по пологому склону, глазеем на развернувшуюся внизу огненную феерию.

Стрельба ведётся боевыми патронами и снарядами изо всех имеющихся в погранотряде видов вооружения. Распластавшиеся на огневом рубеже стрелки, упёрши в плечо автоматы Калашникова, деловито, расчётливо, по два-три патрона в очередь, со щёлканьем укладывают пули в фанерные мишени; одиночными бронебойными насквозь пробивают вкопанные в землю рельсы и прочую металлическую арматуру. Разбрасывая искры, пули с визгом уходят рикошетом в стороны, раскалённые докрасна, падают с шипением в снег. В этом оркестре, управляемом невидимым дирижёром, одни исполнители меняют других. Похожие на стрекотание швейных машин, автоматные очереди сменяются размеренной барабанной дробью станковых пулемётов, которые, в свою очередь, заглушаются гулким уханьем крупнокалиберных пулемётов, торчащих из башен расположившихся поодаль БТР (бронетранспортёров) и БМП[3 - Боевых машин пехоты. – Прим. автора.]. Отплёвываясь минами, работает «малая артиллерия» – миномёты, – дополняя картину боя кустиками разрывов на краю стрельбища. Закладывая уши, разрывая барабанные перепонки, бабахают ручные и станковые противотанковые гранатомёты, с лёгкостью прожигая броню стоящих вдали макетов танков «вероятного противника».

Темнеет здесь быстро. Кроваво-красный солнечный диск, цепляясь за гранитные зубья скал, немного помедлив, будто что забыл, полыхнув напоследок холодным пламенем, величественно скрывается за ближайшей горой. Лишь дальние скалы, подсвеченные последними лучами, ещё алеют рождественскими свечками, а ближние на фоне малинового заката, словно догорающие угли костра, переливаются всеми оттенками красного цвета, постепенно затухая.

Распахнув слезящиеся от ветра глаза, раздирая смёрзшиеся ресницы, забыв о стрельбе, о лютом морозе, накрывшем котловину серебристым покрывалом, очарованный зрелищем, заворожённо смотрю на всю эту неописуемую красоту, буйство красок дикой природы.

В завершение – гвоздь программы – стрельба трассирующими пулями, особенно эффектно выглядящими на фоне темнеющей сцены стрельбища. Теперь уж не удерживаются и некоторые офицеры, подхватывают у отстрелявших бойцов ещё горячие от стрельбы «калашниковы», подсумки с оставшимися патронами и – кто лёжа, кто стоя, кто с колена – начинают палить по всем мишеням, превратившимся в решето и уже не падающим от пулевых попаданий. Стрекотня «швейных машин» переходит в сплошной грохот. Светящиеся «пунктиры», «точки» и «тире» трассеров стремительно улетают в пустоту и гаснут вдали у подножий гор. Иные пули, чиркнув о камень, мгновенно меняют направление и так же бесследно исчезают. Звучат последние выстрелы, всё постепенно затихает. И только обезумевшее эхо ещё какое-то время мечется над стрельбищем, отскакивая от крутых горных склонов…

Оглохшие, под впечатлением от увиденного молча и быстро, чтобы согреться, шагаем колонной в гарнизон. Рядом топает Борька Осетров, мой школьный товарищ, с которым вместе призывались и прибыли сюда пару недель тому назад. Высокий, русоволосый, крепкий в плечах, подбирая ногу и стараясь не наступать на пятки впереди идущего, вышагивает в строю, не глядя по сторонам. Машинально бросаю взгляд налево, на песчаный карьер, что мы видели при входе на стрельбище, сразу за шлагбаумом. Сейчас, в полумраке, он таинственно чернеет и ничего особенного из себя не представляет. Зато днём он выглядел совсем иначе. Оранжево-красный, удивительной чистоты и красоты песок искрился на солнце каждой песчинкой, весело играя радужными переливами и словно приглашая плюхнуться в него как на пляже – пузом вверх и ни о чём не думать! В голову почему-то пришло сравнение с цветом песка на арене испанской корриды, обагрённого невинной бычьей кровью, пролитой на потеху и в угоду кровожадной публике…

Как мы сюда попали? Добровольно, по собственному желанию, не имея ни малейшего побуждения «закосить» от срочной службы. Говорю серьёзно, без пафоса: нынешним молодым призывникам, наверное, сложно понять врождённую меру ответственности, непоказной патриотизм бывших призывников старшего, послевоенного поколения, впитавших в себя с молоком матери безмерную тяжесть отгремевшей войны с десятками миллионов погибших и искалеченных душ, ненависть к захватчикам родной земли. Конституционную норму о священном долге и почётной обязанности мы понимали буквально, шли служить не по принуждению, а осознанно, как полагается защитникам, и возвращались гордые, с чувством достойно исполненного этого самого долга. Самым страшным в нашем понимании было прослыть в народе подлецом и трусом, увиливающим от службы в армии. Девушки от таких с презрением отворачивались. Вчерашние десятиклассники, ребята с рабочей барачной окраины большого уральского города, прокопчённого дымом из труб десятков оборонных заводов, эвакуированных из западных районов страны в начале войны и оставшихся в нём по её окончании, сызмальства познавшие и нужду, и тяжёлый труд, мы по первой же повестке явились в военкомат. Стоя голышом перед членами Призывной комиссии, на вопрос Военкома «Где желали бы служить?» не раздумывая ответили: «В пограничных войсках». Овеянные славой, героизмом и мужеством, эти войска в наших семьях всегда были особо почитаемы (да простят меня десантники, морпехи, лётчики, моряки, ракетчики и другие славные ребята!). В детстве и юности мы зачитывались книгами о подвигах легендарного следопыта Карацупы, о героях Брестской крепости, помногу раз смотрели «Заставу в горах», «Над Тиссой», играли в пограничников и отчаянно спорили между собой, выясняя, чья очередь сегодня играть подлую роль шпиона. Юные идеалисты – мы мечтали о собственном подвиге!

И вот мы, будущие пограничники, в сопровождении прибывших за нами сержантов, составивших списки и распределивших нас по отделениям, уже едем в воинском эшелоне, качаемся в общих вагонах, засыпаем под мерный перестук колёс, развернув на пыльных полках рваные полосатые матрацы без простыней и подушки без наволочек. Подолгу стоим на запасных путях, пропуская «литерные» и скорые. Подбираем по пути таких же, как мы, призывников в других городах. Конец ноября, вагоны плохо отапливаются, поэтому спим в одежде, кутаясь в тонкие суконные одеяльца. Да и одежда наша не парадная, старенькая – та, из которой давно выросли и которую не жалко будет выбросить по приезде в воинскую часть при получении казённого обмундирования.

На третьи сутки – ночью – прибываем на железнодорожный полустанок с единственным фонарём, сиротливо, со скрипом раскачивающимся на столбе от порывов ветра. Сквозь процарапанную на заиндевевшем вагонном стекле дырочку читаем: «Жангизтобе». Похоже, мы уже в Казахстане. Вдоль железнодорожного полотна выстроились с работающими двигателями и включёнными фарами десятка два армейских бортовых автомобилей-вездеходов ГАЗ-66, в просторечии – «шиши

га». Из встречающих – лишь несколько младших офицеров, вылезших из тёплого «газика». Без оркестра. И больше ни души! Выгружаемся, буквально вываливаемся из спёртой вагонной духоты, жадно вдыхая свежий морозный воздух, прочищая лёгкие. Носы прихватывает сухой трескучий морозец. По-волчьи завывая, метёт снежная позёмка. Впору и нам, задрав головы, завыть на луну. Унылое впечатление от встречи немного скрашивают, внося оживление в толпу, шуточки типа «Мама, я хочу домой!» да папиросы с сигаретами.

Короткий перекур окончен. Наша группа строится и после переклички рассаживается по машинам на холодных откидных скамейках под выцветшими брезентовыми тентами. Оставшиеся в эшелоне едут дальше – на юг, а мы трогаемся в путь в другом направлении – на восток. Едем долго – всю ночь – по заснеженной степи. В полудрёме трясёмся по раздолбанной грунтовой дороге, подпрыгивая на колдобинах, болтаемся в кузове, хватаясь друг за друга и за борта. В степи – ни огонька! Впрессованные плечами друг в друга, как оловянные солдатики, послушно раскачиваемся из стороны в сторону, дублируя зигзаги пути. Что нас ждёт впереди – не ведаем. Но сильно уж не унываем: к резким поворотам судьбы, к лишениям и отсутствию комфорта в свои восемнадцать лет давно привычны, не в тепличных условиях росли – как говорится, все удобства во дворе. Да и вовсе не судьба нас, а мы её выбираем! Уральцы, сибиряки – ребята крепкие, выносливые, надёжные, многие из семей потомственных казаков, издревле поставленных тут на службу в острогах или сосланных во времена расказачивания, раскулачивания и иных кампаний, а также потомки тульских мастеровых, согнанных при Петре на Демидовские заводы. Отцы и деды – народ степенный, спокойный, но если обидеть, спуску не дадут, запросто могут и вдарить. Брехать безнаказанно у обидчиков не получится! Для нас подраться – праздник, разумеется, без злобы, до первой крови, как было заведено в старину на кулачных боях. Уральский говорок незамысловатый, скупой, экономит на гласных и на эмоциях, слова у народа не дёшевы – климат не тот, не курортный. У мастерового люда жизнь тяжёлая, ко всему нужно приложить не слово, а руку да смекалку. Впрочем, крепкое слово иногда тоже помогает. Стало быть, едем, подбадривая друг друга на нашем привычном «уральском» диалекте смачными анекдотами да прибаутками.

Под утро, преодолев триста пятьдесят километров и почти упёршись в границу с Китаем, прибываем в конечный пункт следования – город Зайсан, о котором я тебе уже рассказал. Первым делом с дороги нас ведут в баню. Какое блаженство – окунуться с мороза в горячий пар, похлестать друг друга вениками, смыть с себя гражданскую дорожную грязь, отмокнуть, отогреться! На выходе из помывочной, протирая глаза, толкаясь и переглядываясь, останавливаемся в недоумении и малость в испуге, наблюдая следующую жуткую картину: наш долговязый старшина в длинных чёрных казённых трусах, сапогах на босу ногу и накинутом на голое тело брезентовом фартуке стоит с топором в руке посреди раздевалки перед большим деревянным чурбаном, как палач возле плахи, и размашисто рубит на нём наши гражданские вещи – телогрейки, штаны, рубахи – всё, что не вошло в посылки, отправляемые нашим родителям. Грубо, безжалостно, по-живому обрубает пуповину, последние швартовы, ещё соединяющие нас с прошлой жизнью, чтобы ни у кого не осталось в башке соблазна туда вернуться. У него, видать, ничего не пропадает – всё идёт на ветошь в гараж автобронетехники. Хозяйственный мужик! А для каждого из нас на скамейках уже приготовлено новенькое обмундирование: защитного цвета гимнастёрка с зелёными петлицами, брюки-галифе с завязками внизу, широкий ремень с латунной бляхой, комплект зимнего и летнего нательного белья, два вафельных полотенца, зимние и летние портянки, солдатские рукавицы, котелок, вещмешок; перед скамейками ровными рядами стоят кирзовые сапоги, на вешалках висят шинели с такими же, как на гимнастёрках, зелёными петлицами; над ними на полках лежат серые цигейковые шапки с жёлтыми кокардами и зелёные фуражки с тёмно-синими околышами. Полагается ещё и парадная форма, которую мы получим позже, через полгода, по окончании «учебки». Вот это да! Не верится: неужели всё это наше? Осторожно трогаем вещи, рассматриваем. Не торопясь, как инопланетяне, привыкающие к своей новой одежде, одеваемся, и только после этого начинаем понимать, что отныне мы – пограничники, и всё теперь будет по-другому, наша прежняя беспечная, беззаботная, бестолковая жизнь осталась где-то там, на «гражданке», по ту сторону привычных представлений, безвозвратно растворилась в прошлом, а новая – суровая, упорядоченная – начнётся с чистого листа и будет расписана на два года вперёд.

Знать бы тогда, что для некоторых из нас Провидением уже было уготовано иное расписание!..

Наше подразделение именуется учебная застава, коротко – учебка. В длинной приземистой казарме в два яруса стоят кровати и тумбочки, вдоль стены – шкафы с оружием, подсумками для магазинов с патронами, сапёрными лопатками, касками и противогазами. Над входной дверью – большая красная тревожная лампа, мигающая по команде «Тревога!». В противоположной от входа стене – ещё две двери: в каптёрку старшины заставы и в пропахшую крепким стоялым по?том сушилку с валенками и овчинными полушубками. Сержанты, командиры отделений, показали каждому его кровать и тумбочку, куда мы сложили привезённые с собой мыло, зубную, одёжную и обувную щётки, кружку, ложку, бритву, почтовые конверты, остатки дорожной еды и прочее личное имущество, половину из которого после придирчивого осмотра старшина приказал выбросить, проворчав: «Не положено. Чего не хватит – купите с получки в солдатском ларьке». А «получка» (жалованье, денежное довольствие) у рядового богатая! Аж целых три рубля плюс восемьдесят копеек на сигареты в месяц. Поневоле закуришь!

Звучит команда «Стройся!» Всё. Воинская служба началась.

Шло время, которое мы с Борисом не замечали, осваивая азы пограничной службы: следопытство, виды пограничных нарядов, порядок следования в наряде, ориентирование на местности, способы маскировки, техническое оборудование пограничной полосы, всевозможные ухищрения нарушителей, чем отличается делимитация госграницы от её демаркации, международное положение и многие другие важные вещи, которые обязан знать пограничник. Кроме того, стреляли из разных видов оружия, вслепую его разбирали и собирали, бегали, прыгали, отжимались, подтягивались на перекладинах, поднимали штанги и гири, овладевали приёмами рукопашного боя, боксёрскими перчатками расплющивали друг другу носы на импровизированном ринге, от хронического недосыпа клевали носом на политзанятиях, несли службу в карауле, драили полы в казармах, безропотно чистили в наряде картошку на кухне (куда, впрочем, многие из «учебки» первое время старались попасть с голодухи: порции в солдатской столовой казались уж больно маленькими, и «хлеборезы» пользовались особым уважением). А вот такие дисциплины, как тактическая и строевая, поначалу вызывали у нас вопросы. Зачем погранцу строевая подготовка? Ведь пограничники в наряде, рассуждали мы, не ходят строевым шагом. А тактика, казалось нам, нужна только воинским частям Минобороны, но не погранвойскам, подчинявшимся КГБ. Не лучше обстояло дело и с отданием чести: не понимали, зачем её нужно обязательно кому-то отдавать рукой под козырёк при встрече с такими же военными, если она, Честь, всегда при нас и нам самим пригодится?! Термин какой-то неудачный и даже обидный для нормальных мужиков! Казалось, чего проще: обменялся рукопожатием или махнул рукой издалека, бросил при встрече «Здравия желаю!», а при прощании, как у офицеров, кивнул головой «Честь имею!» – и шагай себе дальше с честью и достоинством.

Но высказывать эти мысли командирам вслух, чтобы не попасть впросак, не решались – раз прописано в воинском уставе, значит, так надо, с дисциплиной не поспоришь! Посему, выпячивая грудь, натирая сбившимися в сапогах портянками мозоли на ногах, чеканили шаг на строевом плацу с оружием и без. Зимой, в лютые морозы, путаясь в широких белых маскхалатах, ползали по снегу. По команде «В атаку – вперёд!» вставали, скривив лицо на студёном ветру и едва шевеля обледеневшими губами, бормоча себе под нос крепкие слова в адрес сурового командира, разворачивались в цепь, бросали гранаты (не только учебные) и шли в атаку на условного противника с примкнутыми штыками и сиплым криком «Ура!» из простуженных глоток. Знойным летом, с полной боевой выкладкой и в ПХЗ[4 - Противохимический защитный комплект. – Прим. автора.], в этом одеянии похожие на инопланетян или предвестников Апокалипсиса, обливаясь по

том, не разбирая дороги сквозь запотевшие стёкла противогазов, топоча

сбитыми сапогами и поднимая тучи пыли как стадо бизонов, распугивая своим видом сайгаков, бегали по степи, отрабатывали командирские вводные, рассыпаясь в стороны по команде «К бою!» и падая на землю под «Вспышку слева!» или «Вспышку справа!». Высекая искры, долбили сапёрными лопатками тяжёлый каменистый грунт, окапывались, маскируя бруствер вырытого окопа духмяным чабрецом, горькой полынью, бледно-зелёными веточками саксаула.

Суровый климат и ежедневные занятия закаливали наши тела и души – уставшие тела молили о пощаде, а души грубели, черствели, опускались на землю, утрачивая былой романтизм. В медсанчасть обращались редко и лишь по серьёзным поводам – совестно было перед товарищами, «сачков» не жаловали. Такую мелочь, как повышенная температура, переносили на ногах, марш-броском её враз вышибало! За два года службы я, увы, побывал там однажды. Упирался, но силой привели под руки сослуживцы как под конвоем в сопровождении старшины. Не с пустяком – с переломом ладьевидной кости в запястье левой руки. Да и то, не отбыв там положенный срок (минимум месяц), сбежал в своё подразделение дней через десять «под мою ответственность» и обязательство избегать больших нагрузок на руку, пряча загипсованную кисть в рукав. Как и следовало ожидать, по первой же тревоге начавшая было срастаться кость, прострелив руку дикой болью, опять сломалась.

«Я ведь тебя, упрямого, предупреждал, – ворчал военный хирург-травматолог, сдирая старую и накладывая новую гипсовую повязку. – Теперь уж вряд ли срастётся. Образовался узел. Кости запястья хоть и маленькие, но капризные, плохо срастаются даже после первого раза. Только удалять. Но с этим – в Москву. Дам тебе адресок одного института. Там специалисты толковые, сохранят двигательную функцию кисти. На сегодня отпускаю, но если уж совсем прижмёт – сразу ко мне, могу комиссовать. Или терпи до дембеля. Это не смертельно. Может, притрутся, и нерв задевать будут реже».

Я и терпел, мучился, но никому не жаловался. В скором времени две половинки сломанной косточки как-то нашли общий язык, боль притупилась. Последствия той армейской травмы доныне иногда «передают привет» из прошлого…

Наши родители в нас теперешних и возмужавших с трудом узнали бы своих сыновей. А мы терпели, крепчали, стойко переносили все тяготы и лишения воинской службы, к чему ежедневно призывали командиры. Успокаивали себя: скоро всё это закончится, и мы наконец-то попадём на погранзаставы, где и начнётся настоящая служба. Размечтались! Мечтали все, но непосредственно на границу попадали немногие. У командования были свои методы отбора из ежегодно увеличивающейся массы прибывающих призывников при сохранении утверждённого количества штатных единиц на заставах. Личное желание уже не учитывалось. Отбирались лучшие, надёжные, выносливые. Но и в гарнизоне такие были нужны. Короче, сортировали нас исходя из потребностей подразделений. Большинство первогодков оставляли служить в манёвренной группе и других подразделениях гарнизона.

Так, почти незаметно пролетели первые шесть месяцев нашей службы. По окончании «учебки» в торжественной обстановке, в парадной форме, перед строем каждый получил под расписку личное боевое оружие и дал военную присягу, после чего нам огласили списки – кому и где предстоит продолжить несение службы.

И разъехался наш призыв: кто-то – прямиком на заставы, кто-то – в школу снайперов, кто-то – в автошколу, кого-то отправили учиться на проводника служебной собаки.

Увы, нам с Борькой не повезло! Его направили в миномётную батарею (минбат), что дислоцировалась в гарнизоне, меня – в сержантскую школу, учиться дальше, здесь же, в гарнизоне, ещё полгода. Настроение у нас в то время было неважное (воздержусь от более крепкого словца). Встречались реже. Встретившись накоротке, постоим, поболтаем – как дела? что пишут из дома? – и разбежимся.