Языки страха. Женские и мужские стратегии поведения

На диаграммах показано отношение смертности к полу и возрасту. Горизонтальная шкала отражает возрастные показатели, вертикальная – количество случаев. Мужская смертность на отрезке от 0 до 55 лет имеет статистические пики по возрастной шкале на отметках 20–24 г., 29–33 г. и 30–34 г., и наибольший – 35–44 г. Женская смертность – на отметке 39–43 г.

Ниже приведены выборочные данные, отражающие отношения между полом и некоторыми причинами смерти. Они были получены нами и систематизированы в соответствии с теми определениями, которые были указаны в книге записей актов ЗАГС Белозерского района.

Наибольшее количество суицидов приходится на возраст с 35 до 45 лет и у мужчин, и у женщин, но у мужчин их количество в семь раз выше, чем у женщин. На каждую женскую смерть от несчастного случая (п. 3–7) приходится 5 смертей мужчин. Таким образом, в возрасте наибольшей социальной активности мужчин умирает в четыре раза больше, чем женщин.

Пики смертности “до срока” и у мужчин, и у женщин приходятся на тот возраст, который в традиции был связан со сменой возрастного сценария поведения. Эти периоды в традиционной крестьянской культуре были отмечены возрастными ритуалами, оформлявшими переход от одного стереотипа поведения к другому, и, соответственно, позволяли инициируемому включаться в новое возрастное сообщество. Возрастные группы достаточно четко выделены в языке: женские возрастные этапы – “девка”, “молодка”, “баба”, “большуха”, “старуха-бабка”, мужские возрастные этапы – “парень”, “мужик”, “хозяин”, “сам”=“большак”, “старик-дед”[3 - Подробнее о возрастных сценариях севернорусской крестьянской традиции см.: Адоньева С. Б., Бажкова Е. В. Функциональные различия в поведении и роли женщины на разных этапах ее жизни // Белозерье: Краеведческий альманах. Выи. 2. Вологда, 1998.].

Выполнение ритуальных функций посвящения брали на себя определенные социальные институты. Путем вхождения во взрослый мужской возраст – статус “парня” – было проживание нескольких лет в “шатиях” и “ватагах” подростков, проводы в армию и возвращение из нее в родную деревню. Брак и появление детей включали мужчину в сообщество “мужиков”, которое выступало в качестве референтной группы, в отношении которой мужчина оценивал себя. Его принимали в артельные мужские работы, он участвовал в мужских собраниях и определял свой авторитет в этом взаимодействии. Возрастной кризис сорокалетия оформлялся посвящением в статус “хозяев”, “большаков”. Поведенческие ограничения, сопровождавшие каждый из этих возрастных переходов, традиция восполняла статусным ростом: утрачивая часть своей свободы, человек приобретал во власти и авторитете.

Нашей гипотезой, которая и послужила отправной точкой исследования, было предположение о том, что жизненные сбои, результатом которых служит ранний уход – по болезни, несчастному случаю, по собственной воле или по стечению обстоятельств, одной из своих причин имеют страх перед жизнью. Он появляется на тех этапах жизни, когда физический возраст требует изменения жизненного сценария. Вместе с тем институты, которые поддерживали переход человека от одного сценария к другому, к концу XX в. в сельской России оказались в значительной своей части разрушенными. Пиками смертности отмечены в большей степени те возрасты, на которые и приходились утраченные ныне возрастные посвящения. У мужчин – разрушена традиция крестьянских сходов. Сход ранее объединял старших мужчин как властную группу и определял статус мужика-хозяина в общине. Утрачена традиция передачи “большины” – ритуала, посредством которого мужчина наделялся статусом “старшего” в семье-роде. Возрастная социализация женщин происходила внутри семьи. До настоящего времени институты брака и материнства и в городе, и в деревне сохранили свои посвятительные функции. Разрушение традиции женской “большины” коснулось в первую очередь городского женского населения. Позиция женского авторитета, в деревне сохраняющаяся в виде сообщества старших женщин-“большух”, определяет возрастной этап сорокалетия. Повышение показателей смертности у женщин приходится именно на тот период, когда в традиции женщина, утрачивая статус “плодной”, “бабы”, компенсировала эту утрату за счет получения статуса “большухи”. “Большуха” – хозяйка крестьянской усадьбы. Значительная часть хозяйства (огороды, скот, домашняя утварь, одежда и все, что связано с ее изготовлением, заготовка и запасы продуктов) находится под ее контролем, ей подчиняются все женщины семьи, дети и неженатые молодые мужчины. В обществе в компетенцию “большух” входит контроль над поведением всех членов крестьянского сообщества, формирование общественного мнения и его публичное оглашение.

Статистические данные, как мы видим, коррелируют с данными этнографическими, а установление связи между социологическими и антропологическими методами исследования полевого материала позволяет увидеть динамику социально-этнографической реальности исследуемого региона. К изложенному можно добавить лишь то, что доступный нам статистический материал, демонстрирующий отношение между мужской и женской смертностью в конце XIX в. существенно отличается в своих показателях от того; который был получен нами. По данным Бессера и Баллода[4 - Смертность, возрастной состав и долговечность православного населения обоего пола в России за 1850–1891 гг. СПб., 1987. Цит. по: Энциклопедический словарь “Россия” / Изд. Ф. А. Брокгауз, И. А. Эфрон. СПб., 1898. С. 90–91.], кривые смертности мужского и женского населения по возрастам различаются очень незначительно. Женская смертность чуть выше на возрастных точках от 20 до 40 лет, что соотносимо с детородным возрастом женщины и ее максимально зависимым положением: это годы от вступления в брак и до достижения статуса хозяйки в семье мужа.

Безусловно, все изложенные данные и соображения носят гипотетический характер, нуждаются в дальнейших исследованиях, анализе и проверке. Несомненно только то, что проблема отношений психологических кризисов, возрастной социализации и этнографической практики, обеспечивающей посредством определенных традиционных институтов переживание этих кризисов, составляет предмет для общих усилий этнографов, социологов и психологов.

А. М. Арьева

Страх потери

Человеческую жизнь легко представить себе как череду обретений и утрат. Доказать, что это не так, практически невозможно. В то же время народная мудрость гласит: “Не знаешь, где найдешь, где потеряешь”. То есть коллективное бессознательное не может нащупать главную точку слома, утверждает, что ее вроде бы и не существует, у каждого свои заморочки.

Мы позволим себе усомниться в этом. Если очертить ту область бытия, где потери стыкуются с обретениями, можно кое-что яснее понять в человеческой психике и, может быть, если не помочь человеку не терять что-то, то объяснить, что он боится потерять и что часто теряет прежде всего.

Видимо, это не какие-то конкретные предметы, не деньги, не любимые вещицы и прочее в том же роде. Потеряв их, мы можем переживать, но изначального страха потерь подобных ценностей в нас не заложено. Скорее всего, этот страх связан с тем, что в психологии называют не просто “ценностями”, а “базовыми ценностями”.

На простых примерах из моей работы школьного психолога я попытаюсь обобщить некоторые конкретные наблюдения, связанные со страхом потери, страхом утраты чего-то ценного у детей и их родителей. При всем индивидуальном различии в поведении и характере как тех, так и других стереотипы здесь слишком наглядны, вызваны достаточно стандартными отношениями внутри оппозиции “школа – семья”.

И дети, и родители подчас и сами доходят до причин, по которым их обуревают страхи, связанные с боязнью лишиться чего-то основополагающего в жизни. Но часто эти страхи объясняются поверхностными причинами, не то чтобы вовсе неверными, но такими, которые все равно нуждаются в дальнейшем прояснении.

Скажем сразу: на наш взгляд, основной “базовой ценностью”, лишение которой в принципе изменяет жизнь ребенка и которую ему самому труднее всего объяснить, является любовь. Именно страх потери любви сверстников, преподавателей, родителей ведет к разного рода деструктивным процессам в психической жизни. И не только детей, но и преподавателей, и родителей.

Школьные отношения вообще проникнуты смутной тревожностью, ожиданием и боязнью всяческих упреков и оскорблений. Внутренние запреты как результат этой тревожности возникают автоматически, и процесс их возникновения более чем нагляден.

Прежде всего, ребенок опасается потерять в школе чувство своей значительности, которую ему изначально гарантирует родительская любовь (о случаях, увы, не столь редких, когда она отсутствует, мы пока не говорим: нас интересует норма, а не отклонения от нее). Отношения между детьми построены так, что ребенку довольно легко представить себе, что он в чужих глазах ничего не значит. Когда он начинает убеждаться в этом, к нему приходит ощущение, что его как будто бы и вовсе нет. Никто с ним не играет, значит, – он никому не нужен, значит, – он никем не любим.

Подобный страх, можно сказать, идет за человеком по пятам, люди буквально привязываются к этому страху. Это и есть страх потери, страх потери любви. Вот типичные в этом отношении примеры из школьной жизни, списанные, что называется, “с натуры”.

Группа мальчишек договаривается на перемене сбегать за чипсами. Один из их одноклассников явно хочет присоединиться, но не решается, топчется рядом. Очень быстро, как только он приближается к ним, становится понятной причина его нерешительности: “Отвали, придурок… Навязался тут, козел…” Совершенно ясна причина изначальной нерешительности этого мальчика. Он уже опасался, что не совсем свой в компании, что с любовью к нему не относятся. Но страх еще не осознанной им самим потери этой любви (т. е. релевантных любви – симпатии, дружбы) заставляет его искать близости со своими сверстниками.

Или вот еще пример из области, так сказать, “лирических отношений”. Восьмиклассник спрашивает у меня:

– Правда ведь новенькая из 8-б – самая красивая в школе? Как бы мне с ней познакомиться?

– Да очень просто – возьми и подойди к ней…

– Не… Еще решит, что я придурок…

– Перестань, взгляни на себя, тебе ли опасаться?

– Не… Вдруг засмеет…

Мальчик этот, действительно, приятный, красивый, пользующийся успехом у девочек. Но вот этого успеха, этой всеобщей симпатии к нему он и опасается быть лишенным.

Дети чаще всего не осознают причины своих тревог и поэтому стремятся быть привязанными к чему-то и к кому-то, дабы обрести чувство защищенности, попросту – успокоиться.

Довольно часто страх потери выказывает себя в обуревающей ребенка (а потом и взрослого человека) робости. В данном случае люди испытывают страх потери чувства самоценности, когда у них страдает чувство собственного достоинства, зиждущегося, прежде всего, на изначальной уверенности в любви родителей или тех, кто их заменяет волею судьбы. Робость, по мнению Карен Хорни, служит защитой от опасности подвергнуть себя риску отторжения, отверженности. “Страх отвержения, – пишет Хорни, – ведет к ряду внутренних запретов, относящихся к тому чувству, которое мы именуем «робостью»”. В связи с этим тоже можно привести достаточно типичные примеры.

Вот мальчик рассказывает о своей коллизии:

– Я хочу попросить родителей купить мне компьютер, да, боюсь, папa скажет: “За хорошую учебу”. А я боюсь, что год закончу плохо. Тогда он не только не купит, а еще и накричит на меня. Мы поссоримся, и я совсем расстроюсь.

– А чего ты больше боишься поссориться или не получить компьютер?

– Ну, я вообще ссориться не люблю.

Ребенок больше, чем взрослый, опасается потерять чувство своей самоценности, особенно в школе, где вся его жизнь на виду. Любая осечка или неудача в осуществлении желания воспринимается детьми как унижение. Любой отказ автоматически содержит в себе долю унижения, а это приводит к перманентному ощущению ребенка в школе ничтожеством, в той или иной степени. Страх отверженности заставляет детей всячески избегать ситуаций, в которых они эту отверженность могут ощутить на себе.

Увы, родители подчас лишь умножают эти страхи.

Вот еще один вполне типичный рассказ школьника:

– Я хотел позаниматься на папином компьютере, но так и не решился попросить его об этом. Потому что, если у меня что-то не получается, он начинает кричать: “Не умеешь не лезь”.

– Так ты его попроси тебе помочь!

– Я раз так и сделал, но он сказал, что я сам должен думать. А если я такой глупый, то нечего мне к нему и лезть. Я и не подхожу теперь, чтобы он не думал, что я глупый.

Страх потери, закладываясь в детские и даже совсем в младенческие годы (вспомните у Мандельштама: “Еще обиду тянет с блюдца невыспавшееся дитя…”), не отпускает человека всю жизнь.

Вот бабушка в школьной раздевалке пытается пригладить вихры своего внучка. Тот фырчит, раздраженно отворачивается. Понятно, что мальчик опасается прослыть “маменькином сынком” и тем самым поколебать расположение к нему приятелей. Но и бабушка тоже ведет себя робко, неуверенно, словно опасается своего порыва, да так и не пытается его завершить. Она-то чего страшится? А все того же – потери расположения внука и, в конце концов, потери любви.

Вот мать одного из учеников рассказывает мне о непомерных амбициях ребенка. Сначала она купила ему вопреки собственному желанию и представлению о детской жизни мобильник. Купила не потому, что так любит сына, а потому, что опасается ссор с ним. Естественно, после этой вынужденной покупки отношения с сыном глаже не стали. Наоборот, он потребовал еще что-то, с ее точки зрения, не менее бессмысленное и дорогое. И вот мама не знает, как отразить очередную атаку сына. Понятно, почему она так боится с ним поссориться. Она боится утратить его любовь.

Вопрос этот очень важен и, кажется, давно уже выходит в человеческих отношениях на первый план. Совершенно обоснованно Эрих Фромм в работе “Искусство любви” пишет: “Для большинства людей проблема любви состоит не в том, чтобы любить, а в том, чтобы быть любимым”.

Всe больше любовь окружающих осознается нами как средство защиты oт обуревающего современного человека комплекса неосознаваемых им самим разнообразных тревог.

Попробуем разобраться с ними на одном более сложном уровне и примере. Он касается уже психологии самих преподавателей, то есть тех, кто призван как-то сглаживать, если не новее устранять детские комплексы и, в первую очередь, их страхи потери собственной идентичности.

Я знаю одного из достаточно одаренных и эрудированных преподавателей, который, естественно, стремится набирать в свой класс умных и талантливых детей. Однако, вот странность: через какое-то время преподаватель от этих же детей – самых одаренных – начинает всякими путями избавляться. С одной стороны, объяснение этого феномена самим преподавателем совершенно понятно, а, с другой стороны, – совершенно не понятно. Дескать, своими спонтанными вопросами и репликами эти дети отвлекают внимание класса, мешают заниматься другим, в результате срывая его очень важные и содержательные (на самом деле – содержательные) уроки. Нависает постоянная угроза того, что материал не будет преподавателем правильно подан, а классом – правильно усвоен.

Но замечательны даже не эти доводы, а проговариваемое вскользь и лишь едва ощущаемое соображение: замечания и реплики ярких, неординарных учеников преподаватель воспринимает не как опасное нарушение классной дисциплины, а как вызов себе самому, как критику учениками его собственных взглядов. Преподаватель не раз проговаривался, настаивая на удалении той или иной юной “звезды”: “Он все время пытается показать, что знает больше, чем я рассказываю!” Или: “Ему непременно нужно всунуть свои откуда-то выуженные сведения в мою программу!” Доходит и до совсем простых эмоций: “Я объясняю, а она начинает фыркать и пожимать плечами, будто бы го, что я говорю, – глупость”. Получается, что для этого преподавателя, знающего цену интеллекту и таланту, на самом деле нужны “удобные”, пусть рассеянные и невнимательные, зато тихие и послушные дети.

Каков же психологический механизм подобного рода поведения? Я не буду рассказывать о своих непосредственных наблюдениях, но вывод здесь совершенно определенен. Претензии к одаренным ученикам маскируют и пытаются уничтожить собственную тревогу преподавателя, его страх потери авторитета. Невысказанный ход его рассуждений таков: “Из-за этих «гениев» еще подумают, что я недостаточно знаю материал, что я отстал от современного уровня понимания предмета, что я на самом деде ошибаюсь в его трактовке…” И как итог этих опасений: “Они меня не уважают”, – т. е. не любят.

Страх потери, в первую очередь страх потери любви, становится в конце концов всеохватывающим чувством, тем переживанием, которое замечательно выразила поэт Лия Владимирова:

Так, за потерей – потеря