Ровесники. Немцы и русские (сборник)

Зима 1941 года была голодная и холодная. Электрического освещения в домах не было. Пользовались коптилками: в бутылочку наливали керосин, за ним были длиннющие очереди, на горлышко одевали жестяной кружочек с трубочкой в центре с протянутым через нее шнурочком – фитилем. Света от коптилки было мало, копоти много. Пробовали использовать и лучину, кое-где у стариков еще сохранились поставцы для лучины. До этого я читал об этом только в сказках.

И все же для тысяч людей, поднятых войной с запада страны, плохо одетых, голодных, со страхом ожидающих ежедневно прихода почтальона – похоронки пришли почти ко всем – и местным и приезжим, власть была на высоте. Никто не остался под открытым небом, регулярно по карточкам получали, хоть и минимум, продукты. Детей подкармливали как могли. Их прикрепляли к специальным столовым, где дети могли получить тарелку супа (с тыквой и клецками), кашу из магары, о ее существовании мы узнали только здесь. Ее еще называли лошадиной манкой, раньше она шла на корм лошадям, она горчила, но осенью – зимой 1941 года это было большим подспорьем: сверху каша заливалась ложкой химического киселя на сахарине – крупа казалась не такой горькой. Ах, где те не съеденные довоенные котлеты! Тарелки после еды можно было не мыть: вылизывали начисто.

А какой восторг был, когда по карточкам выдавали впервые увиденные повидло из тыквы, конечно, без сахара, и цукаты из сахарной свеклы. Отбракованную белую свеклу очищали, получив по карточкам, нарезали мелкими кусочками и пекли все в той же русской печи. В школе всем детям выдавали по маленькой булочке. Они казались нам необыкновенно вкусными.

Мама до поздней осени, когда их мобилизовали в Сабакаево, сначала работала счетоводом-бухгалтером в рабочей столовке, что кроме карточек давало возможность получать ежедневно один обед, который она скармливала мне. Я приходил к ней после школы, съедал суп и шел к бабушке обедать.

Такой снежной зимы я в Ростове не видел, но и морозы в 1941/42 году были суровы, а ведь и одежда и обувь были наши, ростовские, где зима длится обычно два-три месяца, а здесь до шести месяцев: с конца октября и до начала апреля. Что-то выменивали, денег у нас не было, пока дядя Давид не переслал бабушке свой денежный и продовольственный аттестат. У меня появились валенки. В это время моим любимым удовольствием было бродить по сугробам после школы, представляя, что я иду с бойцами на врага, бродил по пояс в снегу, с очень боевыми песнями. В валенках было полно снега, приходил с мокрыми ногами. Очень любил, как и все мальчишки, подцепиться на сани и подъехать к дому. Было у меня еще одно увлечение. Видимо, в Мелекессе формировались полки резерва. И с утра до темноты шли занятия рот по строевой и тактической подготовке. Мне доставляло удовольствие по дороге домой из школы задержаться на часок-другой, пока не закоченею, маршируя за ротой, подпевая и запоминая команды.

Не знаю почему, но где-то в конце 1941 года мы перебрались на Луговую улицу. Название улицы соответствовало реальности. С весны до осени улица зарастала травой по пояс, машины здесь и не появлялись: раз в несколько недель проедет телега с каким-нибудь отпускником после госпиталя, который спешит накосить траву на улице перед домом, привезти дров, вспахать огород. Жили здесь русские и татары. В соседнем от нас доме жил старик со своей старухой, родители какого-то знаменитого татарского оперного артиста, народного артиста Татарской АССР. Приходилось часто к ним обращаться: спичек не было и рано утром надо было выбежать из дома, смотреть, у кого уже идет дым из трубы, и мчаться туда, чтобы попросить угольков для растопки. Однажды забежав к этим соседям, а жили они бедно в обычной избе, я застал старика, совершавшего намаз. Это меня страшно изумило. «Мама, как же так? Его сын – народный артист, а он верит в Аллаха?» Для меня это было абсолютно невероятно. С соседями жили нейтрально, ни они, ни мы в гости не ходили, не то время было. В доме, где мы поселились, было четыре маленькие комнатки и большая «зала». Перегородки были дощатые, оклеенные газетами. Хозяйка – жена деда – умерла перед войной, а в комнатах до войны жили четыре сына хозяина со своими женами. Еще до нашего переселения сюда три невестки получили похоронки, четвертая получила уже при нас. Постепенно все они возвращались к своим родным. Наверное, старику было горько и одиноко, вот и пустил он нас к себе, разместившись в кухне. Я его побаивался, хотя он много помогал нашим женщинам, знакомил их с новым для них бытом. Зимой Луговую заносило снегом, расчищались только тропки вдоль домов, летом двор зарастал травой, лебеда, укроп, полусъедобные калачики, конопля и др.

Вскоре после нашего приезда я заболел, высокая температура, в общем, попал я в инфекционное отделение больницы. Перед этим пропала моя обезьянка – игрушка, которую мы привезли из Ростова и которую я считал своим талисманом. Куда и как она пропала – я не знаю. Искали, но не нашли, а я заболел. Врачи разводили руками, но не ставили диагноз. Однажды врачи потребовали, чтобы меня кормили, и как и где уж достали, но мне принесли маленький стаканчик меда.

Пролежал я здесь до весны, но не умер, вытащили меня врачи, мама и бабушка. Худущим, покачивающимся от слабости меня выписали, так и не поставив диагноз. Записали – «возвратный тиф», но не скрывали, что не уверены, так ли это.

Еще до болезни – к нашей огромной радости – мы услышали о разгроме немцев под Москвой. Как мы ждали этих победных сводок Левитана, сидя у репродуктора. Я вырезал из газеты портрет товарища Сталина, в шинели, фуражке, без всяких знаков различия, только красная звезда на фуражке, наклеил портрет на белый лист бумаги, раскрасил края синими чернилами и прикрепил его на стене. Как мы верили, что Сталин одержит победу, мы еще не знали какой ценой. А по ночам мы слышали, как плакали невестки деда-хозяина, ставшие одна за другой вдовами.

Еще до конца учебного года меня перевели в другую школу, поближе. Но и там я учился слабо. Читал я бегло, с арифметикой было хуже. Иногда мне хотелось порадовать маму и бабушку, и я старался проявить прилежание в приготовлении уроков. Получалось это далеко не всегда.

Сергей, как старший, очень помогал взрослым. Рубил дрова, помогал топить печь, орудовал с ухватом и, кроме того, чем тревожнее становились сводки, тем активнее мы готовились к борьбе с фашистами. Точили топоры и ножи, собирались в партизаны. Готовились к выпуску листовок. Слушали известия по радио, писать листовки как самому грамотному было поручено Сергею. К счастью, до этого не дошло. Помню тревогу взрослых. Бабушка говорила: «У меня больше нет сил, второй эвакуации я не переживу». По вечерам, особенно в зимние вечера, при мерцающей коптилке и при свете горящих в «голландке» (печке) дров мы усаживались на топчане и пели советские довоенные и военные песни. Мне кажется, что все песни военных лет, которые мы слышали тогда по репродуктору, мы помним и спустя 60 лет.

Весной 1942 года, соскучившись по маме, я, ничего не сказав бабушке, оправился в Сабакаево. Это семь километров, через лес. Добрался благополучно, мама была в ужасе. Мне попало, переночевал в избе, где мама снимала угол, утром, отпросившись, она отвела меня домой.

Здесь я впервые увидел деревенскую нищету Мужчины – только старики и вернувшиеся с фронта «счастливчики» – инвалиды. Мама стала работать плановиком-бухгалтером в артели «Большевик», где и проработала до года, когда мы с ней вернулись в освобожденный Ростов. Но до этого было еще далеко.

Взрослые делали все возможное, чтобы накормить нас, одеть, дать спокойно учиться. Усталые, после работы они устраивали нам праздники, дни рождения, чтение стихов, пение песен.

Летом нас определяли в пионерский лагерь на базе школы. Там кормили два раза в день, а на ночь к вечеру мы шли домой. На линейке считалось доблестью, если стоящий во второй шеренге вдруг сдергивал трусы с впередистоящего, что вызывало общий восторг, особенно если трусы сдергивали с эвакуированного.

Самыми голодными были зима 1941 года, весна и начало лета 1942 года. Хлеба часто не было вовсе. Очень выручили зимой два мешка муки, полученные тетей Мирой и мамой за работу в Сабакаево. Бабушка пекла вкуснейшие лепешки. «Тетя Мира, это в мешке на санях мука? – Нет, Воленька, это наша мУка».

Мама много работала, приходила поздно вечером. Заниматься со мной она не могла. Но хорошо помню, как утром мы идем с ней, еще темно. Я – в школу, она на работу. Я еще не вполне проснулся. Мама хочет, чтобы я по дороге повторил таблицу умножения. Иду, повторяя, глаза закрываются. Мороз, я по глаза закутан в шарф. Но таблицу умножения я запомнил навсегда.

Второе лето с едой было полегче, так как мы стали обладателями двух огородов. Один участок был в полуквартале от нас, уже за городом. Раньше там была городская свалка, теперь военкомат раздавал участки семьям военнослужащих. Сначала, к нашему восторгу надо было сгрудить в кучу весь мусор граблями и лопатами. Их у нас не было. Снабдил дед-хозяин. Потом все сжигалось. Полыхали костры. Потом вскопать, перемешав с золой, посадить картошку, тыкву и капусту. Работа была тяжелая. Но к концу лета земля щедро нас вознаградила. Такой крупной картошки, огромных кочанов капусты и тыкв-великанов я еще не видел.

Да и снабжение по карточкам постепенно улучшилось. Стал появляться американский яичный порошок, тушенка изредка, подарки из Америки. Это все было кстати, последние вещи, которые можно было выменять на продукты, уже были проданы. Тем более что никакого опыта в торговле и обмене ни у кого из моих тетушек не было.

В этом году, как результат разгрома немцев на Кавказе и под Сталинградом, в феврале 1943 года вторично и окончательно был освобожден Ростов, а к осени – и вся Ростовская область. Приходили треугольники полевой почты от дяди Давида, дяди Бини и Авы, но не миновала и нас тяжкая беда. Погиб под Ленинградом Меир. Он добровольно оказался в самом пекле. Галя старается бывать у обелиска, где он похоронен, есть на обелиске и его фамилия. Я ездил как-то с Галкой туда, поклонился его могилке. Это в западных пригородах Ленинграда.

Итак, 1943 год. Становилось все яснее, что немцев гонят. Но до победы было еще далеко. В третий класс я пошел в третью школу. Это была маленькая начальная школа в центре города, у городского парка. Деревянное здание, зеленого цвета, в центре дома большая «зала» – здесь играли, пели, водили хороводы на переменах, здесь проводились линейки. Сюда выходили двери всех четырех классов, да еще учительской, кабинета заведующей школы. Школа была еще с дореволюционными традициями. Нищета была, конечно, страшная, чернила разводили сами из печной сажи, бумаги и тетради были большой ценностью, нередки были и самодельные, сшитые из листов уже использованной бумаги.

Мы начали готовиться к отъезду в Ростов. Мы – это я и мама. Перед отъездом я пошел в школу, ещё не зная, переведут ли меня в четвёртый класс (ведь я несколько месяцев не учился) или оставят на второй год. Заведующая спросила «как он учился». Учительница меня похвалила, и было решено меня перевести в четвертый класс по оценкам первого полугодия. Они были весьма приличны. Я был очень горд этим.

Заканчивалась наша эвакуация. Мы рвались домой, в Ростов. Низкий поклон мелекессцам, они приютили и не дали умереть нам с голоду. После войны Мелекесс стал быстро расти, в нем появились крупные заводы, он стал крупнейшим центром нашего атомного машиностроения, а после смерти Георгия Димитрова город стал называться Димитровград. После строительства Куйбышевской ГЭС водохранилище подошло вплотную к Мелекессу, и Димитровград стал портом и крупным промышленным и научным центром. Много раз мы с Сергеем говорили, что надо бы съездить посмотреть на город нашего детства, да так и не сложилось. В марте 1944 года мы уехали в Ростов с мамой. Закончилась наша эвакуация.

Наше возвращение

Сначала было решено, что мы поедем через Москву. В это время дядю Давида отозвали из армии как специалиста по машинному учету. Уволен он был в запас в звании майора с большим количеством орденов и медалей, ведь в самое тяжелое время войны он был участником обороны Ленинграда, более того, среди его наград он очень дорожил Почетным знаком «Участник боев на Ораниенбаумском плацдарме», где шли долгое время кровопролитнейшие бои. Судьба его хранила: почти три года он был под огнем и ни разу не был ранен. Бабушка получала и хранила благодарственные письма от командования части и очень ими гордилась. Перед отъездом Солженицыных из страны жена дяди Давида и теща Александра Исаевича Екатерина Фердинандовна – это было уже после смерти дяди Давида – отдала мне коробку с его наградами и орденскими книжками. В Ленинград дядя Давид уже не вернулся, работал в Москве в ЦСУ (Центральное статистическое управление Госплана СССР). Специалист он был великолепный и очень хороший человек. Очень немногие еще живые его сотрудники до сих пор хранят о нём и о работе с ним самую добрую память.

Екатерина Фердинандовна жива и живет то в Москве, то в усадьбе Солженицыных. Она очень хорошо и внимательно относилась ко всем нашим родственникам Давида. Бывали мы у нее дома в Москве незадолго до нашего отъезда, уже после их возвращения в Союз из Америки. Хороший она человек.

Однако вернемся в 1944 год. Поезда ходили нерегулярно, теплушки (товарные вагоны с настилами из досок) брались штурмом толпой возвращающихся из эвакуации голодных, оборванных людей. Мы должны были ехать через крупную узловую станцию Рузаевку. Мама, два «места», я с какой-то сумой.

Харьков производил страшное впечатление: все разбито, пустые, сгоревшие рамы окон, сплошные развалины. Ведь его дважды оставляли и дважды брали в ходе кровопролитнейших боев. Но город потихоньку оживал. Меня поразило, что на разрушенной улице стояла тележка и какой-то пожилой инвалид торговал газированной водой, с сиропом! Какой она была вкусной! Переночевали у родственников и к вечеру следующего дня сравнительно быстро мы вернулись в свой родной город.

Нас очень долго держали перед Ростовом на каком-то полустанке в Верхне-Гниловской. В Ростове были к вечеру, вокзал разбит и сожжен. Выгружались не доезжая вокзала. Но тут выяснилось, что в город нас не пустят – комендантский час, до утра. Разместили в подвале разбитого Лендворца, я-то спал на чемодане, а мама просидела рядом ночь.

Комендантский час заканчивался в 6 утра. Утро было солнечное и теплое. Мы двинулись в город: через привокзальную площадь с большой круглой баррикадой посередине мимо вокзала, где несколько дней в окружении держались в феврале 1943 года при освобождении города бойцы под командой Гукаса Мадояна, ставшего за этот подвиг позднее Героем Советского Союза и Почетным гражданином города. Затем через памятный ростовчанам переход – лестницу через ветку ж. д., и вот мы выходим вдоль Темернички к началу ул. Энгельса, главной улицы города, теперь это снова Большая Садовая. Дома вдоль улицы сплошь разбиты. На стенах убедительные надписи: «Проверено. Мин нет. Мл. сержант Иванов». И крупно вдоль стены: «Мы возродим тебя, родной Ростов!» Ростов вошел после войны в число десяти наиболее

пострадавших городов России. Так мы и шли с мамой мимо кое-где сохранившихся довоенных названий на углу улиц, только вместо улиц – развалины домов, редко где уцелел одно- или двухэтажный домик. На улицах расчищена только проезжая часть, всюду завалы кирпича и строительного мусора, а ведь прошло уже больше года после освобождения города. Так мы и брели с мамой по почти безлюдной улице. Редкие прохожие, раз в полчаса проедет «военная» машина да процокают лошадиные подковы по мостовой. Но мы вернулись домой, и день был прекрасный, и свежая зелень уцелевших деревьев. Некоторые я узнавал и тихо здоровался с ними, радуясь, что они уцелели. Через пару часов, мы ведь шли с вещами, мы добрались до модинского двора. Я был счастлив: Витя, Таня – дети тети Доры. Первые дни – рассказы о годах в эвакуации. Чудо их спасения (в первой оккупации города, уже были развешены приказы о явке евреев, но в этот день части Красной Армии освободили город и спасли еврейское население от расстрела). Это (конец ноября 1941 года) было первое контрнаступление наших войск, предшествовавшее разгрому немцев под Москвой в декабре 1941 года, закончившееся освобождением областного центра. Еврейское население, оставшееся в городе, несколько десятков тысяч человек было расстреляно в Змиевской балке. Были редкие случаи, когда соседи укрывали еврейских детей, спасая их, но были и случаи выдачи пытавшихся спрятаться евреев ради их квартир, вещей, а иногда из привычной ненависти к евреям.

Вскоре мама уже работала. В четвертый класс я пошел в расположенную кварталом выше школу № 2. Школ не хватало, многие были разбиты, во многих были расположены госпитали. В нашем четвертом классе было больше 50 человек. Сидели по три человека за партой, школа работала в три смены. В классе были дети разных возрастов. Многие при немцах не учились и потеряли кто год, кто два, а то и три года.

После работы, в субботу мама забирала меня от деда, и мы шли пешком, четвёртый трамвай еще не ходил на бойни, иной раз и в пургу переходили многочисленные железнодорожные пути, вдоль которых со стороны окраин Дачного поселка еще стояли сгоревшие немецкие танки. Очень хотелось залезть в них, но, во-первых, мама не разрешала, во-вторых, в знак презрения к разгромленному врагу окрестные мальчишки использовали их в качестве отхожих мест.

А потом зимой детский тубдиспансер направил меня в детский санаторий для больных или ослабленных детей. Он был расположен в бывшем особняке (до революции) нахичеванского богача и представителя армянской интеллигенции. Там было два отделения: для лежачих больных детей с костным туберкулезом и отделение ослабленных детей, находившихся под наблюдением детского тубдиспансера. Подлечили меня примерно в апреле, за месяц до экзаменов. В четвертом классе тогда сдавали не то четыре, не то пять экзаменов. Но до экзаменов было еще одно событие для всей измученной страны – Победа. Уже в конце апреля было ясно, что на днях Берлин падет и война закончится. Но когда вечером 8 мая Левитан предупредил, что скоро будет передано важное правительственное сообщение, было уже не до сна. За годы войны привыкли не выключать репродукторы и вот, по-моему, в шесть утра мы услышали сообщение о капитуляции 9 мая фашистской Германии.

Что тут началось: все кричали, плакали, обнимались и целовались. Меня отпустили из дома, и по Крепостному я с толпами людей поднялся на Энгельса. Шли колонны войск гарнизона, военные училища. Совсем молодые ребята 17–18 лет. Рядом со мной плакала старушка. Она крестила проходящие роты, плакала и говорила: «Слава Богу! Хоть эти мальчики уцелеют!» Было много цветов, женщины дарили букеты сирени офицерам. Войска шли на Театральную площадь для участия в параде.

В воздухе поблескивали крыльями, выполняя сложные фигуры высшего пилотажа, «Спитфайры» – истребители, подаренные союзниками. Праздник был поистине всенародным. Это теперь появились поклонники Гитлера и у нас, в России, а тогда было огромное чувство радости, гордости, что жертвы были не напрасны, что фашизм – «не прошел».

А в конце мая были экзамены, учился я в четвертом классе школы № 2 перед экзаменами месяц – другой, но как-то умудрился сдать экзамены без троек. Сохранился мой табель за четвертый класс с экзаменационными и итоговыми оценками о переводе меня в пятый класс. Конец войне, конец начальной школе.

Начало войны

Герман Сергеевич Бродов

Герман Сергеевич Бродов (1929–2013). Окончил Ленинградский горный институт в 1953 году. Работал на многих объектах Советского Союза – на шахтах Полярного Урала, в геологоразведочном управлении «Дальстроя» в Магадане и Эр. С 1960 года – старший научный сотрудник ВИТРа (Ленинград). С 1977 по 1983 год. работал в ГДР. С 1999 года – на преподавательской работе. Доктор технических наук, профессор кафедры Санкт-Петербургского Горного университета, автор многочисленных статей и учебников по буровым станкам и геологоразведочному бурению. Академик Международной академии МАНЭБ. Житель блокадного Ленинграда.

События под Ленинградом, очевидцем которых я стал в июне 1941 года, – мало кому известный эпизод в истории начала войны и подготовки к ней.

Они развивались так. После окончания моей учёбы в 4-м классе наша семья выехала на дачу. Нам предоставили комнату в доме на бывшем финском хуторе в 1,5 км от платформы Келомяки (Комарово) в направлении теперешнего пос. Ленинское. В семье нас было трое детей. Отец работал в управлении Октябрьской ж. д. и приезжал к нам каждую субботу вечером. В начале июня стояла солнечная прохладная погода. Зелень уже распустилась, и вокруг звучало радостное птичье разноголосие. Основным моим развлечением был велосипед.

В середине июня недалеко от дачи за ручьём, на лесной полянке появилось небольшое воинское подразделение во главе с сержантом. Красноармейцы вырыли землянку, установили и замаскировали прожекторы и рупорные звукоулавливатели. На второй день я уже был знаком с военными и охотно выполнял их маленькие просьбы – сгонять на велосипеде на станцию и купить им что-нибудь в магазине.

Взрослые поговаривали о возможных манёврах, и мы, ребята, стали их ждать с нетерпением. Ожидания были оправданны, так как в Ленинграде ещё жили воспоминания о финской войне, а в домовых конторах жильцов собирали на учёбу по противовоздушной защите. В то время отец часто приносил домой плакаты и диафильмы ОСОАВИАХИМА о немецкой военной технике, в том числе авиации. Эти «фильмы» я показывал своим приятелям по дому. Было интересно, и я навсегда запомнил название самолётов и их силуэты.

21 июня в субботу приехал из города отец и объявил, что сегодня в ночь пойдём на реку Сестру ловить раков. На реке я сидел у костра и дремал. Ночь была белая, рассвело рано, и когда небо пожелтело в лучах солнца, над горизонтом вдруг появились знакомые силуэты «Юнкерсов», летевших над заливом в сторону Кронштадта. Я обратил внимание отца, но он сказал, что это вздор, и отругал меня.

Домой мы вернулись с раками около 8 часов. Было 22 июня 1941 года. Я, как обычно, направился к военным. Через несколько минут мне было известно, что началась война, что бомбили Севастополь, Киев, Минск и другие города. Мой рассказ об этом поверг отца в шок, и он сказал, что пойдёт и разберётся с этим сержантом за дезинформацию. Меня в землянку не пустили. Через пять минут отец вышел и направился на станцию. Вернулся после 12 часов и вскоре уехал в Ленинград. Через несколько дней я застал землянку опустевшей. Прожекторы и звукоулавливатели тоже увезли. В конце июня мы вернулись в город.

Так для меня началась в Ленинграде война на рассвете 22 июня. И сейчас мало кто знает, что была попытка бомбить Ленинград в то солнечное утро. Но «Юнкерсы» повернули назад, так как к их встрече, очевидно, готовились заранее, как могли – ведь граница была рядом. А потом была блокада.

Тем красноармейцам сейчас было бы по 80 лет. А вдруг кто-то из них жив и помнит Карельский перешеек и мальчишку с велосипедом весной 41-го?

Германо-советские научные связи

Петер Буссемер