Римская империя. Рассказы о повседневной жизни

– Кто вам дал право хватать моего центуриона? Отпустите его тотчас, ибо он исполнил мою волю. Знайте, что я предал смерти Лукреция, так как он мне сопротивлялся. Он пожелал быть консулом, не бывши раньше ни претором, ни квестором, и тем нарушил закон, изданный мной,

Окинув своими оловянными глазами замолчавшую толпу, диктатор прибавил холодным, жестким тоном:

– Пахаря, пахавшего свое поле, кусали вши. Два раза он прерывал свою работу, чтобы очистить тунику. Но вши продолжали кусать его. Тогда он, чтобы не терять времени, бросил тунику в огонь. Пусть же побежденные не принуждают меня – для третьего раза – бросить их в огонь.

Презрительно повернувшись, он скрылся в храме Кастора и Поллукса. Граждане молчали.

3

Около двух лет Сулла правил Римом, то приказывая себя выбирать консулом, то указывая, кого он желает видеть облеченным этой властью. Триста новых людей, главным образом из армии, были введены в наполовину поредевший сенат. Власть народных трибунов была почти сведена на нет. Во главе судов стояли сенаторы. Народное собрание собиралось только для того, чтобы выслушать волю Суллы.

Так однажды по приказу «счастливого» собрался народ на форум. Явились сенаторы и заняли свои места. Показался сам диктатор, как всегда, окруженный двадцатью четырьмя ликторами со сверкающими топорами. Ватага вооруженных сенаторских сыновей и других молодых нобилей шла за ним. Народ не мог не заметить перемены, вдруг происшедшей в диктаторе. Он отрастил бороду, в жестких завитках которой сверкала седина. Глаза глядели устало.

Он начал говорить, и с каждым его словом народ удивлялся все больше и больше. «Счастливый» говорил о своих заслугах: о том, как добыл он у Бокха скованного Югурту, о том, как раздавил восставших союзников, угрожавших самому Риму, как отмстил Митридату, как вырвал Рим у разбойников марианцев и упрочил правление сената.

– Теперь же, совершив все это, я могу удалиться на покой, к которому давно зовут меня мои шестьдесят пять лет. Слагая с себя диктатуру, я готовь дать отчет во всех моих делах, если римский народ потребует его,

Он вопросительно поглядел на все стороны. Полное молчание было ответом ему.

– Если кому-нибудь угодно потребовать отчета, я с удовольствием представлю его, – повторил он.

Недоумение росло. Народ не понимал. Что это? Насмешка, желание испытать своих врагов и друзей? Или в самом деле тот, кто два раза входил со смертоносным войском в родной город, добившись всех своих стремлений, добровольно отрекается от власти? Сенаторы стояли, опустив глаза в землю. Лица солдат, опершихся на мечи, тоже ничего не выражали. Народ молчал.

Тогда Сулла сделал знак рукой. Тотчас все двадцать четыре ликтора сразу опустили свои фасцы с секирами и, спустившись с помоста, разбрелись в толпе. Повернулись и скрылись в соседних улицах солдаты. Сошли с помоста вооруженные молодые нобили. Сулла, улыбаясь, тоже сошел с помоста и пошел прямо в толпу, которая в ужасе раздалась перед ним на две стороны. Несколько друзей шли за бывшим диктатором. Он раза два прошелся вдоль форума, беседовал с друзьями, слегка смеясь. А потом направил шаги к своему дому.

Нервное волнение охватило толпу. Так это правда! Вот он, страшный Сулла, один, без охраны, идет, как частный человек, к своему дому. В задних рядах послышался сдавленный ропот. Сквозь толпу протискался молодой человек. Неуверенным тоном начал он бранить «счастливого». Тот будто не слышал и, не торопясь, шел к дому. Юноша набрался храбрости и пошел за ним следом, осыпая его бранью.

Вдруг Сулла обернулся к нему лицом. Толпа так и застыла.

С брезгливой гримасой Сулла сказал своим друзьям, указывая пальцем на юношу:

– Неприличие этого мальчишки будет причиной того, что другие диктаторы, которые последуют за Корнелием Суллой, не будут отказываться от власти.

Он повернулся и скрылся в дверях своего дома.

На заводах и в мастерских Древнего Рима (начало I века до P.X.)

В. Дьяков

Кто желает видеть дары всех морей и стран, произведения труда и эллинов и варваров, тому, по мнению древних, либо надо объехать весь свет, либо побывать в Риме, взглянуть на Тибр: «Это самый щедрый и самый крупный покупатель товаров всего мира!» И в самом деле, даже ночью из тумана над Тибром непрерывной вереницей выплывали силуэты многочисленных плотов, рыбачьих лодок, речных барок и кораблей, подходивших разгружаться к каменной пристани под Авентином. Всю ночь по широким лестницам от берега к громадным Семпрониевым складам и торговым рядам с колоннами цепью тянулись усталые крючники и носильщики, тащившие бесконечные кули с мукой и солью, глиняные бочонки с винами, соленьями и консервами, тюки разноцветной шерсти и различные, бережно запакованные в связки, диковинные товары заморских стран. Тяжелые телеги, парой или четверкой, скрипя своими сплошными, без спиц колесами, спешили доставить на тут же близко лежавшие дворы лесные и каменные материалы, длиннейшие бревна и доски, привезенные с Кипра, из Фракии, Африки, громадный глыбы местного камня, а то и ценного мрамора из Северной Этрурии или даже с далеких островов и берегов Эгейского моря. В воздухе висели пыль и грохот, песни рабочих, крики и брань извозчиков, приказчиков, таможенных сборщиков и ночной стражи, которая под утро разгоняла запоздалые повозки с кладью, так как с наступлением дня запрещалось всякое конное движение по улицам города. А корабли, разгрузившись, уходили пустыми в обратный путь, ибо Рим много покупал на свои войной и ростовщичеством добытые деньги, но ничего не продавал взамен.

Римская гончарная печь

Однако в окрестностях города, вдоль всегда людных и шумных дорог, например дороги в Остию, Эмилиевой, Соляной и пр., по которым то и дело катились набитые пассажирами общественные крытые повозки и частные экипажи, все же можно было встретить сумрачные здания крепостных помещичьих заводов и мастерских. Только они работали не для вывоза, а для удовлетворения потребностей самого великого города.

Осенью, в дни сбора оливок, здесь напряженно кипела работа на значительных маслодельных заводах, ведь целые сотни бочек оливкового масла ежедневно поглощал громадный город – на пищу, на мази, благовония и притирания, на свои бесчисленные лампы и ночники! Тогда распахивали свои широкие двери сараеобразные каменные здания заводов, вереницей подъезжали к ним телеги, уставленные корзинами свежесобранных оливок – и с собственных, и с соседних плантаций, и всех своих рабов помещики сгоняли на эти работы: посменно вертеть ворота, тянуть веревки блоков, приносить и уносить в погреб готовые продукты! Тогда в середине здания неустанно работала очистительная машина, над постройкой которой долго трудился, вооружившись сельскохозяйственным руководством старого Катона, сам помещик: он тщательно рассчитывал и обдумывал, устанавливая ее стержни, валы, перпендикулярно стоящие тяжелые жернова в форме полушарий и резервуары, сложенные из особо крепкого из Южной Италии привезенного камня. И труд его оправдался! Не успевали теперь и принимать очищенные машиной от кожи и косточек груды оливок два массивных оливковых пресса – два тяжелых бревна, на блоках подымаемый вверх. Мерно и тяжко опускались они вниз на подставляемые корзины оливок, и ручьем бежало масло по покатому полу и оловянным желобам в непрерывно меняемые рабами сосуды. А тут же рядом возвышались сводчатые, громадные здания кирпичных заводов, где в дождливую осень и весну тем же рабам задавалась другая работа. Сюда с реки доставлялись еловые дрова, сплавленный с гор, и по широким ходам прямо внутрь обжигательных печей въезжали тяжело груженные дровами телеги. В громадное круглое помещение наверху над печами, с целой системой дымовых, вытяжных жаропроводных труб, рабы стопками складывали тут же наформованные кирпичи, черепичные плиты и водопроводные трубы, клейменные большими круглыми заводскими марками; по железным стержням развешивались еще сырые, грубо сделанные глиняные бочки, тазы, чаны и сосуды. Когда вспыхивало могучее пламя и вся окрестность надолго обволакивалась густыми клубами серого дыма, тех же освободившихся рабов-рабочих отправляли в поле пахать и боронить землю, где для их прокорма поля засеивались хлебными растениями.

И достаточно было пройти по улицам города, чтобы понять, куда шла эта масса изготовляемого материала. Повсюду на старых, кривых и узких улицах, где часто не могли разъехаться две встретившиеся телеги, теперь «всадники»-капиталисты, разбогатевшие на казенных подрядах и откупах, возводили неуклюжие громады 6- и 7-этажных домов-«островов». Еще неровнее становилась и так уже ломаная линия построек, в которой глинобитные покосившиеся лачуги чередовались с чистенькими домиками нобилей, выстроенных еще по-старому, из не обожженного, а только на солнце высушенного кирпича. Еще темнее становилось в полутемных и без того улицах, еще больше угнетающего шуму вносили сюда повсеместно работавшие с раннего утра артели строительных рабочих – полуголых, одетых лишь в короткие холстяные фартуки, полуголодных, искавших заработать свои убогие 12 ассов в день; в большинстве – это все рабы и пришедшие в город на заработки крестьяне.

Целые дни визжали закругленные пилы, которыми пильщики распиливали громадные глыбы камня для фундамента, а тонкий нильский песок, что сыпали под лезвие пилы, подымал слепящие тучи пыли. Пели каменщики, складывая кирпичные стены и насыпая внутрь их щебня, ибо хозяин экономил в хорошем материале, и весь громадный дом дрожал и грозил развалиться всякий раз, как проезжала повозка с грузом или начинали работать чудовищные подъемные краны, что, сверху донизу опутанные блоками, канатами и приводными колесами, подымали на леса бревна, стопки кирпича и прочие тяжести, иногда в сотни пудов весом. Кровельщики, маляры, штукатуры и плотники доканчивали отделку построенных частей, а за всем зорко с циркулем и отвесом в руках наблюдали важные архитекторы-подрядчики, порой выбивавшиеся благодаря своим способностям из простых рабов и наживавшие громадные деньги.

Римский подъемный кран

Но и иначе еще умели поместить свои деньги богатые римские люди. Вот, например, у фонтана городского водопровода оборотистый раб, которого господин намеренно отпустил на волю и даже ссудил большими деньгами, как бы от своего имени открыл большую сукновальную мастерскую. И наружная часть улицы и внутренний двор были перетянуты веревками, с развешанными на них для просушки кусками материи, и женщины-работницы следили за сушкой. В постройках вокруг двора располагались всевозможные отделения мастерской. Здесь чесали тонкую тарентинскую шерсть, выщипанную с овец, которых годами водили зашитыми в шкуры, чтобы они не испачкали своего драгоценного меха. В большой зале с каменными бассейнами ее красили в нежные розовый, «гиацинтовый», светло-желтый и прочие модные цвета. В мастерской, разделенной на части невысокими переборками, мальчики-рабочие, высоко подобрав туники, по целым дням «выплясывали танец сукновалов» – как острили в Риме: они в больших глиняных чанах валяли ногами уже вытканные материи и иногда для усиления удара даже подпрыгивали вверх, опираясь руками о перегородки. Там сильные мускулистые рабы били сукна палками на длинных каменных прилавках; там, подвесив, ворсовали их шкуркой ежа или головками чертополоха; там окуривали и белили серой, разложив их на особых редкоплетеных овальных корзинах. Растирали глиной для глянцу, подстригали, растянув на подпорках, прессовали на особых прессах – и большой фабричный магазин, устроенный тут же у входа, мог продавать отличное сукно или возвращать заказчикам отданные в чистку и окраску старые вещи. В его двойном помещении – мужском и женском – всегда шел бойкий торг, причем многие вещи тут же и кроились особыми мастерами-закройщиками по росту покупателей. Работа сукноделов была так сложна и нужна для всех, что даже римские власти, всегда совершенно безучастные к работе ремесленников, вмешались и определили работу сукновалов особыми правилами.

Впрочем, далеко не часто встречались в Риме такие большие заводы и мастерские. Но зато повсюду нижние этажи домов пестрели яркими вывесками менее крупных лавок и мастерских. Ими были полны громадные «базилики» форума – Порциева, Семпрониева, Фульвиева, который построили на первую крупную добычу щедрые цензоры 180–170?х годов. Полны ими были и рабочие кварталы Велабр, Субура, Аргилет, большая «священная» улица, улицы «Хлебная», «Кожевничья», «Башмачная», «Дровяная», «Аптечная», «Слесарная» и множество других. Лавки и мастерские покрупнее помещались здесь под арками нижнего этажа, отгородившись от улицы и от соседей простыми парусинными занавесками с размалеванными рисунками товаров. Но большинство устраивалось в легких деревянных пристройках-балаганах или на простых открытых ларях, бесцеремонно захватывая с каждой стороны улицы по ее половине и оставляя теснящимся пешеходам лишь узкую тропинку посередине. «Весь город обратился в сплошной базар», – жаловался поэт. И в самом деле, важному сенатору нельзя было пройти в своей белоснежной тоге, не рискуя измазать ее о прилавки уличных мясников, которые тут же на улице потрошили заколотый скот, набивали и варили колбасы. А рядом сапожники из грязного квартала Субуры кривым ножом вырезывали по размеру ноги прохожего-заказчика подметки сандалий; у других покупатели тут же на улице примеряли заранее заготовленную обувь. Рабы-управляющие, отпущенные из деревни хозяином в город за покупками, торговали у шапочника войлочные шапки или у резчика по дереву деревянные башмаки для подведомственной им сельской челяди, пока в соседней грязной мастерской мастер с своим единственным подмастерьем исправляли привезенный ими из деревни части плугов или виноградных прессов. Здесь столяры строгали и клеили убогую качающуюся мебель, а дальше пронзительно стучали молотки медников, изготовлявших дешевые таганы, подсвечники и кастрюли. Нараспев кричали портные-старьевщики, обещая дешево поставить заплаты на плащах, зазывали прохожих цирюльники, размахивая бритвами. В веренице медленно пробиравшихся покупателей, с веревочными мешками для покупок в руках, шмыгали, толкаясь, оборванные мальчишки-разносчики, посланные матерями продавать дома напеченные булки и медовые пироги или вылепленные ими глиняные куклы, петушки и лошадки. Но и среди этой пестрой полуголодной толпы небрежно «распоясанных» по-домашнему ремесленников, в их грязных, до пят доходящих туниках, поражало преобладание неримских лиц и неримского говора. В самом деле, на каждого свободного ремесленника приходилось чуть ли не два десятка рабов, посланных господами на заработки, или «полузависимых вольноотпущенников», т. е. условно отпущенных на оброк невольников. Их нарочно покупали состоятельные люди, обучали ремеслу и отпускали на работу, под страхом новой тяжкой неволи и жестокого наказания, если своевременно не будет уплачен установленный господином взнос.