Непрерывное восхождение. Том 1. Сборник, посвященный 90-летию со дня рождения П. Ф. Беликова. Воспоминания современников. Письма Н. К. Рериха, Ю. Н. Рериха, С. Н. Рериха. Труды

Я прошу поэтому считать мои собственные воспоминания своего рода предисловием к воспоминаниям самого Павла Федоровича, заключенным в нижеследующем очерке.

* * *

– Поторапливайся! Да поживей! Ты, красная сволочь!

Жесткий ствол винтовки уперся в спину, врезавшись между лопатками. Ощущение было не из приятных. Узкая средневековая улочка была пуста, со стороны горящего порта наползали клубы дыма. На улочке когда-то жили чудаковатые алхимики. Узкие, вытянутые кверху черепичные крыши вплотную прилепились к городской стене с башнями. Они то исчезали, то появлялись в черных облаках, несущихся со стороны моря. И это появление и исчезновение старинных башен, некогда охранявших этот город, делало все вокруг неустойчивым и нереальным. Ему даже показалось, что в узком зарешеченном окне вспыхнул синеватый отсвет и метнулась фигура в колпаке. «Наверно, алхимик, – отрешенно подумал он, – или его призрак». Он удивился, что эта, казалось бы, фантастическая мысль не противоречила всему тому, что происходило.

– Эй, не задерживайся! – ствол винтовки снова уперся в спину. «Но он же знает как меня зовут, – подумал Хранитель. – Почему он кричит “эй”?»

– Послушайте, – сказал Хранитель и обернулся. Идущий сзади от неожиданности остановился и почему-то поднял винтовку вверх. На рукаве четырехлапым пауком чернела свастика. «Сейчас ударит, – пронеслось в мозгу. – Господи, как в дурном сне!» Из-за угла показался зеленоватый, как будто плывущий в изъеденном дымом небе шпиль знаменитого собора. Удара не последовало. Но снова грубый окрик: – Эй, шевели ногами!

Хранитель знал, что здесь, в Вышгороде, находится немецкая комендатура. Его вели туда. Казалось, он не только сам идет по улице, но и плиты ее мостовой стремительно несутся назад, неумолимо приближая угловой последний дом с тяжелой резной дверью. И этот дом был таким же нереальным, как и все в это сентябрьское утро 1941 года. Вел его знакомый эстонец, который еще два дня назад почтительно приподнимал шляпу, раскланиваясь с ним. А теперь в руках у него была винтовка, которая грубо и неумолимо упиралась в спину Хранителя. Он уже понял, что эстонец служит в немецкой охране. Было только непонятно, когда это он успел. Ведь только вчера… Да, что было вчера? Теперь это «вчера» казалось таким далеким, как будто оно существовало в каком-то другом веке. Время начинало вести себя странно. Он с трудом вспомнил, что вчера вернулся домой очень поздно. Нет, не так. Он вернулся домой уже сегодня. Всю ночь в конторе «Союзпечати» он ждал газеты, чтобы осажденный немцами Таллинн мог получить рано утром свежие новости. К пяти часам утра, закончив работу, он распределил газеты по городским районам. Он еще не знал, что это будет последняя советская газета в городе.

Хранитель вышел на улицу. Над морем и городом висел густой туман. И этот туман приглушал близкую канонаду. Оттуда, с окраины города, где били эти близкие пушки, наплывал дым, который, смешиваясь с туманом, давил на город, пытаясь его задушить. Откуда-то из тумана стал нарастать рокот мотора. Потом появилось что-то расплывчатое и темное, и он понял, что это машина. Машина остановилась, и из нее вышел «прокопченный», с забинтованной головой человек с двумя кубиками в петлице. Гимнастерка на лейтенанте была разорвана, и из плеча медленной струйкой сочилась кровь. Он устало оперся на капот зеленой «эмки» и посмотрел на Хранителя. В его глазах не было ничего, кроме усталости, безмерной и нечеловеческой усталости. Даже боль ушла куда-то вглубь этих расширенных и побелевших зрачков. Лейтенант облизнул пересохшие, запекшиеся губы:

– Где порт? – отрывисто спросил он. – В этом чертовом тумане, как в молоке, ничего не видно.

Хранитель объяснил дорогу.

– Спасибо. Они прорвали нашу оборону, – устало бросил лейтенант. Взвыл мотор, и машина растворилась в тумане. Хранитель пошел в ту сторону, где скрылась «эмка». Уже подходя к порту, он понял, что горят склады. Со стороны причала доносился какой-то гул, в котором тонули крики женщин и плач детей. Ему сказали, что идет посадка на последний пароход. И, может быть, для него найдется на нем место. Но последний пароход отчалит сейчас, через десять минут. «Не успею, – растерянно подумал он. – И слишком всего много. Книги, документы, письма». Все, что он за эти годы собрал и хранил о Мастере.

– Не успею, – сказал он уже вслух.

– Мы вам поможем, – утешили его.

– Я не успею домой, – повторил он, – я так не могу уехать.

– Но самое главное с вами, – сердито возразили ему, – ваша жизнь.

– Бывают вещи и поважней, – улыбнулся Хранитель. Но его не поняли.

Оттуда, от причала, где нарастали крики и происходило что-то страшное и непоправимое, раздался низкий и тревожный гудок. Гудок последнего парохода. И тогда он понял, что советские газеты, которые он держал в руках сегодня, тоже были последние. Он быстро пошел мимо горевших складов, потом побежал. Ему надо было успеть спрятать то, что у него было, хотя бы в нескольких местах. Так надежней. То, что было связано с Мастером, не должно погибнуть. Этого нельзя было допустить. Он бежал сквозь туман, иногда слепо натыкаясь на выплывавшие неожиданно каменные углы домов. Временами ему казалось, что город пуст, что туман превратил его в призрак. Но это было не так. Город звучал. Хранитель слышал выстрелы, крики, топот ног, звуки моторов. Город кричал, бежал и стрелял. Хранитель успел сделать то, что хотел. Он унес папки с письмами и документами Мастера из своей квартиры, спрятав их среди книг, ненужного хлама, и взяв слово с тех, кому верил, сберечь хотя бы часть. Сейчас это было единственное, что он смог сделать для Мастера. Жизнь перестала быть для него главным достоянием. Усталый и разбитый, он забылся коротким тревожным сном. И этот сон отделил часть «сегодня» и превратил его во «вчера». Его разбудил какой-то грохот, выстрелы и колокольный звон. Немцы прорвали оборону и ворвались в город. «Но почему звонят?» – с удивлением подумал он.

Теперь надо было уходить и пробиваться в ту далекую лесную деревню, куда он успел из осажденного Таллинна отправить жену и дочь. Он не знал, что с ними. Почта в осажденный город давно не приходила. Линия фронта причудливо шла по Эстонии, и трудно было понять, где теперь немцы, а где наши.

Он надеялся на туман. Но туман уже рассеялся. Только клочья дыма плыли над старинным городом, его башнями и тонкими изящными шпилями. Над ратушей, то возникая, то исчезая, призрачно и нереально, как наваждение, трепетал флаг со свастикой. Еще не веря своим глазам, он замедлил шаг и вдруг почувствовал, что кто-то толкнул его в плечо. Он обернулся, увидел знакомого эстонца и в первое мгновение даже обрадовался. Но тот смотрел на него без улыбки, и его правая щека как-то странно подергивалась.

– Ну, отработался? – тихо сказал эстонец и потом, срываясь на крик, вцепился ему в плечо. – Я тебе попомню сороковой год! Красная сволочь! Ты был с ними! Теперь они тебя не спасут! Пошли! Там тебе покажут, как надо жить!

Улица алхимиков кончилась. И как будто из небытия уснувшего средневековья и синих всполохов мерцающих реторт возникла фигура: высокая тулья офицерской фуражки, мундир, перетянутый в талии широким ремнем, начищенные до блеска щегольские сапоги. Он не мог разглядеть лица немца. Оно казалось ему стертым и размытым. Конвоир щелкнул позади Хранителя сапогами. Но немец не обратил на него внимания, вежливо поднес руку, затянутую в перчатку, к козырьку и сказал:

– Гутен таг.

Хранитель машинально ответил. Конвоир, стоявший сзади, от неожиданности стукнул прикладом о камень мощеной улицы. Он не знал немецкого, поэтому смысл дальнейшего разговора офицера с Хранителем не понял. Эстонец не понял и того, куда теперь направились эти двое. Но спросить не осмелился. Он уже знал, что новые хозяева не любили непонятливых. Но упускать свою жертву не собирался. Этого они тоже не любили. Поэтому он поплелся за Хранителем и немцем на почтительном расстоянии. И опять офицер не обратил внимания на следующего за ними по пятам невзрачного человека с винтовкой. Хранитель хорошо знал немецкий язык. Офицер спросил его о здании, где когда-то размещался Красный Крест. Хранитель сразу понял, что ему дается один единственный шанс. Шанс на спасение. Он хорошо знал это здание и помнил, что там был второй выход, через дворницкую. И если он не заколочен и этот оборотень не войдет в здание вместе с ними, тогда… Хранитель не очень верил в такую возможность. Слишком странно и непредвиденно она возникла. Он стал оживленно разговаривать с офицером. Шаги сзади становились все почтительней. В них уже не было тяжелой развязности, и Хранитель был почти уверен, что эстонец не войдет в здание. Однако ему самому необходимо было войти туда вместе с офицером. Под любым предлогом. Офицер был растроган предупредительностью незнакомого человека, который, отложив все свои дела, ведет офицера германской армии в нужное ему место. Разговаривая, он поворачивал к Хранителю лицо. Но оно оставалось по-прежнему смазанным и неопределенным. Как ни старался Хранитель разглядеть его черты, ему это так и не удалось. Потом он не раз будет ловить себя на этом странном и необъяснимом восприятии лиц фашистов. Конвоир в здание не вошел. Он остался терпеливо ждать у входа. Второй вход не был заколочен, и Хранитель ушел через него.

Он не пошел домой, зная, что его уже ищут. Второго шанса в таких делах никому не дают. Потом он сумел вырваться из города и уйти в ту далекую деревню, куда отправил семью еще в ином и непостижимом теперь времени. Свой второй шанс он получил там.

Лагерь для военнопленных возник в нескольких километрах от деревни три месяца спустя после появления там Хранителя. Жители видели, как по дороге, ведущей к стоящим за колючей проволокой баракам, каждую неделю вели колонны измученных оборванных людей. Их конвоировали солдаты в коротких зеленых шинелях, державшие на поводках откормленных матерых овчарок. Была уже зима, а многие пленные шли босиком по мерзлой земле и снегу. Хранитель знал, что это были советские солдаты и офицеры, попавшие в плен здесь, в Эстонии, при отступлении. Как с ними обращались, тоже было известно. Каждый день из лагеря вывозили трупы и сваливали в ров за лесом. Надо рвом кружились стаи черных сытых ворон. Их жадное бестолковое карканье разносилось по всей округе. По ночам был слышен вой и неистовый лай лагерных овчарок. Хранитель знал, что на землю пришла Война. Мастер предупреждал о ней задолго до ее начала. Мастер был одним из первых, кто понял в далеких Гималаях, какая страшная болезнь поразила Планету. Болезнь, которая пробуждает самое темное в людях и превращает их в нелюдей. Хранитель верил Мастеру и не сомневался в его предвидениях. Но когда он сталкивался с этой не-человечностью, то не раз ловил себя на мысли, что даже Мастер, несмотря на широкий ум и тончайшую интуицию, не смог бы предвидеть такого. Достаточно одного этого лагеря для военнопленных, чтобы понять, что такое не-люди, как бы они себя ни называли… До далекой лесной деревни доходили слухи о том, что творится на оккупированных землях. И самые страшные из них не были выдумкой. Хранитель был в этом уверен. В нем неодолимо росло убеждение в том, что всегда, во все времена человек должен противостоять нечеловеку. Как светлое всегда противостоит темному, а правда – лжи. Его выбор был сделан давно, когда он стал собирать материалы о Мастере и переписываться с ним. И поэтому, когда его зять однажды ночью сказал ему, что несколько человек в деревне связались с военнопленными и надо подготовить побег первой группы, он без колебаний согласился участвовать. Они тайком достали оружие. Это было трудно, но возможно. Темной дождливой ночью они вели первых трех беглецов туда, к реке, где их следы должны были исчезнуть. Хранитель сжимал в руках немецкий автомат и мучительно вспоминал, что надо сделать, если придется стрелять. Ему казалось, что он забыл самое важное и автомат не выстрелит, но все обошлось, пленных благополучно переправили через реку, и на том берегу все трое пожали Хранителю руку. Ладонь одного из них была неприятно потной и скользкой. Когда они возвращались, за лесом, где-то в стороне лагеря, раздался собачий лай. Погоня – понял Хранитель. Они все четверо еще долго петляли по лесу, стараясь сбить погоню со следа. Им это удалось. Помог дождь. Успокоившись, они вернулись в деревню. Через два дня им предстояло то же самое. Может быть, поэтому зять не отнес оружие в тайник, а спрятал у себя дома.

Под вечер на дороге, ведущей в деревню, раздался треск мотоциклов. Немцы рассыпались по деревне, прошивая автоматическими очередями настороженную тишину. Но никто из помогавших побегу не стал скрываться. Они думали, что это не за ними. Немцы иногда устраивали такие «инспекционные» наезды, а они еще не знали, что перешли линию фронта только двое, а третий, тот, у кого были потные ладони, попался и всех их предал. Он назвал их имена. Все, кроме имени Хранителя, которого знал лучше остальных. Хранитель видел, как вывели из дома его зятя. Рубашка на нем была разорвана, по лицу текла кровь. Автоматы, с которыми они шли через лес в эту ночь, нес немецкий солдат. Офицер в черном мундире кричал что-то громко и отрывисто. Смысл его слов до Хранителя не доходил. Но он понял, что их выдали, когда увидел, что офицер с солдатами направились в дом следующего участника побега.

– Уходи, – кто-то быстро зашептал рядом. – На том конце еще нет солдат. – Сосед махнул в направлении лагеря. «Потянуть время? – вяло подумал Хранитель. – Но ведь все равно найдут. Далеко не уйдешь».

– Уходи, уходи, – настойчиво раздалось еще раз. И он успел. Потом, когда он узнал, что никто из жителей деревни на допросе не назвал его имени, даже дети, как будто его и не было, он понял, что это был его второй шанс. Видимо, и шансы, несмотря на свою кажущуюся случайность, имеют какую-то странную закономерность.

Зятя расстреляли в тот же день. Когда все кончится и Хранитель будет навещать его могилу, одна неотступная мысль станет его всегда преследовать. Рядом с могилой – его место, и оно осталось пустым, потому что он получил шанс…

Он вернулся в Таллинн, как только город освободили, и вновь собрал архив Мастера. Небольшая часть погибла, остальное уцелело. В конторе «Союзпечати», где он снова начал работать, в грудах сгоревших книг и журналов он обнаружил открытки с репродукциями картин Мастера. Он отобрал те, на которых не было следов огня. Открытки легли на прилавки киосков вместе с первыми советскими газетами. Их быстро раскупили. Почему-то именно картины Мастера нужны были людям в городе, который столько вынес и выстрадал. В этих картинах жила Красота, созданная Человеком. Та Красота, которая исчезала там, где появлялась свастика на флагах и на нарукавных повязках. Через город шли советские войска. Усталые, измученные люди, только что вышедшие из боя и вновь в него вступающие. Но теперь бои гремели на Западе. На той земле, откуда поползла, опираясь на паучьи ноги, свастика. Он всматривался в глаза солдат и ему казалось, что огонь войны выжег их души. Но он ошибался. Он перестал так думать, когда в его конторе появились два офицера, почти мальчики, с глазами зрелых, много повидавших людей. Эти глаза не сочетались с юношескими лицами и, казалось, жили отдельно от них.

– Я видел в городе открытки, – сказал один из них, – но в киосках мы их не нашли. Не могли бы вы нам помочь? Они нам очень нужны.

Хранитель их не понял и предложил на выбор открытки, которые лежали у него на столе.

– Нет, не эти, – разочарованно вздохнул офицер. И назвал имя Мастера. Целых репродукций в конторе уже не было. Но они настаивали. Тогда он повел их туда, где среди груд погибших книг лежали полуобгоревшие открытки с именем Мастера. Офицеры присели на корточки и бережно стали перебирать их, стряхивая пепел. Их руки, привыкшие к железу и оружию, осторожно касались репродукций. Хранителю эта картина показалась символичной. Так оно и было. Офицеры отобрали десятка два открыток, расплатились и ушли. Хранитель долго смотрел в окно, им вслед. Теперь он отчетливо понимал, что свастика побеждена не только железом и оружием, а чем-то гораздо большим, что жило и билось в этих солдатах.

Хранитель любил свой город, где провел почти всю жизнь. В первые дни возвращения он часами ходил по его мощенным стертым камнем улицам и узнавал и не узнавал Таллинна. Немало было разрушено, но многое и сохранилось. Военная судьба города сложилась так, что его старое сердце осталось целым. По-прежнему в синем небе, среди облаков плыл закованный в латы Старый Томас. Его меч потемнел от времени и дыма пожаров. Но воинственно и непримиримо застыло знамя в его руке. Над вздыбленным красно-розовым морем остроконечных черепичных крыш реяли на флюгерах геральдические львы, петухи, пантеры. А около Ратушной площади ветер звенел жестью вывесок – калачей, сапог, пивных кружек, висевших над коваными дверьми маленьких магазинчиков и полутемных харчевен. С фронтонов домов с облупившейся штукатуркой алебастровыми пустыми глазами смотрели те, кого уже давно не было в городе: монахи в сутанах, рыцари в шлемах, украшенных перьями, дамы с высокими кружевными воротниками. На старый город наступали массивные башни, хранившие в своих мрачных подвалах и переходах ушедшие в небытие тайны. По вечерам четырехгранные фонари на узорчатых кронштейнах скупо освещали сводчатые входы в тенистые глухие дворики. Здесь на этих узких улочках жили когда-то купцы и ремесленники, а там наверху, в Вышгороде – рыцари. Глухая вражда между Верхним и Нижним городом выплескивалась конфликтами. Поэтому рыцари имели свой выход к морю. Они не надеялись на «нижних». Подковы их скакунов, несшихся по рыцарской улице Пикк, высекали искры из серых булыжников мостовой, лошади проскакивали через Морские ворота и выносили рыцарей к гавани, куда входили парусные корабли из далеких стран с редкими заморскими товарами и иногда с вестями. Недалеко отсюда стоял «Дом Черноголовых», предприимчивых купцов, ведших торговлю с заморскими странами, лежащими на Востоке. О Черноголовых в городе ходили странные слухи, а доминиканские монахи, проходя мимо их дома, опускали глаза и осеняли себя крестным знамением. Общество Черноголовых входило в Союз ганзейских городов, и на фасаде Дома под алебастровым рыцарем с закрытым забралом, скачущем на коне, до сих пор сохранились гербы городов: Новгорода, Лондона, Брюгге. Имя Мастера было связано с каждым из этих городов. И Хранителю казалось, что Время расставило особые знаки по этим узким средневековым улицам. Это же Время спало и в готических соборах с позеленевшими шпилями и звучными названиями: Олависте, Нигулисте, Пюхавайму, Домский собор. Под мраморными плитами надгробий в соборах лежали те же рыцари и купцы, а над ними по стенам красовались пышные гербы с коронами, мечами, львами и леопардами. Имена на надгробьях стерлись и забылись. И только два из них, под бело-синими флагами, обрели свою значительность во времени – Крузенштерн и Грейг, знаменитые путешественники. Хранитель подолгу стоял у Морских ворот, а потом по узкой рыцарской улице поднимался вверх, проходил через массивные окованные ворота, откуда к Вышгороду вела узкая, затемненная каменным переходом лестница. Отсюда, сверху, открывался вид на город и море. Город был похож на старинную сказку. Это почувствовал и Мастер, когда он много лет назад поднялся на Вышгород и сделал набросок представшего перед его глазами пейзажа. На его полотне город выглядел еще более сказочным. У каменного парапета стоял король в алой мантии. Ветер трепал его длинную седую бороду. Голову короля венчала корона. Король был уже стар и немощен. Он стоял и смотрел на город и море. Картина так и называлась – «Старый король». Казалось, что король тоже из сказки. Но эта сказка была проникнута странной печалью. Тоска и какая-то безнадежность сквозили во всей его фигуре, в его взоре, устремленном на море, которое было пустынным и тоже печальным. Темные, обросшие мхом прибрежные камни выпирали из мелководья, как болезненные наросты. Может быть, уже тогда, в своем необъяснимом предвидении, Мастер почувствовал то, что надвинется на город через три десятилетия? Пустынный рейд, пустынные улицы, тяжелый шаг солдатских кованых сапог по древней мостовой, флаг со свастикой над ратушей и тень старого короля, вжавшаяся в холодные камни вышгородской башни. Мастер умел останавливать время. Но, застывшее, оно не было мертвым. Оно продолжало жить и дышать, неся в себе груз прошлого и выявляя еще неясное будущее. Хранитель теперь часто задумывался над этой картиной, но так и не пришел к однозначному решению. То, что создавал Мастер, было всегда сложным и многослойным.

Шло время, и в городе налаживалась нормальная жизнь. Победными салютами отгремел конец войны. Город восстанавливался, а потом стал неудержимо расти. Но то, что теперь возникало, было совсем не похоже на его старую часть. Все было новым и волнующим. Город Старого короля становился все меньше и меньше, а новый Таллинн все больше и больше. Поднимались многоэтажные дома, появлялись широкие площади, и люди, казалось, стали забывать о том темном и горьком, что принесла с собой Война. Но это только казалось. Просто память Войны ушла куда-то вглубь, уже не проявлялась внешне, но продолжала жить и жечь. Каждый носил эту боль памяти в себе. Хранитель знал это хорошо. Каждый раз, когда он шел по старинной улочке алхимиков, он почти физически ощущал, как ствол винтовки упирается ему в спину, и, помимо его воли, возникало стертое и размытое лицо под черной офицерской фуражкой. Вновь оживало то сентябрьское утро 1941 года.

…Когда я познакомилась с Хранителем, он был уже немолод, но сохранял юношескую живость и то прекрасное чувство юмора, которое, видимо, не раз помогало ему в его сложной и беспокойной жизни. Теперь Хранитель жил уже не в Таллинне, а небольшом поселке, неподалеку от города. Поселок окружали просторные поля и сосновые леса, которые начинались тут же, за чистой неширокой речкой. В старинном баронском парке стоял фамильный склеп, похожий на кирху, а за развалинами замка в заросшем пруду цвели кувшинки. Около пруда на высоком дереве жили аисты. На заходе солнца они слетались на камни развалин, степенно прохаживались по ним и, перескакивая с камня на камень, взмахивали крыльями. И эти крылья в лучах заходящего солнца окрашивались в розовый цвет, делая птиц похожими на далеких экзотических фламинго. В поселке было немноголюдно и тихо. И было слышно, как поют птицы в ветвях ив, растущих у старой мельницы.

Мы гуляли с Хранителем по старинному парку и о многом говорили. Но с чего бы ни начинался наш разговор, он неизменно переходил на Мастера. Хранитель свободно ориентировался в море самых разнообразных и часто труднообъяснимых фактов, связанных с его жизнью. Он знал на память все даты этой удивительной жизни и часто мог по-своему объяснить побудительные мотивы поступков Мастера. Почему тот поступал так, а не иначе и почему в своих странствиях предпочитал одну страну другой. И за этими мыслями вслух и рассуждениями Хранителя стояли его собственный богатый человеческий опыт и Знание, обретенное им в постоянном, хотя и не прямом, общении с Мастером. В небольшом, уютном кабинете Хранителя на полках стояли аккуратно пронумерованные папки с письмами и рукописями Мастера, подборками статей о его жизни и творчестве, многочисленными газетными вырезками. На всем этом лежала какая-то странная и неизгладимая печать Времени. Времени, в котором жил Мастер и через которое прошел сам Хранитель. И хотя этому уникальному архиву теперь ничто не угрожало, тем не менее Хранитель счел необходимым передать самые значительные письма Мастера в Государственный архив литературы и искусства. Он всегда щедро делился своими материалами с другими, именно для этих целей он и спасал свой архив тогда, в горящем Таллинне, в сентябре 1941 года. Другие писали работы о Мастере и в сносках ссылались на архив Хранителя. Но самую главную работу написал он сам. Это была подробная биография Мастера. Когда Хранитель передавал в московский архив письма Мастера, о нем самом была составлена необходимая в таких случаях справка. На справку я наткнулась в одной из папок в его кабинете. Вот она: «Беликов Павел Федорович, родился в 1911 году в Нарве, постоянное место жительства в Таллинне. В конце тридцатых годов работал в советском представительстве “Международная книга” при Таллиннской фирме “Тээкооль”. Переписывался с Н. К. Рерихом с 1936 по 1940 гг. При отъезде из Таллинна в 1941 г. оставил свой архив в нескольких местах, частично он погиб. В ЦГАЛИ передается несколько писем 1938–1939 годов. Даритель – автор ряда работ о Н. К. Рерихе, в их числе – “Рерих и Горький”, вступление к публикации “Листов дневника” Н. Рериха в альманахе “Прометей”, кн. 8, 1971 г., “Рерих”, издательство “Молодая гвардия”, серия ЖЗЛ, 1972 г., “Рерих и Индия”, сб. “Страны и народы Востока”, выпуск IV, Индия». Как видите, в справке были упомянуты имена и Мастера, и Хранителя. Поэтому нет больше оснований называть их так. У каждого из них были свое имя, отчество, фамилия и годы жизни.

И каждый, кто хочет теперь написать о Мастере, не может обойтись без названных в справке трудов. Павел Федорович не только сохранил свой бесценный архив, но и сделал первый шаг на пути познания великой души и деяний Мастера, жизнь которого еще до конца нами не разгадана и не понята. За этими шагами последуют шаги других и, возможно, путь этот станет бесконечным…

    Козе-Ууэмыйза – Таллинн – Москва,
    1981 г. – Москва, 2001 г.

Гунта Рудзите

Поэт и борец, биограф Николая Рериха

Больше всего меня сблизила с Павлом Федоровичем Беликовым (1911–1982) работа над его книгой о Н. К. Рерихе для серии «Жизнь замечательных людей».

Я знала о Павле Федоровиче уже давно. Знала, что еще до войны у него была небольшая группа людей, изучающих Живую Этику. Знала, что его работа в «Международной книге» дала ему возможность помогать книгами Н. К. Рериху и особенно Ю. Н. Рериху. Знала, что он переписывался с Николаем Константиновичем и получил от него 15 писем, 8 копий которых были присланы Рерихами моему отцу, Рихарду Яковлевичу Рудзитису (1898–1960), для ознакомления: Рерихи всегда просили Латвийское общество Рериха взять шефство над Литовским и Эстонским обществами, как более молодыми.

Мой отец еще до войны переписывался с П. Ф. Беликовым и встречался с ним лично. Павел Федорович бывал и у нас, в основном после войны. Помню, как две недели он жил в маминой комнате и не отрываясь, целыми днями работал над нашим архивом (у него был договор насчет книги о Н. К. Рерихе). Он присутствовал и на похоронах отца осенью 1960 года.

Многое о Беликове запечатлено в отцовском дневнике, который сейчас готовится к печати минским издательством «Лотац». Приведу один фрагмент.

«В Таллинн я приехал воскресным вечером, 21-го августа. Нашел гостиницу и, так как не было еще поздно, отправился в “Номме” – зеленый район – к Беликову. Так как последующие дни я провел у него, то и глубже соприкасался с душою его и его жены. Они оба очень серьезные люди, может быть даже слишком для своего возраста: ему лишь около 27 лет. Только что поженились. Жена, наверное, должна будет ехать в провинцию учительницей, ибо он сам очень мало зарабатывает в книжном магазине. Его жена также в группе изучающих Живую Этику, где кроме них обоих лишь трое. В Учение он углубляется и старается также осуществлять в жизни. У него был туберкулез, теперь уже осилен. Мать совсем больная. Так жизнь для них – большое напряжение. Я верю, что для Беликова и его жены еще впереди этапы развития. Главное, они все хорошо понимают и подходят к Учению с глубочайшим интересом и серьезностью. Советуются по вопросам Учения с некоторым нашим членом общества. Но хотелось бы как-то видеть больше звучной широты. И его статья о Н. Рерихе как мыслителе немного интеллектуальна. Все-таки все развитие еще перед ним». (5 октября 1938 г.)

Сохранилась и часть писем Павла Федоровича к Рихарду Яковлевичу.

В Риге П. Ф. Беликов посещал также родственницу жены – Лидию Жейбе – маму Ксении Рудзите, которая защитила магистрантскую работу о нашей коллекции картин Н. К. и С. Н. Рерихов и сейчас руководит русским отделом нашего Государственного Художественного музея. Лидия Жейбе-Рудзите также была работником музея.

После ухода отца П. Ф. Беликов познакомился с оставленным им архивом. Ему требовалось уточнить разные сведения, и между Павлом Федоровичем и мною возникла оживленная переписка. Теперь уже я, в то время студентка искусствоведческого факультета Рижской Академии художеств, ездила к нему.

Когда я впервые поехала к П. Ф. Беликову, он встретил меня в Таллинне и с большим увлечением показывал старый город, древний романический величественный собор, укрепления, сложенные из чарующих древних серых камней. Мы долго любовались на город с того места, где когда-то, в начале столетия, делал зарисовки Н. К. Рерих. Пили кофе из крохотных изящных фарфоровых чашек в уютном погребке-кафе.