Необыкновенное обыкновенное чудо. Школьные истории

– Участковый, к примеру. Вчерашний день я провел в милиции, мне не до футбола было.

Янина Сергеевна вышла из пике, настроение ее ухудшилось до предела.

– Я не удивлена. Хорошо, об этом мы отдельно поговорим. Тогда расскажи, кому из одноклассников ты дал жвачку «Дональд».

Лицо Болта вытянулось. Он посмотрел на Зайцева и снова вспомнил о Боге.

– Никому.

– Врешь! И если ты мне правду не скажешь, то все равно будешь отвечать – но уже за всех. Так что лучше скажи сам, тебе и так в нашей школе не место.

– Даю честное пионерское и честное ленинское слово.

– Чтоб я от тебя честного ЛЕНИНСКОГО не слышала!!!

Дальнейшая инквизиторская работа никаких результатов не принесла. Определить виновных не удалось. Зайцева помучили по пионерской линии, но не сильно. Ленина без головы убрали. Скульптор начал лепить нового, что-то там затянул, потом переехал в другой район и сына в новую школу перевел. Затем началась перестройка и «Уголок Октября» умер.

Крынкин на перемене подошел к Зайцеву:

– Спасибо, что не сдал, должны мы тебе теперь. Слушай, Заяц, тут такое дело, Болт жвачку для девушки купил, для Зои, он ей обещал. Ты же знаешь, что у него с деньгами-то не очень, может, продашь со скидкой?

– Интересная у тебя логика: вы мне должны и при этом я еще и дешевле продавать должен. С хрена ли?

– Ну будь ты человеком, мы же в одном классе учимся. У тебя этих жвачек целая коробка, а Болт не ел три дня, чтобы накопить.

– А ты не считай. Можешь за друга заплатить, если тебе его так жалко. Но, честно говоря, у Болта и с жвачкой шансов с бабой нет. Дебил дебилом, а еще и голодранец.

– Заяц, я понимаю, у тебя, кроме денег, в голове ничего нет, но ты за словами-то последи, а то я купить-то куплю, но морду тебе набью.

– Ну попробуй.

Костя попробовал начать потасовку, но Зайцев, который дрался чаще, чем обедал, с трех ударов отправил его в глубокий нокаут и, уходя, пнул ногой.

Жвачку Зайцев продал в итоге с наценкой, сказав, что это за моральный ущерб.

Крынкин после того случая записался в секцию бокса, вошел во вкус, натренировался. Через год он по какому-то другому поводу как следует отметелил Зайцева, сломав ему нос. После школы сам двинул в ВДВ, чем немало удивил родителей – музыканта и университетскую преподавательницу. Знали бы, кто всему виной…

Зайцева через несколько лет взяли на каком-то мошенничестве. Он никого не сдал. Сел один. На шесть лет. На суде лишь сказал, что ни в чем не виноват, что дело сфабриковано и что он дает честное ленинское. Об этом «честном ленинском» год все гудели. Вышел Заяц по амнистии и начал бизнес. Лихой русский бизнес. Бизнес удался.

На одну из встреч одноклассников Зайцев принес Болту коробку «Дональда». Болт, Заяц и Петька поднялись в рекреацию, открыли коробку, напихали в рот по несколько резиновых прямоугольников, обнялись и стали жевать свое детство. Потом Заяц достал бутылку дорогой водки, три рюмки, и они выпили за талантливого и благородного Костю Крынкина, который погиб в никому не нужной и не понятной войне от «дружественного огня», когда свои что-то напутали и накрыли его роту «градами». От него ничего не осталось. Фрагменты тела, говоря официальным языком. Всё.

Гриша Зайцев взял на содержание Костину жену, ребенка и нищих родителей. Государству было не до них. Помянули, собрались уходить, и тут Болт неожиданно спросил:

– Заяц, я вот до сих пор не могу понять, на хрена ты тогда, соврав, сказал «честное ленинское»? Если бы все тогда раскрылось, тебя бы Янина за одно это выгнала.

– Я не соврал.

– В смысле?

– Я же тебе жвачку тогда продал, а не просто отдал. Янина спросила, не «давал» ли я. Есть разница! Я и на суде тогда правду сказал, кстати. Должно быть у человека что-то святое. У меня вот Ленин. Мне папаша всегда говорил, что, если бы не Ленин, были бы мы всей семьей в жопе, а так в люди выбились. Он каждый раз, когда американские ношеные джинсы в СССР за сто рублей продавал, вечером за Ленина пил. А ты что, Болт, думаешь, в Америке тебя кто-нибудь за «Дональд» поцеловал бы?

Болт усмехнулся, а Зайцев вздохнул:

– Такую страну просрали, конечно. Ладно, давайте к Янине зайдем.

– Ой, давайте, она тобой так гордится, особенно после ремонта, который ты в школе отгрохал. Говорит, вырастила настоящего российского купца, еще и невинно осуждённого.

– Осу?жденного, Петь, осу?жденного.

Людмила Улицкая. Дар нерукотворный[2 - Печатается по изданию: Людмила Улицкая. Дар нерукотворный. М.: Издательство АСТ, 2016.]

Во вторник, после второго урока, пять избранных девочек покинули третий класс «Б». Они уже с утра были как именинницы и одеты особо: не в коричневых форменных платьях с черными фартуками и даже не в белых фартуках, а в пионерских формах «темный низ, белый верх», но пока еще без красных галстуков. Шелковые, хрустяще-стеклянные, они лежали в портфелях, еще не тронутые человеческой рукой. Девочки были лучшие из лучших, отличницы, примерного поведения, достигшие полноты необходимых, но недостаточных девяти лет. Были в классе «Б» и другие девятилетние, которые и мечтать не могли об этом по причине своих несовершенств.

Итак, пять девочек из «Б», пять из «А» и пять из «В» надели после второго урока пальто и галоши и выстроились перед школьным крыльцом в колонну попарно. Сначала одной девочке не хватило пары, но потом Лилю Жижморскую затошнило на нервной почве, и она пошла в уборную, где ее вырвало, а затем напала на нее такая головная боль, что пришлось отвести ее в кабинет врача и уложить на холодную кушетку, – чем восстановилась парность колонны.

Старшая пионервожатая Нина Хохлова, очень красивая, но косая девушка, председатель совета дружины взрослая семиклассница Львова, девочка-барабанщица Костикова и девочка Баренбойм, которая уже год ходила в Дом пионеров в кружок юного горниста, но еще не научилась выдувать связных мелодий, а пока умела только издавать отдельно взятые звуки, встали во главе колонны.

Арьергард состоял из Клавдии Ивановны Драчевой, которая в данном случае представляла собой не ту часть себя, которая была завучем, а ту, которая была парторгом, одной родительницы из родительского комитета с двумя разлегшимися на плечах развратными черно-бурыми лисицами и старичка-общественника, знающего, вероятно, тайну хождения по водам, поскольку его сапоги среди водоворотов непролазной грязи сверкали идеальным черным лоском.

Старшая вожатая дала сигнал, тряхнув помпоном на шапочке и двумя мощными кистями на свернутом дружинном знамени, барабанщик Костикова протрещала «старый барабанщик, старый барабанщик, старый барабанщик крепко спал», Баренбойм надулась и издала кривой трубный звук, и все двинулись по мелко-извилистому, но в целом прямому маршруту через Миуссы, Маяковку, по улице Горького к музею. Такие же колонны двинулись от многих школ, как мужских, так и женских, потому что мероприятие это имело масштаб городской, республиканский и даже всесоюзный.

Колченогие мускулистые львы, похожие на волков, с незапамятных времен привыкшие к отборной публике, меланхолично наблюдали с высоких порталов за шеренгами лучших из лучших и притом таких молодых.

– Сколько мальчишек, – неодобрительно сказала Алёна Пшеничникова своей подруге Маше Челышевой.

– Это не хулиганы, – проницательно заметила Маша.

Действительно, мальчики в теплых пальто и завязанных под подбородками треухах были мало похожи на хулиганов.

– А девочек все-таки больше, – настаивала на чем-то сокровенном и не до конца выношенном Алёна.

Тут их ввели внутрь музея, и у всех дух свело от имперско-революционного великолепия полированного мрамора, начищенной бронзы и бархатных, шелковых и атласистых знамен всех оттенков адского пламени.

Их подвели к гардеробу, и они строем стали раздеваться. Галоши, кушаки, рукавицы – всего было слишком много. Всем было неловко, и каждому как будто не хватало по одной руке. По той, которая была занята сверточком с пионерским галстуком, положить который было некуда. У одной только толстухи Соньки Преображенской обнаружился карман на белой кофточке, и она положила в него драгоценный сверточек.

Пионервожатая Нина, покрытая пятнистым румянцем, держа в вытянутых руках тяжелое древко дружинного знамени, повела их по широкой лестнице наверх. Ковер, примятый медными прутьями на каждой ступени, был зыбким и пружинистым, как мох на сухом болоте.

Позади всех шла родительница, снявшая из-под пышных лисиц незначительное пальто и утопая подбородком в толстом меху, а рядом с ней в чудесным образом не запятнанных сапогах – старичок-общественник, сверкая металлической лысиной не хуже, чем голенищами.

– Алёна, – в шею Алёне зашептала стоявшая позади нее Светлана Багатурия, – Алёна! Я все забыла, мамой клянусь.

– Что? – удивилась хладнокровная Алёна.

– Торжественное обещание, – прошептала Светлана. – Я, юный пионер Союза Советских Социалистических Республик, перед лицом своих товарищей… а дальше забыла…

– …торжественно обещаю горячо любить свою Родину, – высокомерно продолжила Алёна.

– Ой, вспомнила, слава богу, вспомнила, Алёночка, – обрадовалась Светлана, – мне только показалось, что я забыла!