Российский колокол №7-8 2021

Литературная гостиная

Игорь Щепёткин

Родился 16 апреля 1962 г. в городе Новосибирске. После окончания общеобразовательной школы в Томске обучался в Томском медицинском институте (1980–1985) по специальности «биофизика». Участник экспедиций в зону падения Тунгусского метеорита. С 1985 по 2004 г. был сотрудником НИИ онкологии (Томск, Россия). С 2004 г. работает научным сотрудником в Montana State University – Bozeman, USA. Доктор медицинских наук. Автор более 150 научных статей в различных областях медицины и биологии. Женат, трое детей.

Автор нескольких рассказов и автобиографической прозы (опубликованы в журнале «Союз писателей» 2020–2021 гг., Новокузнецк, Россия). В 2001 г. в издательстве «Союз писателей» (г. Новокузнецк) вышел сборник рассказов «Под куполом Римана».

Тёмная комната, рыжий чемодан

Было раннее июльское утро. В это время на третьем этаже ещё царил полумрак. В дальнем углу комнаты под лёгкой простынёй спал Глеб, мужчина средних лет. Он открыл глаза, потянулся, почесал пятку о подлокотник дивана. Правая рука уткнулась в табурет – зашуршала газета, на которой лежали огрызки сала и стояла пустая стопка…

Глеб лениво наблюдал, как комната наполнялась светом, обретала облик. «Будто на фотобумаге в ванночке с проявителем… А где тогда негатив?» – подумал он и, словно намереваясь проверить, спешно поднялся и в одних трусах подошёл к открытому окну.

Солнечные лучи проникали во двор через узкий проход между домами, мерцали в кроне тополя над балконом.

Почти полвека назад, когда родители Глеба заселились в только что построенную пятиэтажку, кто-то воткнул перед домом свежесломанный прутик. Молодая веточка пошла в рост, с годами превратилась в дерево. «Лучше бы яблоньку посадили», – как-то сказала мать Глеба. Соседи, чьи окна выходили во двор, иногда сетовали, что тополь заслоняет свет. Но срубить его никто не решался…

На широком подоконнике лежал фотоаппарат «Зоркий» – подарок отца. Глеб погладил кожаную кобуру, потёртую по краям. Бережно расстегнул на ней две кнопки, плавным движением до упора вытянул из недр камеры объектив. «Индустар» был установлен на «бесконечность». «То, что нужно», – прикинул Глеб и взвёл затвор. Перешагнув порог балконной двери, нацелил видоискатель вдаль – на пустую лавочку у подъезда. Раздался короткий щелчок.

– На память, – сказал Глеб, хотя рядом никого не было.

Он вернулся в комнату, где повсюду громоздились коробки с книгами, стал у двери. На косяке под слоем белой краски с трудом разглядел свои годовые засечки. Примерил – самая нижняя на уровне пояса.

Стены в спальне были голые, и только в углу фиолетовым глянцем отсвечивал портрет Достоевского. У окна когда-то стоял письменный стол, за которым в школьные годы Глеб проводил по несколько часов в день – учил уроки или выпиливал что-нибудь лобзиком. Родители не позволяли полностью закрывать дверь, иногда подсматривали в щель: «Глебушка занимается…» Он старался этого не замечать, но чувствовал унижение, будто его ловили на тайном пороке.

Кровать с панцирной сеткой была давно вынесена, и только рыжий чемодан и ящик с фотоувеличителем стояли у входа в кладовку, которую в семье обычно называли тёмной комнатой.

Глеб вспомнил, как однажды отец пригласил его туда, плотно прикрыл за собой дверь и включил красный фонарь. Потом шаг за шагом показал весь процесс фотопечати. Всё было легко и просто, но за этой простотой Глеб почувствовал гениальность изобретателя. Отец прокручивал плёнку, и в красном квадрате мелькала череда силуэтов, распознать которые неопытному глазу было трудно. Наконец выбирал нужный кадр, клал под увеличитель светочувствительную бумагу и правой рукой быстро отводил шторку.

«Раз, два, три, четыре…» – шептал отец, а кистью левой руки, будто ворожа, совершал лёгкое движение, затемняя наиболее яркие места снимка. Затем засвеченный лист оказывался в ванночке, и через несколько секунд сквозь алую рябь проявителя проступали знакомые мамины черты…

«Отдам завтра фотоувеличитель Петру, он коллекционирует такие вещи, – подумал Глеб и наклонился над рыжим чемоданом. – Почему отец никогда не закрывал его на ключ? Ведь могло быть всё иначе!»

Глеб отыскал ключ внутри чемодана, проверил замки.

Много лет назад, будучи подростком, Глеб забрался по полкам чулана и снял этот чемодан с самого верха. Родителей дома не было, и мальчик приступил к изучению содержимого. Откинув крышку чемодана, он обнаружил армейские фотографии отца, проявленные негативы, фотобачок, химикаты для печати, несколько свидетельств о рационализаторских предложениях…

Глеб вынул из пожелтевшего конверта пачку снимков, из которой неожиданно выпала небольшая матовая фотография. На ней – отец в молодости. Он полулежал абсолютно голый в тени невысокого дерева, правый локоть утопал в траве. Одна ветвь склонилась над ним, и лучи солнца сквозь листву освещали его лицо. Он смотрел прямо в объектив. Полураскрытые губы замерли в улыбке. На обратной стороне стояла дата – снимок был сделан за год до рождения сына.

Глеб в растерянности держал фотографию, не зная, что делать. Ясный взгляд и насмешка обнажённого отца были ему противны. Неожиданно он понял, что не может просто так положить фото обратно, сделав вид, что ничего не произошло. Глеб согнул снимок пополам и дрожащими руками разорвал по сгибу. Потом – каждую половинку – на мелкие части, пока пальцы могли удержать самый крохотный клочок. Смахнул всё в ведро и, не переобуваясь, вышел на улицу в тапочках. Задержав дыхание, опрокинул ведро в стоящий на углу мусорный бак.

Глеб не раз вспоминал тот роковой день. Это была ошибка, которую он не мог себе простить.

Вскоре Глеб заметил, что отец явно начал сдавать, и не только внешне. Однажды они ехали в полном трамвае и он учил сына, как не уступать место – смотреть в окно или дремать.

На второй год у отца случился инсульт. Мать Глеба использовала все свои связи, чтобы мужа положили в хорошую клинику. Но спустя неделю лечащий врач от него отказался, и страдальца перевели в психиатрическую больницу далеко за городом.

В приёмные дни Глеб приносил ему еду.

Отец сидел на корточках на больничной кровати, и скомканная простыня не скрывала его наготы.

– Сколько мне лет? – спросил он.

– Пятьдесят шесть, – ответил Глеб и протянул литровую банку с гречневой кашей.

– Пятьдесят шесть? – скривив губы, хмыкнул отец и начал быстро работать ложкой, поглощая содержимое банки.

В палате между соседними кроватями с виноватым видом сновала молодая сестра.

Шли месяцы. Глеб стал замкнутым, уклонялся от встреч с друзьями.

И вот из больницы сообщили, что отец скончался…

Четверо мужчин снесли по лестничным пролётам гроб, поставили на два обшарпанных табурета под бетонный козырёк подъезда. Прошла церемония прощания. Гроб подняли на скорбные плечи и под музыку траурного марша пронесли мимо серых домов через двор, где одинокий тополь безнадёжно ронял последние листья. В духовом оркестре на большой трубе хорошо играл одноклассник Пётр.

«А вдруг то фото как портрет Дориана Грея? Ну-с, вот вам, батенька, самый низкий мой поступок! Я убил отца!» – не раз корил себя Глеб.

После похорон друг покойного попросил Глеба сходить по одному адресу, сообщить о смерти.

Поднимаясь по деревянным ступенькам на первый этаж к Марьяне – так её звали, – он думал, почему для странных поручений всегда выбирают его.

Дверь открыла красивая пожилая женщина с печальными глазами. Глебу даже показалось, что она уже всё знает. Переступив порог, он очутился на вязаном коврике, точь-в- точь как у бабушки в деревне. В коридоре висело большое зеркало, увеличивавшее пространство.

Глеб не решился пройти – прислонился к косяку у входа в комнату. На комоде приметил фотографию хозяйки – молодая женщина в летнем платье у кромки реки, над водой – лёгкое облако тумана. Этот снимок он уже видел раньше – дома, в рыжем чемодане.

Глеб в двух словах сообщил о смерти отца. Марьяна закрыла лицо ладонями и отвернулась к окну. По слышались глухие всхлипы. Потом сквозь слёзы: «Она довела его, довела…»

Глеб постоял с минуту, пробормотал: «Извините, я пошёл». И торопливо прикрыл за собой дверь.

Марьяна долго стояла у окна, смотрела на покрытый первым снегом садик перед домом. Прямо напротив росла ранетка. Листья уже опали, но мелкие красные яблочки всё ещё украшали крону.

Марьяна вспомнила то утро, когда Платон пригласил её за город. От конечной остановки автобуса они шли по краю леса. С соседнего поля доносился пряный запах свежескошенной травы. Тропинка спускалась к заливному лугу. У реки, рядом с тальником, они обнаружили старую лодку. Марьяна сняла лёгкие туфли, поставила на мостки и, придерживая подол платья, ступила в воду. Туман стелился над рекой.

«Отличный может быть кадр!» – просиял Платон и извлёк из кобуры свой «Зоркий», с которым почти не расставался. Последовал щелчок затвора. Платон присел на правое колено и снял Марьяну с нового ракурса.

В это время по стремнине проплыла коряга, завертелась в водовороте, задела затопленный смородиновый куст. Одна ветвь куста вмиг распрямилась, а коряга поплыла дальше.

– Гляди-ка! – воскликнула Марьяна удивлённо и задумалась, потом, вздохнув, промолвила: – Вот так и в жизни бывает.

– Да, не всё можно запечатлеть! – сказал Платон невпопад и повесил «Зоркий» на уключину.

Он разделся, сложил одежду на борт лодки и с разбегу, в кувырке нырнул с мостков.

Марьяна влюблёнными глазами наблюдала, как он уверенно плыл к заводи. Повинуясь желанию, сняла одежду в зарослях тальника и вошла в реку.

Уже на берегу поинтересовалась, намного ли Платон выше ростом. Они прислонились спинами, потом повернулись друг к другу лицами.

– Пойдём ко мне, – сказал он.