Декабристы. Актуальные направления исследований

Сам П.?П. Семенов аресту не подвергался. Это объясняет очевидную ошибку: Ростовцев являлся членом не «судной комиссии», а именно «следственной». Однако едва ли мемуарист без достаточных на то оснований упорно подчеркивал роль Ростовцева в оправдании своего друга.

По свидетельству Д.?Д. Ахшарумова, «Ростовцев интересовался одним вместе с нами арестованным офицером Московского полка (фамилию я не помню), о котором я упоминал, как о заслуживающем от правительства награды, а не наказания. Он и не был впоследствии в числе обвиненных»[460 - Ахшарумов Д. Д. Указ. соч. С. 197–198.]. Вероятно, речь идет об освобожденном в числе первых Д.?А. Кропотове. На следствии Кропотов обвинял во всем Петрашевского, одновременно отзываясь о нем как о полупомешанном.

К самому Д.?Д. Ахшарумову Я.?И. Ростовцев также отнеся с сочувствием: «“Ахшарумов, – сказал мне справа сидевший за столом генерал, это был Ростовцев, как я узнал впоследствии, – мне жаль вас! Я знал вашего отца, он был заслуженный генерал, преданный государю, а вы, сын его, сделались участником такого дела!” Обращаясь ко мне с этими словами, он смотрел на меня пристально, как бы с участием, и в глазах его показались слезы. Меня удивило это участие незнакомого мне лица, и оно показалось мне искренним»[461 - Там же. С. 195.].

Искренней, но неудачной оказалась попытка Я.?И. Ростовцева помочь штабс-капитану Ф.?Н. Львову, которого он знал и любил с детства. По сути, Львов сам лишил себя этой помощи. Первоначально ошибочно вместо петрашевца арестовали его сослуживца, штабс-капитана П.?С. Львова. В этой ситуации Ф.?Н. Львову следовало добровольно явиться в Следственную комиссию, чего он не сделал. Его товарищ И.?И. Венедиктов писал позднее: «Когда открылась комиссия, и был введен арестованный Львов, то Ростовцев сказал громко: “Ну вот, я говорил, что это не может быть мой”. Эта поспешно высказанная и оказавшаяся ошибочною уверенность, конечно, лишила Львова того более теплого отношения, на какое он мог рассчитывать со стороны влиятельного Ростовцева»[462 - Венедиктов И. И. За шестьдесят лет // Первые русские социалисты. С. 128.].

Возможно, именно эта перемена вызвала ответное недоверие Ф.?Н. Львова, вспоминавшего: «Одним из обыкновенных приемов их <следователей. – В.?Ш.> политики было то, что один член начинал нападать, угрожать даже, а другой отстаивать и как бы ссориться со своим сочленом, для того чтобы приобрести расположение к себе подсудимого, и если этот маневр удавался, то в келейной беседе друг-следователь старался выудить из неопытного юноши все, что было нужно. <…> “Что с ним церемониться, – говорил Гагарин про Спешнева, – надобно его под палки поставить!” Но Ростовцев закричал, что он этого не позволит, потому что Спешнев еще дворянин, хотя и преступный»[463 - Львов Ф. Н., Буташевич-Петрашевский М. В. Указ. соч. С. 52.].

Сам Н.?А. Спешнев отмечал, что Я.?И. Ростовцев при допросах «журил тех петрашевцев, которые получили образование в военно-учебных заведениях, а остальных касался мало»[464 - Бельчиков Н. Ф. Указ. соч. С. 217.]. Однокашник Петрашевского и Энгельсона по Александровскому лицею, а затем вольнослушатель Петербургского университета, очевидно, относил себя к «остальным».

Без сантиментов вспоминал контакты со следователем Ростовцевым и П.?А. Кузмин. Будучи штабс-капитаном Генерального штаба, он, тем не менее, полагал, что «Ростовцев, Дубельт и Долгорукий, как военные генералы, воспитанные в дисциплине, отрешающейся от всякого рассуждения о предметах, на которые не было непосредственного указания в особом предписании, в особенности этот догмат считали они обязательным для младших». Он вспоминал о своих пререканиях со следователями: «Ростовцев… вскричал, заикаясь: “Вместо того чтоб говорить дерзости, вы должны бы на коленях просить помилования!” Я на это говорю, что могу стоять на коленях только перед женщиною или на молитве перед богом, а в нем я не вижу ни того, ни другого. Ростовцев спрашивает: “А перед государем?” Я отвечаю, что его здесь нет. Ростовцев говорит: “Мы его генерал-адъютанты”. Я на это говорю: “Так не перед вами ли стать на колени? Вы, ваше превосходительство, а не я, позволяете себе делать дерзости человеку, который того не заслуживает и находится в состоянии бессилия”». Позднее штабс-капитан просил Ростовцева и Гагарина «исходатайствовать как милость высочайшее разрешение отправить… рядовым на Кавказ», но оба генерала уговаривали его «отступиться от этой мысли». При объявлении же Кузмину об освобождении из крепости «Ростовцев по своей педагогической деятельности пустился в советование… проситься на Кавказ, дабы загладить свое преступление». На это петрашевец отвечал, что комиссия нашла его «совершенно невинным… следовательно, о заглаживании какого преступления его превосходительство говорит – я не знаю»[465 - Кузмин П. А. Указ. соч. С. 295, 297–298, 307–308.].

Самые негативные отзывы о поведении Я.?И. Ростовцева на следствии 1849 г. оставил И.?Л. Ястржембский, преподававший в институте Корпуса путей сообщения, следовательно, бывший его подчиненным: «Генерал Ростовцев видимо старался принять вид участия и сострадания, причем высказывался в характере доброго и очень вежливого начальника, не очень взыскательного по части служебного этикета. Однако, по крайней мере, по отношению ко мне, это ему не вполне удалось. Он мне показался слабохарактерным и двуличным человеком»[466 - Ястржембский И.?Л. Мемуар петрашевца // Первые русские социалисты. С. 158.]. В другой раз петрашевец отметил «сладенький тон» и «инквизиторское ехидство» своего начальника и следователя. Однако когда Гагарин стал кричать на подследственного, тот обратился за помощью именно к Ростовцеву: «“Ваше превосходительство, Яков Иванович, ведь это называется пристрастным допросом, который русскими законами не допускается. Я обращаюсь к вам как к моему начальнику, прося защиты, протестую и прошу, чтобы мой протест был записан в протокол”»[467 - Бельчиков Н.?Ф. Указ. соч. С. 216–217.]. «“Ужели вы, г[осподин] Ястржембский, не видели, что собиравшиеся у Петрашевского были заговорщики и изменники?”», – спрашивал Я.?И. Ростовцев «с приторно-сладенькой улыбкой»[468 - Ястржембский И. Л. Указ. соч. С. 156.]. Вполне вероятно, что эта фраза передана без искажений. В декабре 1825 г. Ростовцев в своем знаменитом послании предостерегал великого князя Николая Павловича: «Пользуясь междоусобиями, Финляндия, Грузия, Польша, а, может быть, и Литва от нас отделятся…»[469 - Декабристы. Биографический справочник. М., 1988. С. 312. В других сохранившихся редакциях письма к этому перечню добавлена еще Бессарабия (Ильин П.?В. Между заговором и престолом: Я.?И. Ростовцев в событиях междуцарствия 1825 года. СПб., 2008. С. 263, 265).] Сепаратистские намерения окраин для Ростовцева – угроза существованию российского государства и благоденствию русской нации. В искренности этой части послания сомневаться не приходится. У новых кружковцев подход к национально-освободительным движениям был принципиально иной. По мнению М.?В. Петрашевского, Финляндия «при каком-нибудь движении у нас, сама, без поощрения будет помогать нашим интересам, стараясь отделиться»[470 - Лейкина-Свирская В.?Р. Указ. соч. С. 105.].

Не приветствовал следователь Я.?И. Ростовцев и расширение круга арестованных. Уже после первых арестов был получен донос Ф.?Ф. Вигеля об одном из филиальных кружков петрашевцев, собиравшемся у «известного переводчика Диккенса» И.?И. Введенского. Однако, по словам С.?А. Венгерова, автора статьи о Петрашевском в Энциклопедическом словаре Ф.?А. Брокгауза и И.?А. Ефрона, «отсутствие точных сведений у Липранди, а всего более заступничество Ростовцева, очень любившего Введенского, спасли последнего и друзей его». Среди «друзей» был и студент Н.?Г. Чернышевский[471 - Милюков А.?П. Федор Михайлович Достоевский // Первые русские социалисты. С. 132; Возный А.?Ф. Петрашевский… С. 45–46.].

Вернемся к «Мнению», поданному И.?П. Липранди на имя председателя Следственной комиссии. Липранди не мог не понимать, сколь ничтожна доказательная база его записки. Фактов, свидетельствовавших о существовании разветвленного заговора, не было. Заблаговременно защищаясь от критики, он утверждал, что аресты отсекли лишь «некоторые нити этого зла», а его корень «разросся крепко, яд, можно сказать, разлился повсюду и напитал собою весь воздух общественной жизни, или, вернее сказать, то, что составляет наше общественное образование». Для искоренения зла, согласно расчетам Липранди, требовалось 10–20 лет. Разумеется, такие сроки отводились не для простого полицейского расследования: «Ныне корень зла состоит в идеях, и я полагал, что с идеями должно бороться не иначе, как также идеями, противопоставляя мечтам истинные и здравые о вещах понятия, изгоняя ложное просвещение – просвещением настоящим, преобращая училищное преподавание и самую литературу в орудие, разбивающее и уничтожающее в прах гибельные мечты нынешнего вольномыслия или, лучше сказать, сумасбродства»[472 - Липранди И. П. Указ. соч. С. 32, 33.].

В намеченной И.?П. Липранди программе основная роль отведена не репрессиям против адептов «вольномыслия», а воспитанию молодого поколения. За одно-два десятилетия предполагалось вырастить поколение, устойчивое к влиянию радикальных западных идей. «Весьма важным обстоятельством казалось мне и то, – писал Липранди, – что главную роль в этом обществе играли наставники и воспитатели юношества, которых общество по испытании в образе мыслей и в правилах старалось помещать повсюду. Тут цель, имевшаяся в виду, и последствия, какие от того ожидались, слишком очевидны, так что нет нужды о том распространяться: один такой учитель ежегодно мог приготовлять в своих идеях десятки, сотни молодых людей, которые после рассылались во все концы государства»[473 - Там же. С. 30.].

Возможно, с помощью данного пассажа И.?П. Липранди не только убеждал следователей привычным для эпохи аргументом («Идеи правят миром»), но и пытался воздействовать лично на Я.?И. Ростовцева. В приложениях к «Мнению» он подчеркивал, что подчиненный Ростовцева, преподаватель русской словесности в Главном инженерном училище и учитель истории в школе кантонистов, петрашевец Ф.?Г. Толь «говорил, что “лица, которым вверена власть присмотра за воспитанием, все по большей части дураки и поступками своими приносят пользу не правительству, а нашим же идеям, вооружая молодых людей противу себя и глупых уставов, ими же составленных”. Особенно нападал на ген[ерал]. – ад[ъютанта]. Ростовцева, называя его скотом и пр.»[474 - Там же. С. 51.]. Зная обидчивость и импульсивность Ростовцева, можно было рассчитывать, что это известие настроит его против подследственных весьма агрессивно.

Однако ни доводы, ни интриги Липранди не возымели действия на членов Следственной комиссии. Спустя ровно месяц после появления его «Мнения», 17 сентября 1849 г., комиссия подготовила всеподданнейший доклад, в котором говорилось: «…рассуждения Липранди основаны на тех предположениях, которые он извлекал из донесений агентов, но по самом тщательном исследовании, имеют ли связь между собою лица разных сословий, которые в первоначальной записке представлены как бы членами существующего тайного общества, комиссия не нашла к тому ни доказательств, ни даже достоверных улик, тогда как в ее обязанности было руководствоваться положительными факторами, а не гадательными предположениями. <…> Организованного общества пропаганды не обнаружено… хотя были к тому неудачные попытки. <…> Комиссия, когда имела только в виду одни донесения агентов, была вместе с Липранди убеждена в существовании подобного общества и сближалась в заключении с теми предположениями, которые выведены ныне Липранди, но она должна была уступить силе доказательств… и потому всеобъемлющего плана общего движения, переворота и разрушения, не нарушив своих обязанностей в настоящем деле, признать она не могла»[475 - Бельчиков Н. Ф. Указ. соч. С. 222; Лурье Ф. М. Полицейские и провокаторы. С. 69–70.].

Не случайно Д.?Д. Ахшарумов встревожился, узнав, что их дело передано из Следственной комиссии в Военно-судную комиссию, созданную 24 сентября и приступившую к работе 30 сентября: «Тут пожалел я и князя Гагарина, и Долгорукова, и Ростовцева, и Набокова, и Дубельта… Их нашли слишком к нам снисходительными!»[476 - Ахшарумов Д. Д. Указ. соч. С. 240.] Непонимание, что в их деле наступил качественно новый этап, для петрашевца простительно: процессуальный порядок вырабатывался «согласно прежним примерам». Для декабристов такими примерами послужили процессы В.?Я. Мировича 1764 г., участников «чумного бунта» 1771 г. и Е.?И. Пугачева 1775 г., для петрашевцев – процесс декабристов. Между тем самих декабристов даже не оповестили о создании Верховного уголовного суда, призванного рассмотреть их дело[477 - Федоров В.?А. «Своей судьбой гордимся мы…». Следствие и суд над декабристами. М., 1988. С. 214–215.]. При объявлении приговора они удивлялись: «Как, разве нас судили?»[478 - Штейнгейль В.?И. Сочинения и письма. Т. 1. Иркутск, 1985. С. 171.]

Об учреждении Военно-судной комиссии 1849 г. М.?А. Корф отозвался следующим образом: «Этим комическим преступникам государь не рассудил сделать чести, явленной злоумышленникам 1825 года, т. е. учредить о них Верховный уголовный суд, а вместо того приказал составить нечто новое – суд смешанный: из трех генерал-адъютантов и трех сенаторов, под председательством генерал-адъютанта же, бывшего Оренбургского генерал-губернатора Василия Алексеевича Перовского»[479 - Корф М. А. Указ. соч. С. 498.].

Родной брат министра внутренних дел В.?А. Перовский – еще один бывший член Военного общества и Союза благоденствия. Членами комиссии стали генерал-адъютанты А.?Г. Строганов, Н.?Н. Анненков, А.?П. Толстой и сенаторы И.?А. Лобанов-Ростовский, А.?Ф. Веймарн, Ф.?А. Дурасов.

Создание Военно-судной комиссии не сулило ничего хорошего подсудимым, большинство которых было людьми штатскими. В их среде начали циркулировать слухи о беспринципности братьев Перовских. В частности, В.?А. Энгельсон писал: «Министр внутр[енних] дел Перовский внушает большой страх своим соперникам в соискании царских милостей, потому что его считают человеком, который ловко умеет устраивать свои дела. Он и его брат, генерал-адъютант Перовский (прославившийся своей неудачной экспедицией в Хиву), – незаконные дети графа Разумовского. Его законный сын был лишен наследства и заключен в Спасо-Ефимьевский монастырь во Владимирской губ[ернии], под предлогом неуважения к матери Перовских; его держали в монастыре больше 15 лет. Говорят, что он сошел с ума»[480 - Энгельсон В. Статьи… С. 37–38; Его же. Петрашевский. С. 71.]. В действительности признаки душевной болезни у К.?А. Разумовского проявились еще в 1804 г., в 1806 г. он был помещен в Шлиссельбургскую крепость, а в 1808 г. переведен в упомянутый монастырь в Суздале. По слухам, причиной ареста и последующего монастырского заключения послужил выстрел, произведенный из пистолета в спину сидевшего на козлах ямщика. Перовские в то время были слишком юны (Лев родился в 1792 г., а Василий – в 1795 г.), чтобы повлиять на судьбу единокровного брата. К тому же у А.?К. Разумовского были и другие законные дети[481 - Дворянские роды России. СПб., 1995. Т. II. С. 199, 203; Оренбургский губернатор Василий Алексеевич Перовский: Документы. Письма. Воспоминания. Оренбург, 1999. С. 27; Муравьева И.?Б. Оренбургский военный губернатор В.?А. Перовский и его родственное окружение // Сплетались времена, сплетались страны. Сб. Уральского генеалогического общества. Вып. 25. СПб., 2009. С. 8–9.], и именно к ним, а не к Перовским, отходили все права на наследство.

У М.?В. Петрашевского имелась особая причина опасаться необъективности В.?А. Перовского. В 1844 г. в Александровском лицее был обнаружен текст либретто к опере-буфф «Поход в Хиву», высмеивавший неудачу Перовского. Сочинителем оказался лицеист А.?М. Унковский. Вместе с двумя товарищами он посещал Петрашевского, пытавшегося в то время получить в Лицее место преподавателя. Лицейское начальство свалило всю вину на Петрашевского, заявив, что он завлекал юнцов «смутным обаянием новых идей». Генерал-губернатор А.?А. Кавелин значения этой истории не придал, но А.?Ф. Орлов впервые учредил за Петрашевским негласный надзор. Спустя два месяца надзор был снят, не обнаружив ничего предосудительного. Унковского исключили из Лицея, его товарища Константинова подвергли телесному наказанию. «Кто знает, если бы не обыск в Лицее в 1844 г., то в 1848 г. я угодил бы вместе с Петрашевским в Сибирь, на каторгу», – размышлял позднее А.?М. Унковский, ставший видным деятелем крестьянской реформы 1861 г.[482 - Федосов И.?А. Указ. соч. С. 278–279; Лейкина-Свирская В.?Р. Указ. соч. С. 17–18; Егоров Б.?Ф. Возникновение… С. 27–28; Его же. Петрашевцы. С. 53, 59, 108; Возный А.?Ф. Указ. соч. С. 41–44.]

Военно-судной комиссии надлежало ознакомиться с содержанием девяти тысяч страниц следственного дела, а царь торопил с вынесением приговора. В этой ситуации В.?А. Перовский велел приготовить для комиссии краткие записки обо всех подследственных. Каждому обвиняемому после прослушивания «своей» записки предлагалось подписаться под словами «Я, нижеподписавшийся, сим свидетельствую, что ничего не могу привести в свое оправдание». Когда Ястржембский отказался ставить подпись, Перовский «с невыразимо язвительной улыбкой сказал на прощанье: “Так вы не виноваты? В таком случае ступайте и спите спокойно”»[483 - Ястржембский И. Л. Указ. соч. С. 166–167.].

Такая форма судебного заседания показывала, что судьи уже сделали вывод о степени виновности каждого подсудимого и ожидали от них лишь согласия с предъявленными обвинениями. Однако эта форма еще ничего не говорит о сути обвинений, о выводах комиссии. Тот же Ястржембский вспоминал, что «из верного источника… слышал, что судебная комиссия решила: по недостатку доказательств от ответственности нас освободить»[484 - Там же. С. 168.]. Избежавший наказания В.?А. Энгельсон приводил несколько иные сведения, но и они говорили о гуманности комиссии: «Что касается 23-х, преданных суду, то все думали, что их приговорят самое большее к отдаче в солдаты на Кавказ или, в крайнем случае, к ссылке в Сибирь на поселение. Таково было, по-видимому, и намерение судной комиссии под председательством генерала Перовского (брата министра внутренних дел). Но государь, узнав об этом, пришел в ярость: “Если суд будет столь милостив, то мне останется действительно, пользуясь правом помилования, совершенно простить преступников!”»[485 - Энгельсон В. Статьи… С. 39; Его же. Петрашевский. С. 73.]

Ради царского гнева и в надежде на будущую царскую милость комиссия В.?А. Перовского осудила пятнадцать человек на смертную казнь, пятерых – на каторгу, одного – на поселение, двоих освободила, оставив в подозрении. Но Николая I не удовлетворил и этот приговор. К всеобщему удивлению, он направил его на предварительное утверждение не в Сенат, а в высший военный суд – генерал-аудиториат. По словам В.?А. Энгельсона, «царь приказал возобновить процедуру суда и судить на этот раз не по общему уголовному своду, а по военным законам. Суд приговорил всех к расстрелу»[486 - Энгельсон В. Статьи… С. 39; Его же. Петрашевский. С. 73.]. Это почти правда. Из 23 петрашевцев столь жестокого приговора избежали только двое. Николай I повелел совершить «обряд смертной казни», объявив о замене ее иными наказаниями в последний момент.

Попытку В.?А. Перовского спасти одного из петрашевцев отметим особо. Бывший вольнослушатель Петербургского университета, отчисленный за «неблаговидное поведение», Александр Ханыков приходился младшим братом оренбургских помощников Перовского – чиновника особых поручений и будущего оренбургского гражданского губернатора Я.?В. Ханыкова и выдающегося востоковеда Н.?В. Ханыкова. Александр Ханыков познакомил с учением Фурье своего университетского товарища Н.?Г. Чернышевского, за что тот прозвал его «ужасным пропагандистом». Военно-судная комиссия определила А.?В. Ханыкову в качестве наказания четырехгодичный срок каторги. Генерал-аудиториат приговорил к расстрелу[487 - Халфин Н.?А., Рассадина Е.?Ф. Н.?В. Ханыков – востоковед и дипломат. М., 1977. С. 60.].

22 декабря 1849 г. в Петербурге на Семеновском плацу был совершен «обряд казни». Трое осужденных – М.?В. Петрашевский, Н.?А. Момбелли и Н.?П. Григорьев – были уже привязаны к столбам перед расстрельной командой. «Наконец становится известно, что все это было простым фарсом, декорацией, лишним парадом, устроенным Его величеством. Генерал Ростовцев объявляет приговоренным, что царь дарует им жизнь. Напрашивается мысль, что из всех генералов был выбран именно этот для объявления милости потому, что он был заикою», – писал В.?А. Энгельсон[488 - Энгельсон В. Статьи… С. 40; Его же. Петрашевский. С. 74.]. Петрашевского заковали в кандалы и прямо с эшафота отправили в Сибирь. Согласно монаршей конфирмации, часть петрашевцев последовала за своим лидером, другая очутилась в арестантских ротах.

Среди последних были четверо кружковцев, зачисленных в рядовые Оренбургского корпуса: выпускник Училища правоведения В.?А. Головинский, поэт А.?Н. Плещеев, московский мещанин П.?Г. Шапошников и упомянутый выше А.?В. Ханыков. В начале 1850 г. их доставили в Оренбург. Через год Головинского перевели на Кавказ[489 - История Башкортостана с древнейших времен до 60-х годов XIX века. Уфа, 1996. С. 414.]. А 29 мая 1851 г. на службу в Оренбург вернулся генерал-губернатор В.?А. Перовский[490 - Губернаторы Оренбургского края. Оренбург, 1999. С. 211.]. Отныне судьбы трех осужденных при его участии людей оказались в его же ведении.

5 января 1850 г. А.?В. Ханыков поступил в 5-й Оренбургский линейный батальон, расквартированный в Орской крепости. Здесь он сблизился с рядовыми из числа ссыльных поляков и молодыми русскими офицерами. Вероятно, к этому же кружку до отъезда из Орска в сентябре 1850 г. примыкал и ссыльный Т.?Г. Шевченко[491 - Большаков Л. Н. Оренбургская Шевченковская энциклопедия. 1847–1858. Оренбург, 1997. С. 350–351.]. Кружок был разгромлен, после чего В.?А. Перовский писал о Ханыкове Л.?В. Дубельту: «Родные сочтут милостию, если он будет сослан в какой-нибудь гарнизон, где люди скоро умирают от болезни, или даже заключен в дом умалишенных: это будет для них легче, чем видеть его в арестантских ротах и каждый день страшиться нового позора». Публикуя это документ, Ф.?Г. Никитина дала следующий комментарий: «Братья <Я. В. и Н.?В. Ханыковы. – В.Ш.> вновь пишут генералу <В. А. Перовскому. – В. Ш.> письмо с просьбой и на этот раз облегчить участь Александра. Но теперь Перовский напуган – как бы его не заподозрили в Петербурге в покровительстве политическому преступнику, не докопались до того, что именно он внял в 1849 году просьбам братьев Ханыковых. <…> Лучше всего тихо избавиться от ссыльного, занимающегося политической пропагандой. Так в марте 1851 г. появляется это секретное письмо Дубельту»[492 - Никитина Ф. Письмо-приговор // Родина. 1996. № 5. С. 50, 51.]. С такой точкой зрения не согласился С.?А. Экштут: «Василий Перовский не только избавил Ханыкова от неотвратимого наказания, но и дал ему шанс выслужиться в беспрерывно идущих боевых действиях на окраине империи. В то время подобное решение следовало расценивать как безусловную милость. Александр Ханыков – без всяких на то оснований и, подчеркнем, без всякой заслуги – получил возможность отличиться в боях и получить офицерский чин, тем самым вернув себе дворянство и обретя право выйти в отставку»[493 - Экштут С. Обжалованию подлежит // Там же. С. 54.].

Попутно отметим, что и наказание прочих участников орского кружка нельзя назвать суровым. Их разослали по различным воинским подразделениям – и только. При этом все поляки-солдаты получили возможность выслужиться до унтер-офицерских и офицерских чинов, выйти в отставку и вернуться на родину. Судьба же самого А.?В. Ханыкова сложилась трагически. Будучи переведен в 1-й Оренбургский линейный батальон в Уральск, он заболел холерой и 30 июня 1853 г. скончался.

Ранее в 1-м Оренбургском линейном батальоне служил А.?Н. Плещеев, но в марте 1852 г. он был переведен в 3-й линейный батальон, стоявший в самом Оренбурге. Тогда же в этот город приехала мать поэта, которая, по одной версии, была и прежде знакома с В.?А. Перовским[494 - Савельзон В. Л. Оренбургская история в лицах. Оренбург, 2000. С. 72.], по другой – запаслась рекомендательными письмами от людей, его знавших[495 - Пустильник Л. С. Жизнь… С. 66.]. Женщина просила о свидании с сыном и об избавлении его от грязных работ. Перовский не был ласков с посетительницей, но свидание разрешил. Более того, в 1853 г. он перевел Плещеева в 4-й линейный батальон, которому предстояло участвовать в походе на кокандскую крепость Ак-Мечеть. За участие в «боевом деле» поэт получил чин унтер-офицера. Оставшись служить в Ак-Мечети, переименованной в том же году в форт Перовский (ныне – казахский город Кзыл-Орда), он в 1856 г. получил офицерский чин. Въезд в столицы Плещееву был запрещен, и Перовский определил его столоначальником Оренбургской пограничной комиссии. Перебраться в Москву поэту удалось лишь в 1859 г.[496 - Пустильник Л. С. Поэт-петрашевец А. Н. Плещеев. М., 1975. С. 24; Ее же. Жизнь… С. 66–67; Савельзон В. Л. Указ. соч. С. 72–73.]

Бывший московский лавочник П.?Г. Шапошников служил в Оренбурге рядовым арестантской роты. В 1855 г. (т. е. также в период генерал-губернаторства В.?А. Перовского) он был переведен во 2-й линейный батальон, из которого год спустя уволен с разрешением вернуться в Москву[497 - Большаков Л. Н. Указ. соч. С. 368.].

В 1849 г., незадолго до передачи дела петрашевцев из МВД в III отделение, Николай I возвел Л.?А. Перовского в графское достоинство. По мнению В.?А. Энгельсона, так Л.?А. Перовский был награжден за раскрытие «заговора» и утешен за изъятие дела из его компетенции: «Министр внутр[енних] дел Перовский имел удовольствие видеть 11?000 листов, заполненных протоколом дела, и не менее 500 арестованных, из которых 22 были наказаны публично, а вдвое большее число сослано без суда. За это он получил титул графа»[498 - Энгельсон В. Статьи… С. 42; Его же. Петрашевский. С. 76.].

Но далеко не все современники признавали взаимосвязь указанных событий. М.?А. Корф упоминал получение Л.?А. Перовским графского титула в ряду царских милостей, одновременно дарованных иным лицам: «Празднование Пасхи в Москве, соединенное с освящением нового дворца, сопровождалось множеством щедрых и, частью, весьма важных наград, как например: возведением Вронченко и Перовского в графское достоинство, пожалованием Андреевских лент… и т. д.»[499 - Корф М. А. Указ. соч. С. 463.] Другой мемуарист отмечал, что «Николай Павлович давал относительно легко графское достоинство известным приближенным к нему лицам», и что «из списка министров сороковых годов видно, что все они носили по меньшей мере графский титул; у кого его не было, тот его скоро получал просто как очередную награду между двумя звездами; по крайней мере, таким образом получили графство Вронченко, Перовский, Клейнмихель…»[500 - Из записок и воспоминаний современника // Эпоха Николая I в воспоминаниях и свидетельствах его современников. М., 2001. С. 38.]

Так или иначе, но новоиспеченный граф Л.?А. Перовский остыл к раздуванию политических дел: для того чтобы обезопасить себя, достаточно было и одного «заговора петрашевцев». В 1849 г. он, например, решительно пресек попытку московского генерал-губернатора А.?А. Закревского вынести все промышленные предприятия за пределы города под предлогом политической неблагонадежности рабочих[501 - Ерошкин Н. П. Указ. соч. С. 101–102.].

Проявившему сыскные таланты и служебное рвение И.?П. Липранди пришлось в одиночестве доказывать общественному мнению справедливость обвинений, выдвинутых против петрашевцев[502 - Надо признать, что И. П. Липранди делал это не без успеха. И сегодня издаются работы, настаивающие на том, что благодаря Липранди был раскрыт важный политический заговор, но соперничество Л. А. Перовского и А. Ф. Орлова помешало дать должный ход делу, в результате чего сам Липранди и пострадал (Линдер И. Б., Чуркин С. А. Указ. соч. С. 211).]. По словам В.?А. Энгельсона, Липранди «досталась в награду только тысяча рублей», отчего он «тяжко заболел; поднявшись же с одра болезни, пришел в канцелярию министерства внутр[енних] дел и грозил скоро представить новые и еще более неопровержимые доказательства слепоты агентов графа Орлова»[503 - Энгельсон В. Статьи… С. 42; Его же. Петрашевский. С. 76.].

Историки А.?Ф. Возный и Н.?Я. Эйдельман называют одним из недругов, нажитых И.?П. Липранди на деле петрашевцев, бывшего члена Союза спасения и Коренного совета Союза благоденствия, главу Межевого корпуса, генерал-лейтенанта Михаила Николаевича Муравьева, впоследствии председателя департамента уделов и министра государственных имуществ. Липранди жаловался, что М.?Н. Муравьев говорил с ним «собачье-начальническим тоном». Сын М.?Н. Муравьева, чиновник особых поручений при министре внутренних дел Николай Михайлович Муравьев, человек суровый и нетерпимый, распускал слухи о злоупотреблениях Липранди. Последний жаловался Л.?А. Перовскому, но министр в отношения подчиненных предпочел не вмешиваться. Между тем такое обвинение было делом серьезным, и как только Перовский ушел с министерского поста в 1852 г., его преемник Д.?Г. Бибиков тотчас подвел Липранди под «сокращение штатов»[504 - Эйдельман Н. Я. Тайные корреспонденты «Полярной звезды». М., 1966. С. 213; Его же. Обреченный отряд. М., 1987. С. 383–384; Возный А. Ф. Указ. соч. С. 123–125.].

Муравьевский же чиновник П.?А. Ефремов показывал А.?Н. Афанасьеву (оба в будущем – известные литературоведы) «некоторые бумаги по делу Петрашевского, которые в копиях были у М.?Н. Муравьева», в том числе «донос Липранди, любопытный потому, что в нем старается он придать делу большую важность и значение, нежели оно имело, и по тому, с каким иезуитским искусством защищает он звание шпиона».

По версии Н.?Я. Эйдельмана, П.?А. Ефремов переслал эти бумаги А.?И. Герцену в Лондон, и они были опубликованы в VII книге «Полярной звезды». Но если за этой интригой действительно стоял Муравьев, то была ли она направлена против Липранди? Последний не скрывал свое «Мнение», поскольку в этом документе была представлена вся аргументация обвинения петрашевцев, а, следовательно, оправдания автора. Секретный документ распространялся в списках, вероятно, по инициативе самого Липранди. В 1872 г., будучи уже в преклонных годах, он лично передал документы дела петрашевцев историку М.?И. Семевскому для публикации в «Русской старине»[505 - Эйдельман Н. Я. Тайные корреспонденты… С. 217, 219–220; Его же. Обреченный отряд. С. 385; Его же. Из потаенной истории России… С. 457.].

Бедствовавшего после увольнения из МВД И.?П. Липранди прежний покровитель Л.?А. Перовский взял на службу в министерство уделов. В ноябре 1856 г. Перовский скончался. Новым министром уделов был назначен «всенеспособнейший и всепустейший» В.?Ф. Адлерберг. Фактическим же руководителем министерства стал новый председатель департамента уделов М.?Н. Муравьев[506 - Долгоруков П.?В. Петербургские очерки: Памфлеты эмигранта. М., 1992. С. 322–323.]. Почти весь срок службы Муравьева в этой должности Липранди оставался причисленным к департаменту и только в 1861 г., в возрасте семидесяти лет, вышел в отставку. Этот факт также плохо согласуется с версией о враждебном отношении Муравьева к Липранди.

Уже упоминавшийся выше бывший член Петербургского филиала Южного общества светлейший князь Александр Аркадьевич Суворов, занимавший в 1861–1866 гг. пост петербургского генерал-губернатора, взял под свое покровительство вернувшегося из Сибири Ф.?Н. Львова. «Львову удалось получить разрешение на отпуск в Рязань, но он рискнул направить свой путь через Петербург, где и явился прямо к Суворову, – вспоминал И.?И. Венедиктов. – Добрейший князь причислил его немедля к своей канцелярии, чем вызвал страшную против себя бурю со стороны шефа жандармов; но, вынеся множество неприятностей и нахлобучек, как сам выражался, отстоял за Львовым право остаться в Петербурге»[507 - Венедиктов И. И. Указ. соч. С. 130.].

Об этой «буре» Ф.?Н. Львов рассказывал другому петрашевцу – А.?И. Пальму: «…ко мне является вестник от жандармерии и объявляет приказание в двадцать четыре часа выехать из Петербурга, так как в столицах мне проживать якобы запрещено. Я, признаюсь, растерялся, однако отвечал наотрез, что без разрешения начальника, у которого состою на службе, выехать не могу. Посланный удалился с угрозой. Я – к нашему князю. Рассказываю: так и так, изгоняют. <…> Он сейчас же приказал дать мне штатное место в канцелярии и поселить в доме генерал-губернатора, а к шефу жандармов написал самое любезное письмо, что “такой-то Львов служит у меня в канцелярии и очень мне нужен; что живет он в моем доме, стало быть, постоянно состоит под самым бдительным надзором полиции…”. Таким образом, вот я тут и процветаю благополучно»[508 - Пальм А.?И. Федор Николаевич Львов // Первые русские социалисты. С. 124–125.].

Никто и никогда не рассматривал помощь, оказанную А.?А. Суворовым Ф.?Н. Львову или В.?А. Перовским – А.?В. Ханыкову и А.?Н. Плещееву, как свидетельство сочувствия этих сановников идеям социализма, взглядам членов кружков петрашевцев. Иначе расценивалась поддержка петрашевцев ссыльными декабристами в Сибири. Так, контакты семьи Фонвизиных с петрашевцами в Тобольске стали основой для важного вывода об «идейной солидарности <декабристов. – В.Ш.> с петрашевцами, в которых первые русские революционеры увидели продолжателей своего дела, младших собратьев, единомышленников по общей борьбе за социальные преобразования крепостнической России»[509 - Ретунский В. Ф. Участие декабристов в судьбе ссыльных петрашевцев // Декабристы и Сибирь. Новосибирск, 1977. С. 171.].

Действительно, жена декабриста Н.?Д. Фонвизина отнеслась к прибывшим в Тобольск осужденным кружковцам с живейшим участием, да и сам М.?А. Фонвизин встречался с ними. Но та же Фонвизина сообщала в письме, отправленном с «верной оказией» в мае 1850 г. деверю И.?А. Фонвизину (бывшему члену Союза благоденствия, жившему в своем подмосковном имении): «Социализм, коммунизм, фурьеризм были совершенно новым явлением для прежних либералов, и они даже как-то дико смотрели на новые жертвы новых идей. <…> Не искала я нисколько перелить в них мои задушевные убеждения. Но Господь такую нежную материнскую любовь к ним влил в мое сердце, что и на их сердцах это отразилось»[510 - Громыко М. М. Сибирские знакомые и друзья Ф. М. Достоевского. Новосибирск, 1985. С. 75, 79.].

В марте того же года М.?А. Фонвизин в письме А.?Ф. Бригену фактически повторил измышления И.?П. Липранди: «23 осужденных на смерть в декабре – лишь наименьшая часть массы социалистов, распространенной во многих губерниях. <…> Уверяют, что среди русских социалистов есть люди всех сословий, даже молодые священники, получившие образование в духовных академиях»[511 - Фонвизин М. А. Указ. соч. Иркутск, 1979. Т. 1. С. 337–338.]. С 1849 по 1851 г. Фонвизин работал над статьей «О коммунизме и социализме» и пришел к выводу, что в своем западноевропейском варианте «это несбыточные мечты-утопии, которые не устоят перед судом здравой критики», и что «самые попытки осуществить подобные мечты угрожают обществу разрушением, возвращением его в состояние дикости и окончательно самовластною диктатурою одного лица, как необходимым последствием анархии»[512 - Там же. Т. II. Иркутск, 1982. С. 281, 282.].

«Милость к падшим» – не более, но и не менее – вот основной побудительный мотив помощи осужденным петрашевцам, оказанной как репрессированными, так и избежавшими репрессий декабристами.

Итак, прежние участники декабристских тайных обществ были причастны к делу петрашевцев фактически на всех этапах его развития. Министр внутренних дел Л.?А. Перовский, выступивший в середине 1840-х гг. с рядом либеральных инициатив, оказался перед угрозой опалы в условиях ужесточения политического режима в 1848–1849 гг. Стремясь перехватить инициативу у III отделения и направить вектор репрессий в безопасную для себя сторону, Л.?А. Перовский и руководитель его «контрполиции» И.?П. Липранди преувеличили политическое значение кружков петрашевцев. Выбор М.?В. Петрашевского «жертвою вечернею» был в известной степени случаен: на его месте могли оказаться, например, В.?И. Даль или Н.?И. Надеждин, если бы не служили в МВД. Следователи и судьи (в их числе Я.?И. Ростовцев и В.?А. Перовский) не проявляли особого рвения в «раскрутке» дела, по сути лишь потворствуя желанию монарха открыть политический заговор внутри страны. Они же способствовали смягчению участи как спасшихся от серьезных наказаний, так и уже осужденных петрашевцев. Для Л.?А. Перовского было достаточно факта признания заговора, разоблаченного его агентами. В дальнейшем он почти не интересовался ходом процесса. Идею заговора продолжал истово отстаивать один И.?П. Липранди, на которого общественное мнение возложило вину в фабрикации всего дела.

II. Декабристские союзы, власть и общество

«Для избежания нареканий злобы и зависти действия оного должны производиться в тайне»: мотивы конспирации в Союзе благоденствия

Е.?В. Каменев

Л.?Д. Троцкий, вспоминая один из эпизодов своей революционной деятельности, писал: «С паспортом отставного прапорщика Арбузова я приехал в феврале в Киев, где в течение нескольких недель переходил с квартиры на квартиру, сперва у молодого адвоката, который боялся своей тени, потом у профессора технологического института, затем у какой-то либеральной вдовы. Одно время я скрывался даже в глазной лечебнице»[513 - Троцкий Л.?Д. Моя жизнь. Опыт автобиографии. М., 1991. С. 169.]. Подобная конспирация в действиях социал-демократа неудивительна – от ее продуманности во многом зависел успех его революционной деятельности. Объективные причины для конспирации революционеров рубежа XIX–XX вв. несомненны. Справедливо ли это утверждение по отношению к тем, кто стоял у истоков революционной деятельности в России, – по отношению к движению декабристов? Были ли у декабристов объективные основания для конспирации? Можно ли считать декабристские общества действительно тайными или же тайность являлась лишь данью моде рассматриваемого времени?

В советской историографии конспирация декабристов, обусловленная борьбой с монархией, не вызывала сомнений. По мнению М.?В. Нечкиной, декабристские общества противопоставляли себя правительству и, развивая антисамодержавные идеи, являлись конспиративными в полном смысле этого слова[514 - Нечкина М.?В. Движение декабристов. Т. I–II. М., 1955.].

Современные исследователи относятся к конспирации в декабристских обществах с известным скепсисом. Историки подчеркивают тесную связь тайности в деятельности декабристов с эпохой романтизма в культуре[515 - Андреева Т.?В. Тайные общества в России в первой трети XIX в.: правительственная политика и общественное мнение. СПб., 2009; Бокова В.?М. Эпоха тайных обществ. М., 2003; Жуковская Т.?Н. Правительство и общество при Александре I. Петрозаводск, 2002.]. В современной историографии говорится о культурной основе тайности, о настоящей общественной моде на тайные объединения, страсти к таинственности[516 - Андреева Т.?В. Указ. соч. С. 256–257; Бокова В.?М. Указ. соч. С. 210.]. Нельзя сбрасывать со счетов и социально-психологический мотив конспирации. По мнению Т.?В. Андреевой, конспиративность как тип социальной связи давал декабристам чувство «соузности», защищенности, корпоративности[517 - Андреева Т.?В. Указ. соч. С. 256–257.].