Память о блокаде. Свидетельства очевидцев и историческое сознание общества: Материалы и исследования

Информант: И вот с Бологое его сюда прислали, как-то так. И, в общем, я даже не знаю, как, но, в общем, здесь вот он был в госпитале. И вот он пришел, конечно, я его не узнала. Валенки у него были ра… обрезаны, потому что у него были очень опухшие ноги. Ну видно, тоже голодовка была. Может, он тут воевал, не знаю. Вот этого я не знаю. Лицо было страшно опухшее. Ну он увидел, что мама лежит, и стал с этого госпиталя носить ей вот кусочек сахару маленький, пиленый кусочек сахару и бутылочка из-под одеколона, такая небольшая. Туда он наливал кисель и стал приносить маме. И вот помню… Оба они были коммунисты. И вот он ей говорит: «Леля, ты же коммунистка! Как ты лежишь? Нельзя, ведь ты будешь лежать, куда Таня денется? Ведь Таня тоже умрет! Кто за ней будет ухаживать? Ты обязана встать! Ты обязана! Только мы, коммунисты, должны все это вот… как-то бороться! Мы, мы, мы обязаны, мы должны друг другу помогать, мы должны поднимать…» В общем, какие-то у него все вот речи такие были вот: «Коммунисты, коммунисты! Мы обязаны! Мы обязаны!» И мама моя встала. Может быть, встала, потому что он ее вот все это как-то, ее поднимал духовно, вот этот паек приносил, он прямо вливал ей в рот. Потом, значит, им давали папиросы. Он ходил на рынок, менял папиросы на дуранду. А дуранда – это жмыхи. Такие жмыхи для скота. И вот это жмыхи, вот он так вот расколет, и давал мне, и говорит, что: «А ты соси!» А сосать – почему я жевать не могла, что уже цинга. У меня тоже ноги были опухшие, синие все. Зубы все шатались, вообще все, кровь текла с десен. И, конечно, я не могла даже это, наступить никак. И вот эту дуранду я сосала. Но все-таки начала сосать… Ну вот. Потом… потом… не знаю, откуда, но приехала одна семья Г<…>[85 - Информантка называет фамилию.].Жили они там в одной комнате. Маленькая комната. Там жили вот бывшие хозяева моей бабушки, вот который статский советник. Значит, вот Зоя Владиславовна эвакуировалась, и Алла… и Алла, ее дочка тоже, они уехали. И вот в эту комнату заселили этих Г<…>[86 - Информантка называет фамилию.], их было шесть человек. И вот мама, пока это еще ходила, ходила, она им приносила воду. А воду как мы: мы спускались вниз, набирали в чайник этого… снега, растаивал на буржуйке. И вот растает, и вот носила туда. И вот они все умерли, я всех помню хорошо. Первая у… исчезла Валя, старшая дочка, ей, наверное, лет восемнадцать было. Она взяла карточки, пошла покупать, что там – ну продукты по карточкам. И исчезла. То ли ее убили, то ли она умерла – не знаю. И вскоре они стали все умирать: ну ничего нет!… Пришел их сын – забыла, как его зовут. Ему лет пятнадцать было, наверное. Пришел и уже тоже еле ходил: «Тетя Дуня, нет ли у вас кусочка сахара?» Ну чего там по пайку еще давали, и бабушка вот такой кусочек дала – с ноготь. Дала ему. Он говорит: «Ой, большое вам спасибо!» Пошел, взял этот сахар кусочек, пошел, и все, и ночью он умер. Так баба Дуня говорит: «Как хорошо, что я ему не отказала!» Вот это я помню, и как-то мы все тоже думали: «Как хорошо, что мы не отказали!» – а сами уже и не двигались, как говорится. Ну вот. А Фаина Викторовна ни-ко-му ни-че-го не дала. И вот придет, бывало, вот вся такая полная, цветущая: «Ой, как я устала! Как я устала!» Это она от жира уставала! А чтобы нам что-нибудь… И вот баба Дуня, видно, догадывалась, что женщины к ней приходят с полными сумками, и как-то баба Дуня у нее что-то попросила. Она сказала: «Что ты, что ты, Дуняша, у меня ничего нет! У меня ничего нет!» И потом она пошла к себе, а баба Дуня говорит: «Не надо больше у нее ничего просить, она ничего не даст!» Ну и все. Не даст и не даст. Потом, значит, умерла девочка Ирочка. Ей, наверное, лет пятнадцать было, я помню, у нее такая ручка ссохшая была, вот так вот она ходила (показывает). Я ее уже увидела там в прихожей на сундуке, она лежала уже мертвая. На сундуке. Это вот эта Ира умерла. Потом у них был ребенок маленький, я его и не видела, и не знала, а оказывается, он умер и был между окошками. Некуда положить, чтоб не портился – между окошками. Потом умерла его жена, и он, вот Павел, он лежал уже с этой женой. Сколько лежал, я не знаю. Но долго лежал. И вот мама туда приходила и говорит, что: „Тетя Дуня, жена-то у него умерла, так он лежит с ней». А у него пикалка, и вот мама следила, чтобы огонек был, чтоб он лежал-то, и вот этот растаянный снег ему носила, а то вот кипято… кипяточек, не так, она кипяточек разогревала и горячий ему носила. И потом однажды идет по коридору: «Тетя Дуня, тетя Дуня, Павел-то умер!» (Отчаянно.) И вот рассказывает: глаза у него вытаращены, вот вытаращены, видно, жить-то хотелось. И говорит, вот эта пикалка, и, говорит, глаза, и жена мертвая, все. Вот последний он и скончался. Вот эта семья. Вот они были откуда-то, то ли они тоже беженцы были. И вот… Вот эта семья вся умерла, шесть человек умерли. Ну вот. А потом, значит, вот… вот тут, значит, вот с Фаиной Викторовной так получилось. Вот. А у нас еще там был Дмитрий Варламович… Тоже бабушка, ну бабушка со всеми хорошо была в квартире, когда они эвакуировались, и вот… он оставил ей ключ и сказал: «Евдокия Павловна, пускай ключ будет у вас, в сохранности». А он был капитаном дальнего плавания. А в то время они жили богато, как вот я-то теперь говорю… считаю… считается. Ну вот, и когда нам уже нечего было есть, уже все, и баба Дуня говорит: «Оля, пойдем в ту комнату, к В<…>м[87 - Информантка называет фамилию.]. Посмотрим, может быть, что-нибудь мы продадим у них». И вот мы вошли в ту комнату. По нашим меркам, они жили богато. Что, допустим, там были лайковые перчатки, вот мама продала лайковые перчатки за рюмочку подсолнечного масла. Потому что это я была с ней. Мама предложила. Ну это она предложила потом, когда мы переехали оттуда на Васильевский остров. Это вот я вот эти перчатки, помню, мама взяла, видно, с собой. А так были отрезы. И вот баба Дуня говорила, вот там отрез, вот материал, снеси, и мама меняла на хлеб, что вот… Как она меняла – я не знаю, может быть, к магазину подходила, и, в общем, мы у них все украли. Считается, это воровство… Мы у них все-все взяли. И мы все у них проели. И потом, когда уже после войны Дмитрий Варламович привез свою семью и приехал к маме – вот на Васильевский остров, где мы жили дом <…>, квартира <…>[88 - Информантка называет точный адрес.]. И говорит: «Леля, как это понять?» Что там у них были галоши, обувь, посуда, чашки с блюдцами. Ну все такое было красивое, хорошее. Ну вот, и говорит: «Как это понять?» А мама говорит, вот у меня бьет нерв, она говорит: «Ну как понять, Дмитрий Варламыч, мы у вас все съели. Мы съели. Подавайте на меня в суд. И вот я работаю, мы с Таточкой вдвоем остались». У меня отчим тоже от нас ушел, потом расскажу. «Вот, – говорит, – мы вдвоем. Я не отказываюсь. И пускай высчитывают с меня с каждой… с каждой зарплаты. Я не отказываюсь». Он посмотрел, посмотрел, а мы и живем бедно. У нас четырнадцать метров комната, у нас одна кровать, стол, стулья, оттоманка. Все. У нас даже шкафа с ней не было. Он посмотрел и говорит: «Ну, Леля, Бог вам судья, – говорит, – а что остались живы – и хорошо. Я рад, что вы живы остались». И уехал. Ну мы больше его и не видели. Ну вот, может быть, даже это еще помогло, что мы хоть, что вот меняли, меняли, и, может быть, мы действительно так вот выжили. А потом вот Фаина Викторовна скончалась. Тут еще все-таки, как ни говорите, тут, откуда ни возьмись, продукты. А вот мама рассказывала даже такой случай, что она шла по мосту лейтенанта Шмидта, и откуда ни возьмись – горошинка. Она говорит: и мужчина со мной тоже шел, и, говорит, мы с ним вдвоем, ветер, горошинка катится, а мы, говорит, с ним бежим, говорит, ну как бежим… как бежим, вот казалось, что мы бежим, друг друга толкаем, и сама пришла, и потом смеялась. Кто взял эту горошинку – не знаю. Потом был случай, она рассказывала, что, говорит, тогда через Неву шла, замерзшая была Нева. Вот шла на завод Котлякова – это у Смоленского кладбища-то завод. И вот она шла, и трупы валялись, а один, говорит, мужчина живой, говорит, еще был, что: «Женщина!» Или как там раньше: «Дамочка!» – не знаю, обратился к ней. – «Дай мне руку, я же тут замерзну!» А она и наклонилась к нему и говорит: «Ты прости меня. У меня дочка. Я не могу тебе дать руки. Я очень слабая. Я сама еле-еле иду. Мне сейчас надо на завод. Потом обратно. У меня ж не хватит сил. Ты меня потянешь, и я упаду. Прости меня». Повернулась и пошла. И руки не подала. Пришла и дома рассказывала, и плачет. Грех? – Грех. А что делать? И она бы лежала: «А что ж, и я бы там осталась!» Ну вот. Потом, значит, вот бомбежки были, мы спускались в бомбоубежище в нашем же доме. Страшно было, естественно, как это, однажды в канал Грибоедова через наш дом так бабушка выключала выключатель, так ее аж в этот… в коридор волной! И вот страшно, конечно, было, вот мы спускались вниз. А потом не было сил… там и жили, ночевали, верней, а потом не было сил. А туда, значит, все жильцы спускались. С семьями, с детьми. Все просто вот голая кровать, брошены какие-нибудь там шубы, одеяла, подушки, и мы все одетые. Проспим, потом к себе поднимаемся. Вот. А потом стало как-то тупеть сознание. Стало постепенно не страшны нам и бомбежки. И голод был настолько сильный, что не было сил двигаться. Еще как-то заставляли себя вот… я ходила… я помню вот еще, какой-то у нас был медный чайник… вот спускалась за снегом, а потом с этим чайником уже еле-еле поднималась. А еще люди… этот, не работали туалеты, у нас были такие, была такая большая банка жестяная. Правда, она сама по себе легкая, и вот проволочка была сделана, туда вот мы ходили в туалет. И вот надо было это вылить, так, видно кто, грохнется кто, эта банка разольется, по ступенькам уже было невозможно, уже держишься, тут скользко было, и чего только не было. Ну вот. И я уже еле-еле поднималась с этим чайником с этим… со снегом. А потом, может быть, и бабушка носила… Я уже никуда не ходила. Я уже сидела за печкой, вся одетая была, и чулки, и рейтузы, и по нескольку пар чулок, и в платке незнамо в каком, и все как раз вот в этот момент отчим-то пришел. Ну вот, а вечерами… И заедали еще вши нас. Вот не знаю, нигде об этом не говорится, ну может, и нельзя об этом говорить?

Интервьюер: Можно, люди рассказывают.

Информант: Рассказывают, да? Вши заедали! Белые, здоровые вши. И вот мы перед сном, потому что иначе и даже и глаз не сомкнуть, вот эта пикалка маленькая. Мы около стола раздеваемся, и холодно, и все равно это, бьем. И гниды, гниды, даже знаю, что такое гнида, маленькая такая, щелкнет. И вшей вот все это, набьем, набьем, потом одеваемся. Одеваемся, закутываемся и ложимся. А иначе – вот почесуха! Вот… Вот была у нас там еще, жила у бабы Дуни вот с этой деревни, куда мы ездили, ну видно, может, дальняя родственница, может, знакомая такая. Саня, ее звали. И эта Саня, она работала, по-моему, какая-то слюдовая фабрика какая-то была, что она говорила, со слюдой работаю. Вот. И вот это… ее, видно, потому что она еще вроде была посильней, поздоровей, ее взяли, я не знаю, как это, МПВО называется или как? В общем, убирали трупы. Я не знаю, как эти бригады назывались, и вот она говорила, что они брали этот багор, и как-то зацепляли, и волокли, потому что сами тоже еле-еле и, в общем… А куда они волокли, не знаю, видно, в какой-то пункт, и вот я только помню, что она приходила, и она плакала, и она не только плакала – она голосила, по-деревенски. И говорит, что: «Тетя Дуня, я не могу больше работать! Я пойду, как-нибудь, но пойду в деревню! Иначе я с ума сойду. Не могу». Вот она голосила-голосила, и все-таки она пошла. Как она доехала, я не знаю. Но потом, я помню, я уже не помню, это уже я, видно, взрослая была, и как-то я спросила у кого-то из знакомых… А-а-а, у нас в Тосно была мамина двоюродная сестра тоже с этого, с Сомино. Деревня Сомино или поселок Сомино. И вот эта бабушка Шура рассказала, что эта Санька-то, говорит, приехала туда в деревню, и все-таки она с ума сошла, и умерла. Вот все, помешательство у нее было, и она так умерла. На нее так подействовало. Вот. А потом, значит, что потом, вот потом, вот говорю, что приехал мой отчим. Потом его отправили на фронт. Мама стала уже ходить. Потом, значит, вот… Да, вот интересно вот еще что: что когда у нас были пайки, я даже не помню, кто ходил за хлебом, я-то уже не ходила. Последнее давали по сто двадцать пять грамм хлеба. И вот у нас у каждого своя паечка – садимся завтракать, обедать, ужинать. И все только один хлеб. Хлеб и вот эта водичка горячая. И вот этот хлебушка – вот он был… Вот сейчас скажу, вот как вот один кусочек (показывает). Вот такой, обычный кусочек. И вот на три раза мы его делили. А он, говорят, я-то раньше не знала, а говорят, что туда только не – и обойную муку и еще там чего-то, и он был поэтому тяжелый. Сейчас-то он, может быть, и легче, этот кусочек, может быть, и 50 грамм, а тогда я знаю, что один кусочек давали. И вот разделю на три – это вот обед, завтрак, ужин. И у нас был комод у бабушки Дуни, старинный комод, и вот у нас было, значит, одному один… одно место, маме одно место, бабе Дуне другое место. А чего там класть – кусочек. Садимся. Садимся, и плачу. Плачу, потому что, что, я сейчас съем. Вот начинаются уже слезы. Вот баба Дуня мне тихонечко дает кусочек. Плачет уже мама: «Баба Дуня, зачем ты ей даешь? Ты же помрешь!» Она… (плачет): «Ольга, ничего не даю, молчи!» Сидим и все трое плачем. А мне, протяни мне все, я все съем. И не знаю… мне… не знаю, мне чего-то не было и жаль никого. Вот я говорю, все, все притуплялись вот эти чувства. Не знаю: бомбежки – не было страшно. Уже голода не было страшно. Уже было все равно! Все равно. Умру и умру. Мне хотелось только есть, мне больше ничего не хотелось. И вот я помню, это, отчиму-то я и говорю: «Папа, а почему так все сразу – и бомбят, и голод, вот все сразу?» А он говорит: «Ну что ж, Таточка, так вот и бывает! И вот надо, говорит, как-то выжить в это время». А вот он, он все только говорил только о жизни, о жизни, о жизни.

Вот. А в конце войны-то он пришел к нам. Наверное, в апреле 45

да, и сказал маме, что: «Оля, меня спасла с поля боя медсестра, я обязан ей жизнью. И у нее будет от меня ребенок». – Ну они же все коммунисты, все честные. – «И я должен вер… значит, к ней… с ней жить». Мама говорит: «Ну что ж, конечно, правильно. Там будет твой собственный ребенок, Таня тебе не родная. Спасибо тебе за то, что ты нам помогал, мы за тебя получали… вот…», – что она там, деньги за него получала или что. Давали потом нам всякие подарки, давали какие-то талоны. Вот я помню, ватник мне дали по этому талону, так как он доброволец, мы семья вот добровольца. Много так чего вот так в первую очередь давали вот именно… И вот она говорит: «Спасибо тебе за то, что вот мы… нам помогали за тебя. Конечно, иди, иди туда!» Ну вот. Потом вот он жил-то с той женщиной, так получилось, что тоже в Тосно, где мамина сестра двоюродная была, и потом жизнь у него не сложилась, и он приезжал к нам, он просил прощения, и мама его не пустила. Сказала: «Все, отрезанный ломоть». Потом он приезжал, уже мы уехали, в Купчино[89 - Район Ленинграда.] жили, я уже замужем была, и вот говорили, что… Позвонили маме, что приезжал Василий Иваныч и сказал, что: «Не знаете ли, где адрес Ольге Константиновне, я должен попросить прощения, мне осталось немного жить». И соседи ему не дали адрес. Потому что мама сказала не давать. И так вот он и умер. И так… не простила мама – это тоже плохо. Мама не простила. Вот. Ну а потом, значит, что потом вот в марте слегла баба Дуня. Слегла и уже не вставала. Тогда вот, помню, нам чего-то давали уже, давали по карточкам селедку. Вот она говорит: «Ольга, я хочу селедку!» Мама говорит: «Тебе нельзя». Она говорит: «Дай мне кусочек. Я умру. Я умираю. Не откажи мне в этом». И вот тоже плакали. Мама дала ей селедки. Бабушка ела, а мы плакали. А у меня мысли были: «Ой, ты умрешь, а у тебя же там пайки хлеба», – она уже не ела. А я думала только о хле… Ой… (Плачет.) Простить не могу всю жизнь! А я сразу думаю: «О, она умрет, а там у нее хлеб лежит» (Плачет.) И потом вот она поела, и утром, значит, у нее начались судороги, и вот, помню, мама стала перед ней на колени, говорит: тетя Дуня, не умирай! Ты ж у меня, говорит, вторая мама! А смотрю, у нее вот так руки начали, и мама говорит: «Иди, Таточка, иди, иди отсюда!». И я пошла на кухню. И вот… и вот на кухне я уже расплакалась. Я поняла, что баба Дуня действительно помирает, и очень-очень плакала. А потом мама говорит: «Иди, все уже». И первым долгом, конечно, она сказала: «Иди, ешь хлеб». (Плачет.) И вот мы стали вот поминать ее, хлеб ели. И вот бабу Дуню мама завернула в простынь, зашила. Поставила три табуреточки, я не знаю, как она там вынесла, кто вынес, – не знаю, не помню. Баба Дуня у нас на этих табуретках лежала несколько дней, что мама не могла ее никуда подевать. А потом мама пошла к дворнику, сказала дворничихе, и дворничиха ее… тоже вот, наверное, этим багром, наверное, и вынесли. Я не знаю, я не видала. Мама ей дала такую… такая деревенская шуба, там меховая такая. Она вот, помню: «На, – говорит, – тебе за это шубу». И тоже, где похоронена, не знаем. И вот я уже была замужем… вот однажды, мы шли тоже по каналу Грибоедова, так я проезжаю, я никогда туда не хожу. Мы проезжаем… а вот тут, не помню, с мужем как-то мы пошли летом. Я говорю, давай зайдем, я тебе покажу, где я жила. Мы недалеко были. Встречали белые ночи. И вот, значит, я пришла, и вот, говорю, вот это окошко, все. И опять со мной… мне было очень, очень плохо. А потом мне приснился сон. И такой интересный сон, что я смотрю вот, у нее на четвертом этаже последние были окошки. Гляжу, что душа болит, вот болит, что там мы жили, там бабушка. И смотрю, ее окна нет. Небо, вот все, и вот так вот отходит – и небо! Вот и увидела я это небо, и больше мне не стало мне ничего сниться. А до этого я еще… да вот, я там еще тоже побывала! Я училась… я работала на заводе, училась в техникуме, и уже было двое детей, но, видимо, как сказать, слишком много, мне было очень тяжело, большая нагрузка на меня, и вот одно время начала мне вот эта сниться квартира, квартира. Думаю, надо мне съездить. И вот я поехала туда, и открыли мне дверь. И вот приехала эта с эвакуации, была жива вот эта Алла Ива… Алла… даже не знаю, как ее, Алла Ивановна… Алла Павловна! Вот дочка этого статского советника, где моя бабушка гувернанткой работала. Там, значит, у нее была Алла и старший сын Марк. И бабушка вот их поднимала. И вот Алла Павловна, значит, увидела меня, узнала меня, и вот она по всей квартире меня… Я сказала: «Алла Пална, мне снится эта квартира!» Она провела и провела к этим B<…>м[90 - Информантка называет фамилию.]. В<…>вы[91 - Информантка называет фамилию.] уже жили в комнате, где была Фаина Викторовна, а там была маленькая у них комната. Конечно, Лидия Ивановна меня встретила очень плохо. Она не разговаривала, она от меня отвернулась: ну мы же съели, все вещи у нее. Это… я все понимаю, я виновата, чего ж говорить. Вот. И провела меня в эту комнату, где, значит, там уже жила одна женщина, и тоже я, как на подоконник легла, и так чуть живая оттуда вышла. Ой, что-то еще хотела сказать… интересное… (Небольшая пауза.) Да… Ну ладно, может быть, потом вспомню. Надо же… Забыла, что-то очень интересное хотела сказать. Ну вот, вот я тут побывала и потом приехала к маме, сказала – ну вот на Васильевский остров – говорю: «Мама, вот я была у бабы Дуни». – «Зачем?! Зачем ты туда ездишь?» Нам, говорит, уже назад никогда нельзя возвращаться, тем более в такое горе. Она даже меня и поругала. Ну вот. Ну, может быть, действительно, что больше некуда было. А вот я хотела рассказать про эту Аллу Павловну. А до войны-то вот меня-то одна бабушка возила, то сюда, то на Васильевский, то на канал Грибоедова. И вот эта Алла Павловна была… я даже не знаю, она очень странный была человек. Она игнорировала всех мужчин. У нее никого… она, замуж она не вышла. Она курила сигареты длинные, вечно у нее был маникюр, такие длинные; стоял рояль, очень большой рояль, и белая шкура белого медведя, вот, это ее комната была. И была изразцовая печка, и вот очень хорошо помню, была такая игрушка, маленькая собачка и… такая, как это… ну как спиралька, и на спиральке муха была, и эта муха вечно эта тряслась. Вот это я помню. И вот я должна была каждое утро к ней прийти. Она всю ночь почему-то не спала, и засыпала она часа в четыре, там я не знаю, может, в полчетвертого она засыпала. И вот баба Дуня мне всегда говорила: «Ну ладно, – она работала в аптеке, баба Дуня моя. – Пойдешь утром, разбуди Аллу Павловну!» Сейчас я уже не помню – в девять, десять, не знаю, когда, но я приходила ее будить. Прихожу: «Можно, Алла Павловна?» Она: «Татка, заходи!» Я зайду. Вставала у ее… вот около этой изразцовой печки и начинала ей рассказывать стихотворение. И вот помню, у этой Лидочки, что был Вовочка Б<…>[92 - Информантка называет фамилию.], у нее была пластинка – выступала… ну, наверное, тогда еще не было Рины Зеленой[93 - Рина (Екатерина) Васильевна Зеленая (1902–1991) – актриса театра, кино и эстрады, сценарист. Народная артистка РСФСР (1970). По всей вероятности, воспоминания информантки о детском голосе на радио действительно относятся к Рине Зеленой, постоянно работавшей на радио с 1920 года. Выступления Р. Зеленой на радио с рассказами о детях, с имитацией детского голоса, о котором вспоминает информантка, относятся к 1930-м годам.], но кто-то детским голосом говорил. И я изучала эту пластинку, и я изучила до того, что я приходила к Алле Палне и имитировала тот… я говорила детским голосом и говорю до сих пор, могу говорить. Вот, вот, допустим (говорит детским голоском): «Знают нашего соседа все ребята со двора…» Вот. Начинала говорить, и вот сама слышала, и вот начинала будить Аллу Павловну. И вот она: «Татка! Расскажи мне „Снегиря“! Татка! Расскажи мне вот это!» И я рассказываю, и она пробуждается (Смех). Барыня. Вот тогда-то они были, барыни. Ну еще бы! Статский советник там, они же, действительно, жили очень хорошо. Вот. И я ее вот так вот будила. И вот, подойдет ко мне, ущипнет: «Мяу! Ну иди домой!» Это вот она такая избалованная была. И я, значит, шла к себе, уже к бабушке в комнату. И вот эта вот Алла Павловна-то, вот она меня тогда и встретила: «Татка, это ты?! Расскажи, как ты живешь?» Я говорю: «Вот я замужем». – «Дети есть?» Я говорю: «Да». – «Сколько?» Я говорю: «Двое». – «С ума сошла!» (Смех.) – «Зачем тебе это надо?! Дети! Двое! Ты работаешь?» – «Да. На заводе Котлякова». Она: «На заводе! – ой, это все она уже, все. – И, значит, на заводе, двое детей! И еще и в техникуме учишься?! Ой, ой!» В общем, все. «Идем, Татка, я тебя проведу, проведу», – вот и водила по всем комнатам, и сама уже прямо как ошалела от того, что я из какого-то мира пришла. И работаю, и училась, у меня двое детей, да, в общем… «Заходи, заходи к нам! Заходи ко мне! Я тебя люблю, я тебя помню!» Но, естественно, больше я туда никогда не пришла. Думаю, хватит мне, что чуть не умерла. Но душа просила. Душа просила… дать дань. Вот, может быть, это и бабушка просила, может, это вот, все вот это вот, тяжелое, просило, чтобы я вернулась. Не знаю. Но, видно, Господь тянул, что, сходи, поклонись, поплачь, может быть, так надо. Люди ходят ведь на могилки каждый год, а то и сколько, отдают дань умершим, а у нас никого не было. Ну хоть в квартиру сходила. Ну вот, а потом, значит вот, после бабушкиной смерти, так как мама была прописана вот на Васильевском острове, 19-я линия, говорит: «Таня, поехали домой!» Поехали. Вот на санках мы с ней стали перевозить – вот, швейная машинка от бабушки осталась, комод мы тогда там взяли, ее старый комод, теперь уже его и нет, и была перина – вот все, что мы взяли. Там вот потом нам писали письма. Вот там была такая старенькая Наталья Александровна, старая женщина, все говорила, что, Леля, тут, значит, остался в коридоре Евдокии Павловны шкаф, что забери. Ну а шкаф такой здоровый, большой-большой шкаф, широкий, большой. А у нас комната на Васильевском острове была маленькая, 14 метров, нам его и некуда и поставить. И мама почему-то, я не знаю, почему, но мама не отвечала. Она прислала ей несколько открыток, мама не отвечала. Не знаю, почему. То ли она не хотела вообще уже знаться с этой квартирой… Но так мы больше не писали, не ездили и ничего. Ну вот, все мое богатство осталось вот это. И напоминает войну, и люблю я эту машинку, и шью до сих пор. Вот. А потом, значит вот, прорвали блокаду, тоже очень интересно. Это мы… Да! Вот еще что! Мы приехали, значит, мы приехали домой в 42-м году. Значит вот, после смерти бабушки. И мама меня записала в школу, вот 14-й линии была, забыла номер-то школы. Четырнадцатая? Ой, забыла… Вторая! Номер вторая на 14-й линии. И вот у нас там было такое… как мы целый день там были. Вот утром идем, там завтракаем, обедаем, там тихий час у нас был, помню, мама покрывало давала на кровать, и вечером домой можно было. И я не знаю, каким образом, то ли это, может, выходной день, или как – я не знаю. Нам ведь выдавали сначала стандартные карточки, выписывали. Это просто такая маленькая карточка выписывается. Эту карточку мы сдавали в ЖАКТ, по-моему, и нам сдавали уже продуктовые карточки, как бы обмен такой был – продуктовые карточки. И прыгала-бегала, и я эти карточки потеряла, мамину, и мою… И вот я пришла в школу, и ребятам помертвевшим голосом говорю… Я не знаю, вот, учительнице сказала, я помню, была Уткина, а как зовут даже… Тамара… Тамара Ивановна Уткина…

Я говорю: «Я потеряла стандартные карточки». Это все. Все равно, что продуктовые, что стандартные, они не выдавались. Вот даже по фильму, тут блокаду показывали, что не выдавались. Уми… можно умирать, все! Вот, а ребята… Вот помню, это не Тамара Иванна, а ребята все сказали: «Мы тебе будем давать по полкуска хлеба! Все. И вы не умрете». И тут же, вот тут же, они мне дали целую горку. И вот я помню, я была в платье. И вот несла, как у меня ничего не было, ни пакетика, тогда же ничего не было, подняла платье и вот с этими кусками пришла домой, а мама была уже дома, а я вот пришла. И, значит, вот такая орава всех ребят, я, вся зареванная. И пришла, а они мне и говорить ничего не дали: «Тетя Оля! – я даже не знаю, почему, мы всех знали родителей, всех друг друга мы все… – Тетя Оля! Тетя Оля! Вы Таню не ругайте, Таня потеряла стандартные карточки, мы вам будем каждый день давать по полкуска хлеба! Для нас это ничего не стоит, а вот вы выживете, вы не беспокойтесь!» Маму – как холодной водой! Она даже говорить сначала не могла. Потом говорит: «Не надо больше этого делать. Так нельзя. Мы просто не имеем права. Может быть, какой-нибудь выход я найду. Нельзя». И на другой день она пошла в райком партии. Это она мне уже рассказывала. Потом. Вот она пришла в райком партии, и потом она мне сказала, что сидела там инспектор, Орлова Валентина… Не знаю, какая-то… Орлова Валентина. Вот пришла и сказала, что у меня дочка потеряла стандартные карточки. «Я не знаю, как нам жить. Никого у меня больше нет. Ни родных, ни знакомых. Нас никто не поддержит». Та, значит, так растерялась: «Да… Не знаю…» Но, видимо, тоже спросила: «Ты коммнунист, да, член партии?» – может быть, я не знаю, как. Она: «Ну, подожди, Г<…>ва[94 - Информантка называет фамилию матери.], подожди, что-нибудь мы придумаем!» А мама плакала! Ну слов нет, что говорить, – верная смерть. Вроде бы как немножко и полегче живется, а верная смерть, умрем. И вот мама говорит, что я вот, как легла вот так на стол, лежу, и, говорит, не успокоиться! Ну какое тут успокоиться. А она оставила свою сумочку приоткрытую. И там у нее карточки, деньги, все. И она маму проверила. Это потом, потом это все, а вот вначале было так. Сама пошла, приоткрыла дверь и смотрит: что будет эта женщина делать? Мама как плакала, так плачет, и, видимо, я не знаю, какой там период, сколько там было времени, я не знаю. Ну вот. А потом пришла так сзади и тихонечко говорит: «Успокойся. Будут тебе карточки, Г<…>ва[95 - Информантка называет фамилию матери.], успокойся. Успокойся, мы тебе выдадим карточки». И маме выдали продуктовые карточки на меня и на нее. Вот это был такой вот случай. А то бы я и не знаю, что. Вот. А потом, значит, прорвали блокаду. А у нас радио было тарелкой, и вот, я не помню, в какое время. Разве я помню? Тоже вдруг соседи… а у нас было девять комнат, в коммуналке. И вот кто-то из соседей кричит: «Блокаду прорвали! Блокаду прорвали!» И вдруг слушаем… слышим – грохот! Да, темно было. Темно. Очень темно было. Ну вот. И такие залпы! Так… А вроде уже в последнее время вроде как потише было, такие залпы, что ой, все, стекла дребезжат! И вот я не ждала ни маму, ничего, это было зимой, и что-то накинула на себя, и вот выскочила, а у нас недалеко вот Большой проспект и набережная, чего там, за пять минут добежишь. И вот бежала. А все бежали вот так (показывает) руки вперед, потому что ничего не было видно. Потом так – осветит, осветит, значит, стреляют, осветит, и вот все друг друга видим, бежим, руки вот так кверху, это… вперед вот так! Кто как одет! Кто как одет. Я прибежала на набережную. Я очень, конечно, хорошо помню, дедушка стоял. Я как посмотрела на него: одна галошина, один валенок. На нем платок, и вот платок вот так завязанный! И вот я бросилась к нему – он меня целует! Все не то что плакали – выли! Кричали! Так выли, стонали… (Плачет.) Друг друга поздравляли, целовали! Все. Ой, это такие залпы были, я даже не знаю, ну, наверное, что могло стрелять – все стреляло. В общем, радости было – нет сил, и стонали, и плакали, поздравляли друг друга. Вот. Да, и еще помню – но это, видно, может быть, уже и после блокады. Да, после блокады. Да. И вот с классом нас стали отправлять в санобработку. Все же во вшах… Стали нас мыть. Вот. А мылись мы все вместе – и дети, и взрослые, и старики, и женщины. Все вместе. Никто ни на кого не обращал никакого внимания. Подойдет дедушка: «Деточка, потри спину!» – «Ой, да с удовольствием! Дедушка, и ты мне!» И вот все мылись. И помню: тепленькая водичка – вдруг нету. Холодно. Сидим, дрожим. Потом говорят: воду дали. Опять моемся дальше. И вот эта санобработка… а пока в санобработке, шпарят нашу одежду. Ну вот, когда уже одевали, так тепленькая одежда была. У каждого как было, так и есть. Вот. И видно стали этих травить-то, этих вшей-то, гнид, все. И вот так это все постепенно так это все ушло. Вот тоже – спасибо людям, как вот люди стали беспокоиться о нас. Вот это все прошло. Ну а потом вот стало все легче и легче, стали прибавлять и хлебушка, стали и продукты завозить. Вот. А еще у нас вот до бабушкиной смерти горели Бадаевские склады. Это было в самом, по-моему, начале еще, когда была уже эта вот бомбежка, не знаю, ну, в общем, видно зарево было издалека. Горело так, что было видно. И вот все ринулись туда вот на эти Бадаевские склады. И бабушка ездила с большой такой, с большой бутылкой, как-то приспособила на ремнях, и на этой… носила как рюкзак вот. Шла, значит, сладкая вода. Видно, сахар. И вот потом она привозила эту воду – грязную, черную, с землей, процеживала, через несколько раз, через несколько марлечек, и мы пили эту сладкую воду. Чего ж, хоть воды сладкой попить, и то хорошо было. Вот. Ну а потом что ж, потом вот пошла уже в 43-м году уже в третью школу, вот на Большой проспект. Там, значит, нам давали какие-то пайки в школе, и к праздникам. В общем, там уже легче стало. И в 43-м году я поступила в клуб Орджоникидзе. С 42-го на 43-й осенью поступила в клуб Орджоникидзе, и там, я ходила туда пять лет. И мы выступали, в клуб самодеятельности поступила, и мы выступали и в Лисьем Носу, нас возили к летчикам, и вот на этот… кораблестроительный завод-то, как он? Не Путиловский, а как он?.. Завод-то сейчас… Господи, кораблестроительный! Ну на набережной[96 - Сложно сказать, какой именно завод имеет в виду информантка. Скорее всего, речь может идти или о судостроительном заводе «Северная верфь», действительно расположенном рядом с Кировским (Путиловским) заводом, или же о Балтийском заводе, выходящем на набережную Большой Невы. Наконец, это могли быть «Адмиралтейские верфи», расположенные на противоположном берегу Большой Невы, в самом устье реки.]…

Интервьюер: Не Знаю…

Информант: Господи, из ума вышло. И, в общем, на заводы, потом в ремесленные училища нас возили, даже нас возили в госпитали, здесь были госпитали, даже к каким-то к нервнобольным людям, которые вот так сидели – тоже выступали. Вот. По Ленинграду, и даже вот в Лисий Нос, помню, ездили. И вот тоже рассказывала там «Снегиря» по-детскому, вот детским голосом. И хор у нас был, и балет у нас такой был, что и танцовали полечку. Потом вот мы ставили здесь, Ваню Солнцева играла даже, в этом, Полевого… Господи…

Интервьюер/Информант: (Одновременно): «Сын полка»[97 - Борис Николаевич Полевой (настоящая фамилия Кампов; 1908–1980) – русский советский писатель, автор многочисленных романов, повестей, очерков и рассказов, в том числе посвященных Великой Отечественной войне. Однако повесть «Сын полка» (1945; Государственная премия СССР, 1946), о которой вспоминает информантка, принадлежит другому знаменитому советскому писателю, Валентину Петровичу Катаеву (1897–1986).].

Информант: «Сын полка». Ну вот. И, в общем, вот пять лет я была еще и в самодеятельности. Нас хотели… нам хотели дать медали «За оборону Ленинграда». Но Москва не пропустила, что мы были маленькие. Ну и бог с ними. Ничего страшного. Ну еще что, дело в том, что у меня подруги, мои подруги с 42-го года знакомые. Вот как мы тогда учились… пришли учиться, она жива. Я с ней дружу до сих пор. С 43-го года… с 43-го года – все остальные мои подружки. И у меня есть фотографии – мы встречаемся каждый год в январе. Отмечаем День блокады. И до сих пор. Вот, у меня есть фотографии. (Пауза.)

Интервьюер: А встречаться стали, вот отмечать этот день сразу после войны или уже позже?

Информант: Нет. Когда мы… в общем, случайно я увидела Раю Э<…>[98 - Информантка называет фамилию.], случайно, вот когда… Жизнь так повернулась, что мы… Вышла замуж, мы и в Германию ездили, служили с ним, но… В Германию я со страшным чувством ехала. И все-таки там, в Германии, вот мы там… он прослужил четыре года, я приехала с базедовой болезнью – на нервной почве. Меня это… все равно, я не могла на немцев глядеть спокойно. Я очень плакала и заболела на нервной почве. Но нам надо было, потому что он служил тогда в Особом отделе КГБ, ему надо было обязательно за границей отслужить. Он два раза отказывался, а на третий раз уже сказали – нельзя. Закончишь, он тоже вечером, он работал, вечером заканчивал Университет имени Жданова, юридический факультет. Я за… пока я училась, еще сказали: «Ну ладно, пускай жена защитит диплом, а вот ты защищаешь – и справляйся» все, и мы поехали. Я говорю, там я очень переживала, плакала, я не могу видеть немецкую форму, никак не могла, мне было очень страшно. Этот страх остался у меня вообще на всю жизнь. Вообще на всю жизнь остался. Вот. И все-таки я приехала с базедовой болезнью, мне делали one… я сильно, сильно болела, мне сделали операцию. Ну ничего. Ну вот, а потом так случилось, что я сильно заболела и вырезали правую почку, и желчный пузырь, и я теперь инвалид второй группы. И мой муж тоже был инвалидом второй группы. Но он имел медаль «За оборону Ленинграда», потому что он… ему было тогда тринадцать лет, но он участвовал в оборонных работах, ездил со старшими школьниками, там как-то ДЗОТы или что, там они копали, какую-то оборону там делали… ну вот, с классом. Вот у него есть медаль «За оборону Ленинграда». Ну это не столь важно. Он в феврале месяце умер, а так мы тоже были два блокадника с ним. Вот. Ну что ж. Ну вот. А потом, когда конец войны, тоже: мы давно уже отвыкли от бомбежек, от всего, и вдруг, значит, тоже залпы, залпы. Мы с мамой ничего не поняли. А я как пила чай, и с блюдечком, с чаем побежала, между дверями встала, трясусь вся, ничего не понимаю! Потом слышим, по лестнице кричат: «Конец войны! Конец войны!» О-ой! Тут уже все! Все друг с другом и целовались, и обнимались, и, помню, сосед выскочил в белых кальсонах – тогда еще кальсоны носили. (Смеется.) И никого не стесняясь, и все целовались опять, все плакали, все. Ну вот. Вот. Вот все, что я… Даты всякие я не помню. Вот. А с девочками с моими… многих девочек мы похоронили уже… Вот все вместе. Похоронили уже многих. Тоже вот, и говорим, что будем встречаться до последнего. До последнего. Сейчас нас осталось восемь человек. Но так с некоторыми по телефону общаемся, что приехать не может – болит коленка. Ну, в общем, вот так вот. Встречаемся, уже и знаем друг друга, знаем детей, знаем внуков. Помним.

Интервьюер: Это ваши школьные подруги, да?

Информант: С третьей школы, да, третья школа на Большом проспекте. Это вот с 43-го года, в голодовку. Когда нам выдавали пайки, мы все это помним. Даже вот у моей… вот с 42-го года которая – девочку знаю, она сейчас, ну врач-терапевт, тоже на пенсии. У нее два сына, у нее внуки есть. У нее сохранились даже продуктовые карточки. Вот она приехала на встречу – у нее даже фантики, фантики есть. Я даже помню эти конфеты: не помню, как, но она угостила нас, у нее даже эти фантики есть. Вот, ну она такая более щепетильная. Она у нас была отличница. Такая. Так вот у нее все по полочкам такая, все, и вот я к ней… она сейчас верующая. Она православная. Я не православная. Я верующая, но я… евангельские христиане-баптисты. Хожу в Озерки, у нас вот церковь своя. И вот евангельские христиане-баптисты почему, что у нас во взрослом состоянии принимают креще… водное крещение. Полностью погружаются в воду, признают Господа сво…, что он есть живой, и мы живем по Евангелию. Что мы должны жить честно, помогать друг другу и в основном, конечно, за все благодарить Бога. Вот Господь дал жизнь, мы ее так проживаем жизнь, как он сказал. Но мы должны еще делать добро и помощь, с помощью Господа друг другу. Приобщаю детей моих. Но я считаю, что они тоже добрые. Я считаю, что они добрые, мои дети. У меня… вот теперь у меня… у нас… теперь вот не у нас, теперь вот у меня остались трое детей. Вот старшая Аля, ей… с 51-го года… 52 года. Сын… вот у нее двое детей. У нее двое внуков. Потом, значит, вот сын Петр. Ему 48 лет. У него… трое детей и один внук. Младшая дочка, которая родилась в Германии в 64-м году. У нее одна дочка, вот Вероника, она сейчас уже взрослая. Она в университете на первом курсе. Так что вот сколько у нас. У нас есть такая фотография, вот я вам покажу, что, действительно, я бы сказала, что может быть, действительно, это в наше время это редко есть такие фотографии. Вот тринадцать человек: только дети, внуки и правнуки, и мы с дедушкой. У нас там тринадцать человек. Не считая невесток, там, зятьев. Но они, как бы говоря, не родные. Вот так. Вот Господь дал еще вот – видите, в голод выжила, мама и я. И вот столько веточек. В общем, конечно, за все я благодарна Господу. Что Он дал и жизнь, и дал всякие испытания. В общем, за все – слава тебе, Господи! Если помогла чем, так…

Интервьюер: Да, вы очень интересно рассказали, замечательно. А вы не вступали в общество блокадников?

Информант: Есть.

Интервьюер: Да?

Информант: У меня «900 дней, 900 ночей» и в общество районное[99 - Информантка имеет в виду общественную организацию «Ленинградский союз „Дети блокады“ – 900», объединяющую детей, переживших в Ленинграде весь период блокады, и районное отделение Международной ассоциации «Жители блокадного Ленинграда».]. Да. Я не жду никаких подарков, я рада, что я деньги туда отдаю. Может быть, действительно, эти деньги, действительно, более тем… кто живет одиноко. Я не одиноко живу. Вот у меня муж умер, но вот мы все вместе тут. Не дают мне ни скучать, ни плакать – ничего. В обществе я и там, и там.

Интервьюер: А на собрания какие-нибудь ходите или на мероприятия какие-нибудь этого общества?

Информант: Нет, они приглашают… Они приглашают вот участвовать вот на Пискаревке все – это я не могу… Потом ко мне неоднократно обращались, что выступить в школе, ну я не знаю, что я могу говорить школьникам? Вот взрослым я рассказала, а что я буду рассказывать школьникам? Я своим детям рассказывала, так вот тут у меня сын, это… Петя… я то же самое все им рассказывала, Петя у меня даже плакал: «Мам, не надо больше говорить, мам, не надо больше вспоминать!» Потому что воспоминания эти очень тяжелые. Так что… А дети все все знают у меня, как мы жили, как что. Дети у меня хорошие, внимательные, любящие. А так теперь вот то к одним еду, то к другим. И внуки, и правнуки – все меня любят. И сейчас вон, это… это у меня вот это уже Родион, это он у меня правнук. Вот этот Родион, ему десять лет. А маленькой правнучке полтора годика, в Северодвинске. Но я еще ее не видела ни разу. Так что всякие вот – и большие, и маленькие, всякие есть.

Интервьюер: А вы очень молодо выглядите…

Информант: Да ну, какое там молодо… Ну и слава богу, что молодо, хорошо. Я вот… мне скучать не дают. Вот такие дела. Слава тебе, Господи. А теперь я говорю, молимся за весь наш народ, за все наше начальство, за всех, за всех молимся… И за бомжей молимся, вот у нас такая церковь. Чтобы Господь и поднял Россию, чтобы как можно было больше верующих, ведь верующие люди живут честно, по-честному. Чем вот всякие новые русские. И убивают вон и все это. Так нельзя жить, так нельзя… Ну когда война – это совсем другое. А когда сами по себе жи… люди живут с грехом – нельзя.

Интервьюер: А когда вы пришли в церковь – уже после войны?

Информант: Да. Вот в 90-м году я приняла водное крещение. А сын мой, я через него, как бы говоря. Вот. У него тоже очень интересная судьба. <…>[100 - Небольшой фрагмент интервью, содержащий информацию личного характера, касающуюся членов семьи информантки, не публикуется по этическим соображениям.]. Много церквей прошел, а потом вот приехал в Озерки, евангельские христиане-баптисты. И нашел себя. Сказал: «Вот здесь я…» Потом приехал и говорит: «Мама, я нашел церковь. Идем и ты со мной». Я говорю: «Пойдем!» А в православную я тоже ходила, надо было куда-то ходить. Я приду – то мне… батюшка, чего-то смеюсь над ним, то иконы какие-то, вот все не то чего-то было, не то. И, помню, девчонок тоже брала, я говорю: «Пойдемте сходим!» Но как на экскурсию. Чувствую, что все не то, не то! А вот приехала туда, и, ой как, и сразу захотелось молиться, и сразу захотелось плакать, и каяться, вот все тут у меня разрывается, вот, вся моя жизнь тут, тут, вот тут всего много! И как раз была Пасха. И говорят, мол: «Кто хочет покаяться?» Меня как ветром, вот как ветром сдуло! Вот не собиралась ничего, как ветром, встала на колени и стала просить: «Господи, прости меня за всю мою жизнь неправильную, за всех моих детей, за моего мужа, что неправильно жили, тоже и выпивали, и гуляли все, и все, Господи, прости, только прости меня! Вот прости – больше у меня не было слов – только прости меня за всех». А потом, когда села к сыну в машину, я не знаю, чувство мне это не передать. Едем, я говорю: «Петя, я не знаю, что со мной!» Я как будто выше, я как будто в облаках. Я не чувствую воздуха, как будто я в другом… в другом воздухе! Я не знаю, что со мной. А он мне сказал: «Мама, просто Святой Дух в тебе! Это никто не может передать. Это Святой Дух в тебе». Но по-настоящему почему-то я веру, вот именно свою веру в Бога, я почувствовала года через два. Это все очень медленно. Вот, действительно, поистине человек приходит медленно к Богу. Ну вот. А теперь… А теперь я без Бога жить не могу. Теперь я все знаю. Это все по господней милости. Это все по господней… и шла я этим путем только… вот и война, и мои дети, и мама, муж, там все – это я шла господним путем, и вот я пришла к Богу. И за все я благодарна, и за мою жизнь благодарна, и за мою мамочку, за то, что Господь мне дал долгие годы с моей мамой, она со мной прожила и умерла, 84 с половиной года! И я ей так была благодарна, она умирала, я ей только сказала: «Мама, ты самая лучшая моя мамочка на свете! И я тебя так благодарю». Что мама была со мной, мама воспитывала всех моих детей, она была неотступна, она всю мою жизнь отдала мне. Это Господь ей так начертал, ее судьбу. Вот так. И за все, за все я благодарна Богу. Вот, а во время войны, может быть, действительно, было какое-то дуновение коммунистическое, что люди шли за партию, за Сталина, вот тогда была эта вера. И я верю, что ради того мы и победили. Ради, что вот коммунисты были, что вера, но потом мы зато стали жить плохо. А может, испытания тоже были большие, что мы Бога не знали, что закрыли. Ну, а теперь, слава богу, все все люди поняли. Все все люди поняли. И наши ошибки, и нашу радость. И я благодарю… Так что вот такие дела.

Интервьюер: Спасибо большое!

Информант: Я желаю тоже всем счастья, господнего благословения, чтобы Господь всех вас увидел и услышал и чтобы вы все тоже открыли сердца для Бога. И жить по честному намного легче. Как один тоже мужчина говорит: «Ну а что толку, ну ладно, ну я не буду курить, не буду гулять, не буду там жене изменять, буду все деньги приносить домой, ну и что? Ну и как, что вот?» А вот ему ответили: «Ну, как…» Да, а, мол: «Я приду, а там не будет жизни никакой?» «Ну и хорошо. Не будешь ты изменять, будешь ты жить честно, все, разве это плохо жить? Это же хорошо! Помогай людям другим, все. Вот ты и проживешь спокойно, для себя жизнь. И все правильно». Вот. И вам желаю счастья!

Интервьюер: Спасибо!

Интервью с Вероникой Никандровной

Интервьюер: «Блокада в коллективной и индивидуальной памяти жителей города», 2003 год, 14 июля. Я в гостях у Вероники Никандровны, и мы начинаем. Вот, Вероника Никандровна, мне бы очень хотелось, чтобы вы рассказали о вашей жизни, о том, что в ней было самым важным, на ваш взгляд. Сначала я не буду вас перебивать, то есть я выслушаю все, только иногда буду делать заметки…

Информант: Угу. Направлять куда-то, нет?

Интервьюер: Все, все, что вы считаете нужным.

Информант: Ну я[101 - Информантка родилась в 1932 году, во время блокады жила с братом и матерью на окраине Ленинграда в Невском районе, затем у сестры матери в Центральном районе. Информантка награждена знаком «Житель блокадного города». Принимает участие в работе общества блокадников. Интервью проходило в квартире информантки 14 июля 2003 года. Общая продолжительность аудиозаписи интервью – 153 минуты. Интервьюировала Т. Воронина. Архив Центра устной истории ЕУ СПб. Интервью № 0102024. Имя и отчество информантки изменены.] могу начать тогда с начала войны?

Интервьюер: Ну откуда, откуда вы считаете нужным. Мне хотелось бы, чтобы вы рассказали о своей жизни.

Информант: Угу. Ну вот. Ну родилась я в Ленинграде, в 32-м году десятого июля. Сейчас мне уже семьдесят один год, семьдесят второй. Ну вот. В общем-то, жизнь даже… Во время рождения там тоже было очень сложно. Было голодное время, можно сказать, 32-й год – это время тяжелое. А отец служил в армии, потом это вот… началась когда финская война, он ушел на финскую, потом пришел – в 39-м году, по-моему, это было вот, – ив 41-м началась Отечественная война. В общем, ему было тридцать три года, это Никандр Петрович[102 - В интервью названы полные фамилия, имя, отчество. Имя отца изменено.], и он, в первые же дни он записался в добровольцы и ушел на войну. Остались мы, значит, с мамой. Я, брат старший, 29-го года, и я. Ну и вот. В общем, застала нас война летом на… в Поповке, потому что на лето все… никто не думал, что что-то произойдет такое. Все были там. И такое настроение было… ну началась, как-то нас ошеломило все это, но думали, что все быстро закончится. Вот. А когда начали уже немецкие самолеты летать там и бомбить железную дорогу, мы как раз жили там около железной дороги, то… в общем, пришлось, конечно, прятаться, бежать туда вглубь куда-то, к соседям – думали переждать, но потом поняли, что это все, в общем, очень серьезно, и мы быстренько-быстренько уехали оттуда вот… сюда. И поначалу мы жили в Володарском районе, где сейчас это Невский район, у маминой сестры. Там у нее был частный домик на Софийской улице, ну, в общем, теперь, я думаю, Купчино там, все объединилось как-то, но на границе с Рыбацким. Вот. И жили у нее. И вот в сентябре, когда кольцо замкнулось, ну вот… конечно, было очень трудно. В магазинах сразу как-то все пропало так, продукты. Но так как у них еще было огородик какой-то, тогда это от завода Ленина, там недалеко, но, в общем-то, домики частные были и у всех огородики какие-то, овощи там были. Ну вот. Пока держались. И главное тепло. Потому что, в общем-то, во время блокады многие погибали, ну и, естественно, от голода, истощения, но и от холода, потому что замерзали просто в своих квартирах. Потому что отопления не было там. Ну вот. У нас еще там мамина сестра жили на улице Восстания. Вот потом мы к ней перебрались… Вот. В общем. Там, в начале 41-го года ну вот я пошла во второй класс. Ходила там в школу на Троицком поле, была такая школа. Потом ее закрыли, и госпиталь там был. А нас, вообще, мы уже не учились, потому что… ну были случаи, потому что уже начался голод страшный, и дети стали пропадать там и все, в общем, жили дома. Потом мы перебрались, потому что наш дом разбомбили, все сгорело у нас, и вот мы как-то с чемоданчиками там, в общем, со всем таким необходимым мы, значит, были там, на Восстания. Напротив Знаменской церкви[103 - Знаменская церковь па Знаменской площади (сейчас площадь Восстания) была возведена по проекту архитектора Ф. И. Демерцова в 1794–1804 годах на месте деревянной. Была снесена в 1940 году в связи с намечавшимся строительством станции метро.]. Еще Знаменская церковь там была не разрушена, потом да… Да. На месте метро Площадь Восстания. Ну в общем, жили мы тоже… Там отопления в то время парового не было, дровами на кухне эти плиты топились. Дров не было, воды… ну, в смысле, вода была плохо. Потом и вода прекратилась, ездили. А когда мы жили еще, значит, у маминой сестры К.Е., Е.И.[104 - Имеется в виду один человек: в первом случае названы фамилия и имя, во втором – имя и отчество.], мы, значит, ездили с братом на Неву. Нам на саночки такой большой металлический бак ставили. Ну я не знаю, литров двадцать, наверное, такой. И вот мы ездили на Неву, туда забирались. Река была замерзшая, там прорубь была, все черпали ковшичками и наливали кто чайничком, кто что тащил. А нас, в общем, это наша обязанность была с ним, нас, значит, вот эти тетя Катя заставляла вот возить эту воду с братом. И мы, значит, там по ступенечкам в (смеется) ледяной… во льду, в общем, ступеньки были, а мы, значит, спускались, потом поднимались, иногда и покатишься обратно. Потом опять как-то вдвоем. Ну ему было, значит мне было девять лет, ему было одиннадцать лет. Вот так вот. В общем… это наша работа была. Ну вот. А мама у нас болела, и она часто на том берегу лежала, там где вот был монастырь, там был госпиталь, и она лежала там… Она еще до войны болела, у нее туберкулез был. И там лежала. Вот. Брат к ней ездил или ходил через реку или, когда там весна или осень была, он… там переправа какая-то была, лодки какие-то, там рыбаки переправляли, там она его немножечко подкармливала. Потому что… там умирали многие, оставалось что-то. Вот. Детишек, кто там приходил, успевал, он постарше был, его там немножечко поддерживала. А я ходила, значит, вот за хлебом. Давали нам 125 грамм хлеба. Это, по-моему, до декабря[105 - 125 граммов – самая малая за всю блокаду норма хлеба. Выдавалась по карточкам служащим, детям и иждивенцам с 20 ноября по 25 декабря 1941 года. См.: Постановление военного совета ленинградского фронта о снижении норм хлеба от 24 ноября 1941 года и Решение горисполкома об увеличении норм отпуска хлеба от 24 декабря 1941 года (Ленинград в осаде 1995:194,209).]. Это вот на детские карточки, на иждивенческие карточки, и в месяц, вот такие вот маленькие фунтики из газетки, вот такие (показывает) кулечки. Там было грамм десять крупы на месяц… карточки, а грамм десять песочку, ну все. Больше ничего не было. А хлеба, значит, каждый день должны были очереди стоять. Вот мы ходили. Он посылал меня, потому что говорил: «Верушка, я все съем. Я, значит, выкуплю, я не донесу. Я все съем. Иди ты». Вот, я ходила. Стояла тоже, и в мороз мы там стояли, грелись где-то, бегали по этим… по парадным. Ну вот. Ну потом… я помню, что я слегла. И вот я лежала, настолько, видимо, ослабла, ну дистрофия была, мы все были дистрофики, потому что… наверное, со стороны было смотреть, конечно, так как все были такие, то ничего, и закутанные там, и все, но это зрелище было не… для слабонервных, в общем-то, страшное, потому что, когда я дышала, у меня вот такое сохранилось в памяти чувство, больно было дышать просто. Вот каждый вздох, и, кажется, вот у тебя это все к спине. Боль ужасная. И я легла и сказала: «Вот я не встану, пока не прибавят хлеба». (Смеется.) Ну вот, и на… в этот же день, вот Левитан[106 - Левитан Юрий Борисович (1914–1983), диктор Всесоюзного радио (с 1931 года), народный артист СССР (1980). Во время Великой Отечественной войны зачитывал важнейшие официальные сообщения.] по этому, по радиолу нас было все время включенная эта тарелка черная, объявил, что прибавляется, 50 грамм прибавили, стали мы получать 175 грамм. Вот. Ну вот, уже стало повеселее. Потом нам… у маминой сестры муж, он служил под Ленинградом в этих… в ВВС был механиком. И он собрал нам посылочку, такую от своего пайка там, сухим пайком им давали иногда. А и прислал кто-то из их части и ехал сюда на машине по каким-то делам. Ну, видимо, это не за линией фронта, а это же где-то здесь вот в пригороде, где немцы еще не было. На границе. Вот. И прислал нам посылочку, потому что, это, мама как раз в это время была дома, не там, не в госпитале. Прибегает человек и говорит: «Вот вам посылка от И.И.Т.[107 - Имя, отчество и фамилия мужа сестры информантки.]». Ну вот. Распишитесь. Ну мама расписалась, и он убежал. Я, говорит, тороплюсь очень, у меня времени нет. А в посылочке там, значит, было, наверное, килограмма полтора гречки, потом что-то еще было… а, сухари были насушены, хлеб. Вот. Немножко песку тоже сахарного. Ну и все. А когда мама прочла там записку его, то он писал, что я посылаю, значит, вот с этим человеком и полкило масла сливочного. Масла не было. «Но ты обязательно напиши мне, что получила». Ну мама и написала, что получила, а этого нет. Он потом нам написал, что, в общем, он его стыдил, и ну, естественно, он, значит, своим… Ну мы… Ну, говорит, я с него все, значит, вытянул. (Смеется.) Вот. Это нас, конечно, очень поддержало. Потому что мы какое-то время варили там суп, крупой заправляли, уж не каша там, а, естественно, так. Вот осенью мы с братом ходили на поля и весной потом 42-го года, когда растаяло все, там Славянка, такая за Обухово станция, это была как бы Обухово, а там Славянка. Но мы ходили пешком через железную дорогу, и на полях… там вот были такие проволочные заграждения, видимо, там было все заминировано, потому что на этих… висели вот такие красные тряпочки. Ну это было, в общем-то, заминировано, но так как мы были легкие, то мы, значит, пролезали, ходили. Глина прилипала там это. Иногда мне ноги не вытащить, я кричу: «Борька[108 - Имя брата информантки.], у меня ноги завязли, мне не пройти». (Смеется.) Он подходил ко мне, меня вытаскивал, шли дальше с корзинкой. Увидим, там выглядывает кусочек там… капустки, мы, значит, капустку, если морковочка какая-то неубранная, вот что не успели там собрать, вот приносили домой. Все промывалось это, эти листики все, и я, значит, крошила там варила, и вот немножко там это… И, в общем, супчик варила, и ели. Потому что и готовила я тоже. Потому что мамы часто не было, вот. Или она лежала, в общем, в плохом состоянии. В общем-то, я занималась хозяйством. Вот. Ну вот, а весной, когда появилась там, крапивка появилась, лебеда появилась. Значит, листики лебеды, крапива, потом однажды он меня куда-то… говорит: «Верушка, поедем мы с тобой за камышами». За камышами, это потому что там корни камышей… вот отрежь, они такие мучнистые, варила кашу я. Вот. Она напоминала или пшенную, или манную какую-то крупинками, даже так разваривались там это мелко. Но у нас были дрова там… и тепло было. Потому что зима там очень суровая, очень холодная, 40 градусов, даже, может, больше бывало иногда. Мороз такой. И так как мы были в тепле, то мы, в общем, держались… Вот. Потом, значит, у нас так получилось. Это уже к лету 42-го года. Сестра оттуда пешком, транспорт-то не ходил, вот с Восстания она пришла к нам пешком. Ну вот, и сказала, что пойдем к нам, будем жить у нас вместе как-то. Она, у нее сын был, ну возраст такой же, как у брата, 29-го года, нет, он 30-го, только в январе… Вот. И за ним и приглядеть-то некому. А она… она как бы была раньше, Осоавиахим был – вот это организация такая против воздушной обороны, все. И вот во время блокады, войны ее там, в общем, как бы… мобилизовали, но ночевать она приходила ночевать домой, но там вот она работала. И их там кормили что-то, супчик давали, где-то столовая у них там была, она немножко ела. Вот. А Женька был, значит, один. И вот мы переехали туда. Тем более, вещей-то у нас мало было, и мы налегке (смеется), пришли, вернее, пешком. Дошли. Еще силы были. Вот мы, значит, жили там у нее. Это дом три, там гостиница, и сейчас там гостиница, и вот это во дворе. Но были, флигель такой там был, жили. Потом, когда потом мы в бомбоубежище однажды сидели, мы почти все время в бомбоубежище там были, потому что часто и бомбежки, обстрелы были. Все время тревоги, так что мы даже какое-то время и не уходили, потому что только отбой этой воздушной тревоги, поднимемся туда, только думаем: сейчас мы немножко отдохнем, поспим, опять тревога, и тогда уже там и сидели… там, в общем, жили. Вот. Ну хлеб свой получали по карточкам там. Вот. По новому адресу уже. Потом да, маме сказали, что надо обязательно эвакуироваться, потому что иначе не выживет и все. А значит, тетю Лелю[109 - Сестра матери информантки.] не отпускали, тогда значит вот ходатайство было такое из госпиталя, что для сопровождения нужен человек, иначе они не доедут. Вот. А эвакуация это уже во второй половине 42-го года, это было… август месяц, в конце августа. Ну собрали вещички, вот… У тети Лели была раньше-то квартира большая, у нее потом, значит, там… две еще соседки там, значит, поселились. У нее было две комнаты, рояль там концертный был, все. Этот рояль за пол литра водки, значит, договорилась она с кем-то продать, чтобы потом эту водку обменять на хлеб. Вот так вот. Такая операция была. (Смеется.) Ну вот. Ну, в общем, собрались, и сначала на Московском вокзале мы сидели. Думали, что подадут, вот окружная дорога вот эта через это… Ржевку, не знаю, в общем, окружная дорога такая. На Ладогу туда. И дней, наверное, или четыре или пять мы там сидели. Потому что поезда некоторые отправляли, а нас все еще сказали, значит, нам еще ждать надо. Надо ждать, надо ждать. Вот. Но нас там, в общем-то, кормили уже, уже что-то давали такое. Потому что помню, мама с тетей Лелей, они ходили, и в маленьких там котелочках что-то они приносили. А так на этих, на чемоданах и сидели. На перроне прямо. Потом нас все-таки отправили, и мы поехали до Ладоги, и там нас погрузили на… это катера такие, не пароход, а катера, которые возили… эти… ну продукты даже. Вот. И все туда в трюм забрались вот, и, значит, вот поплыли. Так быстро, быстро, быстро. А так как это… может быть, волнение было, может быть, курс меняли, в общем… за нами стал охотиться этот немецкий самолет. И… а меня там стало тошнить. Я, значит… меня на палубу. И матрос со мной там стоял. Вот. Тошнить нечем, а вот тошнит и все. Нехорошо мне. А этот гоняется, а катер, значит, так: вот он идет не прямо, прямо, прямо, а он то вот так, то вот так, то остановится, то опять куда-то… а эти гоняются прямо за нами, и бомбы кругом падают. Вот это вот я помню очень хорошо. Бомбы кончились, он начал за ними гоняться… из пулемета прямо по палубе так это… Думаю, видит, что ребенок там стоит, да? С человеком, с матросом с этим… И гонялся, гонялся за нами. Ему было, наверное, очень интересно. Ну вот. Ну в конце концов все благополучно, мы добрались. Еще помню, нам попался навстречу, мы туда, в К обо ну[110 - Деревня Кобона расположена на восточном берегу Ладожского озера, конечный пункт Дороги жизни.] ехали… (Звонит телефон.) Так. Пусть звонит, ладно. Ну вот. А навстречу попался оттуда тоже катер уже с продуктами, и там матрос стоял, и нам что-то такое помахал там, покричал что-то, ну вот, и, в общем, приехали мы в Кобону, нас высадили. Накормили чем-то таким горячим, что-то такое похлебку какую-то дали. А потом там уже стоял состав, теплушки товарные. И вот такие вот нары там, значит, внизу, и еще ярус наверху. И вот по две семьи на каждые нары, и поехали мы. Вот нас повезли. Повезли, причем, у нас… в этом, в листке – эвакуационный лист был – не было пункта назначения, потому что где кто захочет, там высадится. (Смеется.) Вот так вот. А у мамы еще была, в общем, у нас все родственники в Ленинграде были, и во время войны-то это уже одна сестра… постарше, она была в Тобольске, у них… она работала в научно-исследовательском институте речного и озерного хозяйства, это ВНИИОРХ назывался он тогда, всесоюзный научно-исследовательский институт, и у них был филиал, вот в Тобольске, там в разных городах. И она там была в экспедиции с детьми. Вот. И мама решила: поедем к тете Шуре. Ну ладно, поедем. И вот мы, значит, доехали до Тюмени, высадились. Там на пристани… нас потом какое-то время мы там даже… нет, прямо на пароход нас, вот такие еще лопастные пароходики колесные ходили, вот идет и шлепает по воде. (Смеется.) Ну там Иртыш, Обь, в общем, вот эти реки-то полноводные, большие такие. И вот эти… шлепанцы. И вот помню, мы едем, нас там тоже… в трюме много человек, именно эвакуированных там, ну, может быть, и другие пассажиры, но я-то помню только вот ребятишек много было, и вот этот… нас покормят лапшой, значит там, а что еще было как, я не знаю, только лапша. Я помню… суп из лапши. Этот кок, мы соберемся у двери этого камбуза, мы только, значит… накормили нас. И говорит, ну все, они теперь хоть немножечко успокоятся. А мы уже там все стоим и глазастые все смотрим. Он нервно так эту лапшу (смеется) режет, режет и на нас смотрит, когда же их накормит. Ну вот. Ну вот так вот мы ехали, ехали, ехали, до Тобольска доехали, доплыли, вернее. Оказалось, что она в командировке в Локсово, это еще туда… вниз по Оби. Надо было по Иртыш, вот в Тобольск на Иртыше, наверно, стоит, а Обь-то дальше там слияние уже Обь, Иртыш. Ну, мама говорит, ну что же мы как? Мы не знаем, без нее. Мы поедем к ней. Туда поплыли и туда еще. Они тихоходные такие еще, то есть мы туда приплыли, наверное, где-то уже… к сентябрю, к концу. В общем, долгая дорога у нас была, путешествие такое, да. Ну пока все благополучно. Доплыли до Локсово, вот, вышли там. Нашли ее там. Там рыбозавод, они же там… у них тоже станция своя… там научно-исследовательская и при рыбозаводе, а там такие… Обь-то широкая в том месте, и там берега не видно, оно как море уже, потому что это уже в низовьях. Очень широкая река. Ну вот. Приплыли в это Локсово, в общем, к ней там пришли. У нее комнатка маленькая, она там с двумя сыновьями. Вот. И мы там устроились. Печка русская. Тут же. (Смеется.) Вот. Ох уж мы там отъедались! Там же рыба! Вот. Сначала нас… да, к ней приехали. А потом нас поселили в самой деревне. Там это у них поселок был от рыбозавода там, а потом там деревня была – вот это Локсово. И там нам дали на горе, потому что вот сама Обь, она внизу, потом крутой-крутой берег высокий очень и там уже вот эта деревня. Тайга. И тайга уже тут. Такая глухая. Медведи заходили там иногда, да. Вот, в общем, дали нам такой дом пустой, ну там вот половицы все ходят, там и, в общем… но все равно обрадовались. Как же! Перетащились туда, наши стали сразу узнавать: там грибы есть? А грибов, говорят, много, но вы не уходите, иначе вы не вернетесь. Там тайга, заблудитесь. И вот только, говорит, ходите так, чтобы видно было все время дома, вдоль. Но столько грибов! Они грибы не собирали и не ели вообще, это не еда же. Вот рыба, утки там, вот они настреляют, уток наловят или пойдут там в тайгу зверюгу какую-нибудь убьют, ели. В общем, мы там сначала стали, значит, на грибах, потом… это, ягод насобирали, потом зима стала, нам, конечно, стало там очень холодно, потому что там щели. Полы вот так вот… Нас поселили к одной женщине там. У нее муж был на фронте, тетя Стеша, и ребятишек человек пять там было, ну вот, и нам дали самую большую комнату. Там называлось это залом. Значит, три окна так, три окна так. И вот мы с тетей Лелей, тетя Леля, Женька и мы, значит, трое… пять человек мы там жили. Ну замечательно. И, в общем, мама потом устроилась на работу бухгалтером там… вот. И, в общем, понемножку… у них там карточек не было, но были, значит, тоже нормы какие-то, которые выдавались просто по спискам. Вот у каждого продавца там лавочка была такая, хлеб давали, хлеб там… крупу иногда, наверное, давали, но то что… там грибы, ягоды… И потом мы – как вот они все время, они запасались на всю зиму кедровыми орехами. Ходили в тайгу, значит, вот там сшибали эти вот шишки, потом шелушили дома их, потом вот в бочку, нам дали такой бочонок. В русской печке на противне вот эти орехи очищенные, там они нажаренные уже такие. В бочку, в бочку – в общем, мы нашелушили целый бочонок. А там же какие жиры! Это же такое питание. Потому что маме сказали, что: не знаем, как дети, потому что нас сначала все боялись, а мы же дистрофики были, страшные такие, ну скелетики, старички маленькие. Ну вот. А маме сказали… врач там была, говорит, что вам зиму здесь не перезимовать. Ну вот. Ну мы почему-то перезимовали не только зиму, мы так, в общем-то, все поправились, там все нормально, и, в общем, мы там прожили… я там пошла во второй класс и третий, как-то так вот получилось, значит, я там… У тети Шуры там кончилось… потом, наверное, в 44-м году… в общем, конец 42-го, 43-й год мы там были. Потом где-то мы в следующую навигацию… в начале 42-го началась навигация, и мы поехали в Тобольск, и тетя Шура туда, значит, возвратилась уже с экспедиции, и мы. Вот. И… в общем-то, получилось, конечно, так: приехали к тете Шуре, а у нее комната, наверное, меньше нашей вот этой, вот моей этой. Комнатка, уж я не знаю, сколько моя, десять с половиной метров, но она кажется мне большая. (Смеется.) Ну вот. А там была… может, метров восемь. В общем, они с мамой вдвоем-то спали там, а ребетня вся на полу. Значит, вот мы… расстелет нам, и спали так. И там я в четвертом классе училась. Закончила я там четвертый класс. И в 45-м… тетя Шура даже раньше уехала, потому что, значит, там уже в 45-м, когда война кончилась… дядя Ваня он, значит, приехал. У них был дом, Иоановский монастырь на Карповке, тут вот, у них… там где сквер рядом с этим, у них рядом дом стоял. Вот. И там, значит, его разбомбило подчистую, и, он когда вернулся, их… они были еще в экспедиции здесь, в Тобольске, вернее, то он выхлопотал комнату на улице Грота. И значит, когда она вернулась уже с ребятами, то… уже там у них было куда приехать и все. И потом нужен был… – она-то с экспедиции, мама, правда, тоже работала, считалось, что она там в институте этом работает, но институт-то филиал там, он так и остался. Вот. А нам нужен был вызов. Ну вот, мама написала тете Кате письмо, что, значит, как бы без вызова, тем более, у нас дома не было, все у нас подчистую, у нас ни имущества, ничего, нас разбомбили, сгорел. Все. Нет ничего. Значит, к ней, что она согласна к себе пустить. И прописать. На таких условиях можно было вернуться. Ну она вот прислала нам. Вот. В общем, мы приехали к ней. Высадили нас на Сортировочной. Ну также пароходом этим (смеется) плыли до Тюмени. Потом надо было ждать поезда, и потом… мы вообще решали – там многие, даже институтские многие возвращались, потому что с экспедицией те, кто там работал постоянно, они там, естественно, оставались и работали, а те кто из Ленинграда приехал в экспедиции там не… в одно Локсово, там много было этих… ну и, в общем, так вот мы… и в разное время и добирались. В Тюмени-то, я помню, что мы даже где-то сняли квар… какую-то комнату тоже, в Тюмени самой, и жили: вещи были все на пристани как бы там, ну кто-то там охранял, а мы, значит, вот жили с ребятами, чтобы не ночевать под открытым небом в комнате. Мы жили. Потом вот поезд. Сказали, что вот нам билеты все – это как-то было гарантировано государством, что мы вот и туда ехали бесплатно, и кормили нас и обратно также. Вот. Что это было, в общем-то, достаточно хорошо организовано. Погрузились и поехали. Опять не в пассажирских, опять в этих теплушках с нарами там ехали, но уже радостные, потому что возвращались, возвращались. Так было, в общем, хорошо, конечно, настроение у всех было такое хорошее. А когда туда ехали, многие умирали. Не доезжали, снимали с поезда, значит, там где-то… В общем, там все было, конечно. Вот. А когда мы вернулись, значит, высадили нас на Сортировочной, до Обухова надо было еще идти там пешком, ну потихоньку, брат-то уже посильнее был, значит, это был 45-й год… Вот. Уже где-то… тоже август, наверное, в августе возвращались. В общем, уже считай так: 42-й, 43-й, 44-й, 45-й – три года мы в эвакуации пробыли. Вот. Ну и вот когда мы, значит, приехали там… ну вот комнатку они давали там, маленькую комнатку там мы… в комнатке этой устроились. Вот. Мама работать… пока не работала, в общем, это надо было найти. Она в институте работала-то она. Приехала, но уже из филиала, она могла сюда… а этот институт, значит, располагался он напротив Смольного собора… нет, рядом со Смольным собором, где там смольнинский, там институт иностранных языков тогда был. Я не знаю, как сейчас там что. Но тогда… и там же помещался вот этот институт, научно-исследовательский институт озерного и речного хозяйства. Многие даже приехали и даже там жили. Но так у нас вот мамина сестра разрешила там, но ей надо было каждый день из Обухово добираться вот туда. Но тогда уже трамваи ходили. На трамваях добиралась. С пересадками все и обратно. Иногда она даже ночевала там. Но, говорит, было страшно, потому что на столе она ночевала в бухгалтерии, а там крысы бегали. Вот. В общем, так вот. Потом стали хлопотать, чтобы, в общем, дали… эту комнатенку, ну это, в общем, получили на Чехова[111 - В целях конфиденциальности из текста исключен полный адрес: улица, дом, квартира.]. Там жили. Комната такая была, как бы считалось, две комнаты, последний этаж там во дворе флигель, четыре этажа, а лестница вот такая была (показывает), жуткая. Мне потом, там брат жил, я ходила там… так он до смерти там и жил, и очень тяжело подниматься было, потому что… я не знаю, сколько там… Это даже не… не 45 градусов, очень… что-то лестница… На последнем этаже. Одна комната была у нас, нормальная, двенадцать метров, вторая комната, там… с лестницы каким-то образом дырка была в этой комнате, заставлена просто из фанеры ящиком, вот так вот забита как бы. Ну холодно, конечно, там все это. Ну, в общем, было так. Коммунальная квартира там была еще. Еще три комнаты. Плита была у нас, конечно, ни газа, ни парового не было. Печное отопление. Была печка. Топили дровами. Отец вернулся в декабре. Вот покупали дрова: куда-то заказывали, они ездили, где склад был дровяной. Привозили дрова. В подвале у нас были у каждого, на каждую квартиру и на каждого даже жильца клетушечки такие отгороженные, где можно было хранить. Вот дрова все хранились, а потом когда стали уже… там 46-й, 47-й год сажать где-то давали участочки в пригороде, сажали там картошку. Привозили там картошку хранили. Вот так вот. А как выходные дни, значит, отец с братом, они пилили дрова. Кололи, и мы, значит… вот, в кухню входишь с лестницы, и сразу кухня была. Плита была, причем такая, которой топить тоже дровами, тут комфорочки. Вот. Раковина тут, там туалет все. В общем, никаких таких удобств-то не было. Вода, естественно, только холодная. Но это было счастье. Это было такое счастье. Крыша своя над головой. Потому что… когда вот нет своего жилья – это позавидуешь всему. Ходили вот по улицам. Вот так смотришь: в подвалах жили люди. Думаешь, какие они счастливые, у них есть жилье. Но когда вот эту комнату получили с трудом, правда, там со всякими препятствиями все, но через институт как-то получилось так, и, значит, мы уже были счастливые. И отец уже вернулся сюда. Ну он устроился в трест Ленлес, что на Конюшенной площади, до сих пор, по-моему, там он и есть. Вот. Инспектор-механик. В общем, так в командировки в леспромхозы ездил. У него высшего образования не было, но у него была голова хорошая, он очень соображал хорошо там и все какие-то рационализаторские предложения придумывал, какие-то там приспособления, механизмы, там что-то… В общем, он даже ушел не пенсию, больной уже был и все равно что-то придумывал. (Смеется.) Вот такой. Ну вот. В общем, так мы жили, а мама работала во ВНИИОРХе вот бухгалтером. Я ходила в школу на Мойке. Дом какой? То ли… недалеко от Пушкинского дома, по этой же стороне. От Невского это было недалеко, сейчас там какое-то было училище, а сейчас вообще, не знаю что. Была 208 школа у нас, девчоночья. Тогда же это были женские и мужские школы[112 - Раздельное обучение было введено в ленинградских школах в период с сентября 1943 по 1954 год (об этом подробнее см.: Айвазова 1998: 66–99).]. Ну, в общем, вот так вот учились. Конечно, три года в эвакуации и среди вот деревенских – там как бы все это так… в общем это, конечно так, я чувствовала себя в начале не очень как-то, неловко. Потому что я чувствовала, что они немножечко по-другому воспринимают там все это… Хотя я училась там, вот у меня этот четвертый класс окончила на четверки, пятерки, у меня даже больше пятерок было, чем четверок. Но когда мама пришла меня устраивать туда, завуч ей сказал, причем он ей сказал, действительно, так и надо было сделать, что так как вы приехали, пусть она в Тобольске там училась, все это, но разница есть. И ей будет трудно. Поэтому давайте ее снова в четвертый класс. А мама, как же она… А лучше бы она так сделала, потому что мне было бы проще. Там уже с пятого класса иностранный язык, там все уже другое. Ну вот. В общем, там мне было трудновато, но, в общем-то, я училась… родители не касались, я училась так ничего. Более или менее, ну и четверки там, и пятерки, и тройки, все было. Вот. А когда жили в Тобольске, вот учились в школе, у нас же там, в Тобольске был детский дом эвакуированных детей из Ленинграда, детский дом. Нас ведь тоже с братом хотели в детский дом отдать, потому что мама лежала почти все время в этом госпитале, а сестра ее, она хотела именно в детский дом, потому что она боялась ответственности: «Вот Мария умрет, и куда мы с двумя детьми?» Мы не сможем, значит, вот. А сами значит вот так… И даже был момент, когда приходила женщина оттуда, от детского дома, и как бы хотела документы там или что-то, но мама согласия не дала, сказала, вот пока я жива – нет. Но она как там была, они решили, мы с Борькой поняли, что они втихаря нас туда в детский дом отдать. Тот сказал, говорит: «Верушка, пошли». А я говорю: «А куда пойдем?» Пойдем. Мы пойдем куда-то… как все мальчишки мечтали на фронт, здесь батареи стояли тут всякие военные… Пойдем. Что я в узелочек взяла, я не знаю, потому что соображать в девять лет… какие-то документы там что-то брать, я даже не знаю, но я помню, что у меня в руке был узелочек. И мы пошли. Он взял меня за руку, и мы вышли уже за калитку, смотрим, значит, дядя Леня за нами бежит: «Ребята, ребята, никуда не уходите». (Смеется.) Они испугались просто. Ну, в общем, нас вернули, ни в какой детский дом мы не попали, а там вот, в Тобольске, там дети учились вот с нами вместе… и там, конечно, они были истощены, потому что питание в детском доме было, конечно, намного хуже, чем здесь. Потому что здесь какие-то последние… вот у меня даже были игрушки. Вот, допустим, мне наши знакомые подарили свои игрушки. Мы с ними после войны встречались, в Ленинграде, да. Они остались, нас сфотографировали на вокзале, отдали проявлять пленки, и им не вернули. Я понимаю, почему. Потому что это было ужасное зрелище. (Смеется.) Дистрофиков. Ну вот. А, значит, вот куклу… вот теперь вот старинную куклу показывают с фарфоровой головой, с натуральными волосами, косы у нее были, целое приданое у нее было одежды: пальтишки, платьица, шапочки разные зимние, летние, там, чулочки, лифчики. Чулочки на резиночках. То есть это, вообще, это было такое чудо. Ну вот. И там и фарфоровый сервиз… еще там на сколько-то персон: вот такие маленькие чашечки, там эти супницы, там, в общем, ну все. И мама, вот выезжать надо было из Тобольска, нам денег нет. Надо было что-то платить там, видимо, за билет, может быть, что-то, часть вносить. Или на питание там. В общем, не помню. Она пошла на рынок в Тобольске, продала эту куклу. Там, говорит, сбежался весь рынок смотреть на эти игрушки. (Смеется.) А мне, конечно, было жалко ужасно. Но раз надо, она сказала, значит надо. Все. Вот так вот. Главное, что мы переехали, и вот получилась и комната в начале, там, вот в начале на Чехова мы жили. Вот. А с Чехова мы уехали, у нас, сейчас скажу, в каком же там году, в конце 50-х, наверное… 56-й, 57-й, может быть, год. Капитальный ремонт. Поставили наш дом на капитальный ремонт. И это… нас выселили, переселили напротив цирка, где вот этот магазин, а там вход со двора, с Фонтанки, там флигель был. Уж не знаю сколько, шесть там этажей было или сколько, мансарды под самый этой кровлей и большущий коридор, я не знаю, какой он шел такой зигзагой, там все квартиры как бы, квартиры. У нас была отдельная квартира. С этими трубами со всякими по полу там, а одна комнатка темненькая, но у нас была кухонка, и была газовая плита стояла, и раковина с водой. Чего в других не было. То есть мы кухней общей не пользовались, и рядом с нами один туалет, наверное, на двенадцать вот этих квартир как бы, если не больше. Вот. Очередь выстраивалась с утра. (Смеется.) Самые первые мы успевали, потому что были рядом, вот, а уже помыться там все, значит, мылись. А второе окошечко, вот через трубы там перешагнешь, вторая комнатка, маленькая комнатка. Одна-то темная и там вот такая вот крыша, а там было такое вот окошечко маленькое, но все-таки свет был. Вот мы там жили, пока не кончился этот ремонт. Ну больше года мы жили там. Потом, значит, переезжали опять. И тогда мы туда не стали переезжать, потому что отцу от треста Ленлес дали комнату на улице Бронницкой, напротив Техноложки[113 - Имеется в виду Технологический институт.], угол Загородного и это, Бронницкая, в общем[114 - Из текста исключен точный адрес информантки: улица, дом, этаж.], комната 25 метров. Шикарных два окна, светлая, солнечная, для нас казалась это вообще сказочное что-то. А брат к тому времени женился, он с женой поехал туда, вот в эту комнату, потому что от лестницы, там была над лестницей – эту комнату убрали, там значит, все это, осталась вот эта двенадцатиметровая комната, ему досталась. Вот. А мы туда переехали и жили вот пока, значит, там… А потом еще капремонт был у нас еще один. Там уже. Нас переселили на Измайловский[115 - Имеется в виду Измаиловский проспект.], над стрелой нас переселили, на втором этаже мы жили. А потом мы уже поменялись. Вот у меня двоюродный брат, вот этот тети Шурин сын младший Виталик, который в Тоболь-ске-то тоже жил, это вот художник Т.В.[116 - Т.В. – фамилия и имя двоюродного брата информантки.] Знаете его? Нет? Ну он довольно такой известный, ну он считается народным. Ну он умер в 57-м году. То есть в 57-м – в 97-м году. В 97-м году он умер. Закончил Академию художеств, потом преподавал одно время там даже, ну вот. Мастерская у него на Вяземском переулке была там. Все это… И он мне сказал, Верушка, – у нас был отец парализованный, лежал болел – и вот мы без ванны, без горячей воды, мыть его надо было в корыте, мы его с мамой мыли – в общем, было так трудно! Очень было трудно. Я просила дать хоть где-то, чтобы какие-то удобства были, в общем – нет, отказали. И когда вот был капремонт, вот я тогда ходила, что где-то вот… сказали, что вы вернетесь в свою. Но нам удалось как-то… потом у меня был в то время уже ребенок, дочка, и жить с маленьким ребенком вот так вот и… Короче говоря, устроили его в интернат. Так он был. А брат, он сказал: «Ты вставай на очередь в кооператив, я тебе, значит, деньги, вот когда дойдет, я тебе дам». Чтобы поменяться как-то, получить это… И когда мы… да, и я встала вот на городскую на Антоненко[117 - Вероятно, речь идет о постановке на городскую очередь в Управлении жилищно-строительных кооперативов, располагавшемся в переулке Антоненко, д. 6.], это там вот в ЖСК на очередь, на проспекте Большевиков там дом строился. Вот. И, значит, когда мы уже… надо было… нет, еще не въехали сюда, обратно, с этого, с Измайловского, там был уже построен дом. Значит, он дал мне по тем временам две тысячи. Это было в 80-м году. Это были очень большие деньги тогда. Я внесла взнос первый, две с половиной тысячи, значит там две. Пятьсот рублей мы с мамой как-то сэкономили там все и внесли, и, значит, вот построен был взнос, то есть это дом, а тридцать три по проспекту Большевиков, где огромный, огромный магазин мебельный, у нас там, значит, была однокомнатная квартирка в кирпичном доме, с паркетом, с лоджией огромной, все. Мы там ее вылизали, все это привели в порядок и потом, значит, вот… жили мы – на Бронницкую вернулись обратно и стали менять. Менять. И поменяли мы вот на эту квартиру. И так вот мы переехали сюда и живем здесь. Меня здесь это… просто поразило вот обилие зелени, да, ну тогда это было – двадцать один год в этом году будет, как мы здесь живем. Но это было все равно так прекрасно. Вот я ездила по всему… потому что у нас там была коммунальная, у нас была комната, и еще подселили к нам других жильцов, семью. Значит, они оба закончили Финансово-экономический институт, там он преподавал, она работала где-то на заводе, на Васильевском. Вот. И нас уговорили меняться. Меняли-то однокомнатную и комнату. Вот в начале. Ну как-то вот все не устраивало: то место какое-то рядом с железной дорогой, то в Купчино где-то, в общем, все это. А потом, значит, вот мы с ними. Они развешивали везде объявления, сидели целыми вечерами до поздней ночи на телефонах. В течение года мы все-таки поменялись. Вот. Поменялись, а, значит, наша однокомнатная и эту как бы там трехкомнатная, ну у них было две смежные изолированные комнатки небольшие, а у нас была вот эта вот большая. Ну вот. Ну многие из-за лестницы отказывались, потому что лестница очень тяжелая. Потолки-то три тридцать, очень тяжело было, если пожилые люди, они не могли, конечно… Но, в общем, поменялись молодые, все разъехались вот. В общем, до сих пор живем так. Дети. И то радуемся, у нас это… такие закаты здесь у нас на запад как раз. Вот, в общем, довольны. Вот так вот. Родители умерли. Отец в 74-м, мама в 2000-м, 22 января, остались мы вот с дочкой, и вот она с мужем. Вот так вот втроем живем. Все, кажется, позади, и все помнится. Все помнится. Вот обычно как-то к старости… помнится, обычно, забываешь то, что было вчера, и помнишь то, что было 40–50 лет тому назад. Ну, в общем, я пока такая помню и то, что было вчера было, и то, конечно, очень помню. Очень, очень. Особенно даже вот первые дни войны, когда немцы же стали очень быстро продвигаться, просто неожиданно. И когда они стали летать уже над домами ночью, я помню, мама будит, что вот только не пугайтесь, не бойтесь, надо вот из дома выйти. Мы вышли из дома – потому что он бомбил железную дорогу, и тут же мог и в дом попасть, потому что это где-то тут рядом было. И под деревьями мы там прятались. Вот эта Поповка до войны была то, что сейчас вот курорт… как бы вот по Выборгской дороге[118 - В данном случае имеется в виду станция Поповка, находившаяся под Колпино, в южном направлении от Ленинграда, которую информантка сравнивает с курортными местами Выборгского направления.], но там именно не деревня была, а туда… там дачи были правительственные, там дома были красивейшие, хоть и деревянные были, каменные были, церковь там была – потом там кинотеатр устроили. Вот уже когда закрыли все эти церкви. Больница, врачи там прекрасные были. То есть… у меня впечатление такое, что парк, там пихты в основном были, липы там, дубы даже были, росли. Деревья такие благородные. И у нас даже около дома эти пихты, пихты, потом это боярышник там. В общем, очень хорошо. Лес был прекрасный, туда ездили, и купаться было где, то есть так все это. А после войны приехали мы туда, почему-то, конечно, время 45-й, 46-й, наверное, в 46-м мы стали ездить да, уже туда, в лес как бы за ягодами, за грибами. Но мы когда приехали, вышли на этой станции. Там, конечно, ни вокзала, ни перрона ничего нет, на землю спрыгнули. Там домов не было, несколько кирпичных труб торчало. Все. Больше ничего не было. Лес был намного, на несколько километров вообще срезан был, как будто бритвой, а потом стояли… уже дальше, стояли стволики одни. Без веток, безо всего там, так вот, но время было голодное, есть надо было, карточки были. Вот и решили вот с соседями тоже вот, как вот знали раньше места, потому что было как-то принято так вот за грибами, за ягодами ходить. Поехали вот мама, там еще соседи поехали. И мы поехали, то есть пошли мы по шпалам в этот лес, дошли до леса с корзинками, потом свернули. Трава высоченная там же… и пошли мы, видимо, немецкая оборона там же была, немцы же стояли в Поповке. Потому что это место высокое. Колпино, а потом идет в гору все это… На сто метров примерно это поднималось, все это так вот было. Они же оттуда и обстреливали, мы даже потом видели вот эти пушки типа «Берты», «Большой Берты», как вот на Пулковских стояла, и там такие же стояли. Они… город просматривается еще так вот. Все видно. Исаакий[119 - Имеется в виду Исаакиевский собор.], там все как на ладошке, потому что это все внизу, в болоте. И вот мы пошли по этим… такие немцы аккуратисты, у них были из таких стволиков мелких сделаны дорожки такие по этим… Уже и война кончилась, уже все это… Все это было цело. И трава вот такая, ну вот. Кругом, конечно, там блиндажи, окопы, все развороченное и трупы такие вот уже… каски, снаряды, пули и… то мы идем, идем, идем уткнемся склад какой-то боеприпасов. Вернемся, пойдем по другой дорожке. И вот эти красненькие тоже… Или написано по-немецки. Заминировано все было. Как они эти не подумали, что…? В общем, мы там блуждали, потом пошли. Они заблудились, пошли по траве просто. Трава вот так. Мама говорит: «Я пойду первая, потом, значит, за ней вы». Ребята, мы шли последние. Вот. Уже не до корзинок, ни до этого, выбраться бы куда-нибудь. Короче говоря, когда мы выбрались на шоссе вот это Московское там, сели на обочину, и вот тогда они побледнели. (Смеется.) Даже не думали, что выберемся все живые. После этого мы, конечно, туда перестали ездить, потому что там, даже когда мы туда ходили – мы слышали взрывы, потому что многие так – подкормиться чем-то, грибами там, ягодами. Правда, грибы мы уже не смотрели, а брусника вот такая была, как клюква. Вот. В общем, вот так вот. Потом-то мы ездили туда еще, когда уже разминировали. Вот. Там все равно пусто, пусто, пусто – ничего не узнаете. Даже откосы эти все срыты, все маленькие, низкие – как это раньше казалось все, это высоко там. Все другое. Вот так вот. А вот удивительно, конечно, память человеческая, вот сколько времени ни пройдет, да? А все равно это как будто сейчас. Вчера вот это там все это было. Ну было очень, конечно, страшно. В этот мы даже вот… когда жили у тети Лели здесь, на Восстания, там на Пушкинской потом стали работать бани вот эти. Баня. Пушкинские бани. И мы ходили туда мыться и погреться заодно, там и помыться, потому что мы как это… спали одетые. Чтобы – бежать-то некогда, там нам раздеться и все – так, одетые. Приляжем, потом все, даже и соседи спали на кухне все. На плите там кто где устроится, на столе там кто-то, на полу. Вместе, вместе потеплее все-таки. Ну вот. А там, значит, вот однажды мы мылись в бане, и тревога. А мылись – причем, ну это же был 42-й год, все истощенные, дистрофики – и мылись и мужчины, и женщины все. Потому что класс один работал, в который могли там подать воду, это горячую там и все, и не разобрать, потому что все дистрофики. Дистрофия такая, что… и никто не обращал просто и внимания. Все, все счастливы были, что вот воды набрал и моешься. Вот и когда была эта тревога, кто-то побежал одеваться, а многие и мы остались, куда мы побежим? Будем мыться. (Смеется.) Ну вот вымылись, намыли так хорошо. Ну вот один раз я почему-то это помню. Больше я не помню, чтобы мы ходили туда. Вот. Потом как-то весной мама с тетей Лелей, они поехали опять решили куда-то вот поехать в пригород, вот, может быть, в ту же Славянку где-то что-то поискать. В общем, они приехали и привезли хряпу какую-то, зеленые листья, вот тоже оставшиеся от… когда вот капусту снимают, а эти листья… там или кочерыжки. Вот тогда они просто вот эту хряпу насолили там, что-то там нарезали, и потом мы щи варили. (Смеется.) Из этой хряпы. Ну самое интересное, Танечка, вот что не было чувство обреченности такой, вот даже я просто про себя говорю, не было такого – что вот немцы возьмут город, не было этого. Была какая-то уверенность, что все это должно кончится, пройдет, что немцев прогонят. Вот. И у взрослых так же. Паники не было. Хотя было жутко, конечно, ну как это 125 грамм хлеба и больше ничего, да? Ну летом ты траву какую-то там поешь, что-то делаешь, а зимой-то ничего. Конечно, один раз мы кошку дохлую съели. Это еще в начале было. Потом у маминой сестры были шкуры оленьи, ну такие… Ну, значит, мы делали что? Палили, значит, эти шкуры, потом их скребли там, отмывали горячей водой, а потом варили, варили. Ну что же получилось-то всего, это как ремень все равно – нарежь и ешь. Вот какие-то маленькие кусочки, что-то хотелось, чтобы проглотить и чтобы желудок наполнился. Потому что – чтобы не было этого ужасного состояния, когда больно дышать даже. Потом однажды мама ездила… какая-то немецкая колония была на том берегу, немцев выселили тогда всех, куда-то их увезли тоже в Сибирь, может быть, куда-то, и там у них какие-то жмыхи остались. Муки-то уже не было, не знаю, а мама привезла вот эти жмыхи, это как бы очистки от ржи, пшеницы там вот такое от этого, когда обрабатывают, муку делают, это. И она из этих жмых колобки что-то жарили. Но это было жутко больно, потому что они же потом, когда глотаешь, желудок-то… такой он уже не привык к грубой пище, вообще ни к какой пище, только вода да там это хлеба немного. И было ужасно больно, помню. Вот. Ну, в общем, один раз брату повезло, в Обухово – когда, значит, у тети Кати жили – там… военные везли что-то там продукты, хлеб везли, у них упала лошадь. Пала лошадь, тут же что-то началось невообразимое. Борька как раз оказался там. Они побежали, говорит – нам приехать, чтобы что-то подрубить, себе тоже сварить. Оставили его караулить. Еще кого-то. А там не видно, что хлеб – там просто все закрыто, упаковано так. А все набросились, увидели – кто там шел или что – прямо руками стали разрывать эту лошадь и… подохшую, и кто что тащил к себе. Борька что-то тоже притащил. Потом вырвал, я не знаю, какие-то внутренности, что он там. Ну, в общем, мама потом все промыла, про… через мясорубку и какие-то котлеты делала, варила, мы и не… – и это мясо было. Ну вот. А за то, что он там караулил, ему дали буханку хлеба. Он притащил домой. Замороженная, она сначала таяла там это, потому что это зимой было, вот. И, в общем, мы хлеб… Потом дуранду где-то он доставал. Вот военные давали. Они кормили лошадей – тогда же бензина не было, наверное, все на лошадях, и это, кормили лошадей, вот, дурандой. Вот этой. И я помню вкус этой дуранды, мне даже после войны это хотелось, потому что это было так вкусно. Мы в стакан с водой кусочек этой дуранды, она размокала и потом мы могли грызть ее как-то там это. Очень вкусно было. (Смеется.) Вот. А когда вот во время блокады, все говорили так вот: вот война кончится, и ничего нам не надо, никакие супы, там, ничего, ничего – только хлеба вдоволь чтобы было, сколько вот я смогу съесть, вот все время был хлеб. Вот это. Потому что тот хлеб был, конечно, был с опилками, с картофельной там, не знаю, с чем он был там намешан, он был черный – вот если пойти в этот, в Музей блокады[120 - Имеется в виду Государственный мемориальный музей обороны и блокады Ленинграда в Соляном переулке, д. 9.], там есть этот засохший кусочек хлеба, – но он был тяжелый и 125 грамм это было такой толщины примерно и вот такой вот кусочек (показывает). Значит, когда… я приносила домой два таких кусочка, один брату, один себе, и я делила на три части. Борька съедал сразу все. Он не мог. Вот мужчины, они тяжелее переносят голод. Они не могут так. А я ведь, в общем-то, ребенок, но как-то я понимала, что это надо, а он это… Он должен был сразу все съесть. И вот я думаю, он выжил только потому, что он ездил туда к маме, а там же умирали люди, после них оставались вот булка, им давали булку там даже – то, что нам вообще не давали никому, – и ну вот мама его подкармливала там. Потому что мальчикам, конечно, тяжелее, ну девчонки живучее. Женщины вообще, я считаю, что женщины сильнее мужчин, в общем-то даже мы слабее, вроде, физически, у нас силы столько нет, но мы выносливее, вот мужчины, все-таки слабее. Слабый пол мужчины – не женщины. (Смеется.) Вот. Да. Вот сейчас уже, конечно, и не знаю, кто там. Раньше мы как-то встречались еще. Вот кто-то там наши вот. Эти девочки, которые они до войны успели окончить девять, тогда до войны не было десятилетки, тогда девять классов было, перед войной-то вот. Они школу закончили, вот. Правда, их на окопы там посылали, потом они пошли вот в железнодорожный, значит, институт они кончили, ЛИИЖТ[121 - Ленинградский институт инженеров железнодорожного транспорта имени академика В. Н. Образцова, ныне – Петербургский государственный университет путей и сообщений; находится по адресу: Московский пр., д. 9.], и работали. После войны мы встречались как-то, так хотелось им, потому что… ну вот. А потом уже старшее поколение ушло, а мы, уже там у всех семьи, дети, и как-то еще с детьми они приходили к нам, мы как-то встречались, даже помню, когда мы жили вот напротив цирка, вот у нас был капремонт на Чехова, приходили Оля со своими двумя ребятишками, вот так. Потом все как-то, постепенно, постепенно отошло, отошло, отошло. И живы ли кто из них, я не знаю. Навряд ли. Ну дети-то те, детишки живы. Вот. Старенькие все. Я говорю, вот если, допустим, мне было – началась война – восемь, ну девять исполнилось через три недели, вот сейчас мне уже семьдесят второй год, да? То кто постарше был, кому было по пятнадцать лет, по четырнадцать, тех, конечно, на завод, работали. Тех. Вот. Те работали дети. На заводах там, везде. А девочки в госпитале там, вот так вот. Брату-то тогда вообще было мало, ему. И вернулись, ну все равно, вернулись – его в ремесленное училище взяли, тоже как бы уже, мальчики должны, так вот. А я в школу пошла, вот. Так. Бегала оттуда с Мойки и на Чехова. Вот так что так. Но тогда я семь классов кончила, пошла в техникум, на Думской училась в строительно-коммунальном техникуме. Кончила в 52-м году и по распределению пошла в институт проектный на Староневском, на Полтавской. Гидрокоммунводоканал – там очистные сооружения всякие, все, вот это вот работала. Потом я оттуда ушла и Промстройпроекте работала. В общем, я всю жизнь проработала в проектном институте, а потом уже вот из Промстройпроекта, ну, в общем, я такой бегунок, да, я потом еще Ленгипрогаз, там проработала, пока еще жила на это, на Бронницкой. А потом, у нас потому что часть получается так – вот тот, кто уйдет, и начинает перетягивать. И, значит, вот и так вот ниточка. А потом я ушла в Промстрой, в этот в Ленгипрострой – это угол Литейного и Пестеля, там рядом с Домом офицеров. И там я уже до пенсии проработала, почти двадцать два года, там уже осела, бегать уже не захотелось никуда. Вот. Так и проработала. И ушла. Так что. А пришла на пенсию когда я, мне… Маша-то она училась еще, она сказала: «Мама, ты больше работать не будешь». Потому что я думала подрабатывать, но потом у меня мама заболела. Вот. Онкология у нее была там. Все. И как раз я даже двух месяцев не смогла проработать. Она на Песочной лежала[122 - Имеется в виду клиника НИИ онкологии им. проф. H. Н. Петрова, расположенная в поселке Песочный под Петербургом.], я к ней все время ездила, потом взяла ее сюда, и с ней туда ездили. И, в общем, как-то так вот. После я и не работала. А брат, у них дача в Горском была, это купил еще отец дачу там, вот. Это за Выборгом, еще за Выборгом, под Кузнечным, там на таком паровозике ехать надо до…как же эта станция? Зайцево, а там еще пешком три километра. И сейчас вот осталась вот жена, потом второй брат там ездит, но уже старенькие все и тяжело, конечно пешком ходить. Ну вот. Машина есть, допустим, но машину уже водить трудно. Больной уже все. Вот. А младший был брат, Виталик, вот его, кстати, картина одна. (Показывает картину.) Ну это самая маленькая там, а вот его акварели пошли – Танечка, ничего, а? Тогда придется прерваться. Ну ладно, мы потом посмотрим акварели, там три акварели, потому что это… у него очень хорошие акварели. Вообще-то, его стихи – это, конечно, он очень, он такой вот романтик и поэзию любил, и у него все это, в общем – выставки когда были, так все вот его акварелями восхищались. А потом начался вот этот период перестройки, и все вот этот вот на него повлияло очень тяжело, очень. У него уже картины такие мрачными были какие-то. Все это. Ну много, все равно таких. Природы много. Вот. Интересно. Ну сейчас вот жена его часть картин его, конечно, в музей там, часть в музей… Но они тоже музеи безденежные все в основном, ну часто дарила там, часть у нее купили. А так вот. Продавать очень сложно. У него специфические такие, много картин и большие тоже по формату. Вот. Домой покупают, конечно, камерное что-то такое. Вот. А так… Ну ничего, живет. Она работает в… сидит там летом, правда, уезжает на лето, а с поздней осени, зиму, она работает как же это там… галерея… не «Борей», а… В общем, в картинной галерее, она там сидит просто вот так, как бабушки там в музеях сидят там вот. Все-таки чтоб не отчаиваться, она тяжело очень все переживает это до сих пор, и на людях вот ей легче. Вот. У нее два сына уже взрослые. Работают. Мальчики. Вот, в общем, так вот и живем, доживаем. Но мне хорошо. А я… я очень довольна. Самое главное, наверное, – это состояние души у человека. Он может очень много пережить, перенести, самое главное, как к этому относиться. Вот. Конечно, в самых трудных моментах… вот все равно, я вспоминаю, вот если я, со стороны посмотреть, это кажется: ой! ужасно было! А у нас и радости были. Мы же после войны: носить нечего, есть нечего, в основном как бы так. Но мы были такие веселые! Я смотрю, сейчас все такие, молодежь, ну, конечно, другая молодежь, всегда другая, и молодежь, в общем-то, хорошая, но у нас, конечно, мы (смеется) много не понимаем сейчас. Почему девочки в школе ругаются, почему пьют, там – это все понятно, но это не все же такие, я понимаю, но это оттого, что им, видимо, в свое время, в самом раннем детстве, они не получили, может быть, то, что мы получали. А при всяких недостатках мы получали любовь родительскую, у нас как-то вообще было доброты много. Вот среди окружения все это. И к нам очень как-то так хорошо относились люди. И поэтому мы выросли, в общем, в этом. В доброте людской. И нам силы это давало и дает до сих пор. Наверное. Стараешься отдавать это другим. (Смеется.) Ну вот. Ну вот, я… я, конечно, когда и девчонкой была, у нас была очень такая одна женщина…Тогда как-то были такие ну, кружок, не кружок, а такие знакомые собирались по инте… ну, близкие друг другу по духу. И выезжали мы, пикники были какие-то. Вот я помню, мы в Шуваловский парк ездили, когда еще новостроек-то здесь не было, это считалось, что мы за город ездили. Вот. И так как-то сидели без выпивки, без всего, просто сидели. Возьмешь с собой там покушать, ну что-то попить водички, там, чаю, и было очень интересно, потому что среди таких людей были вот люди, которые работали в Доме офицеров. Вот когда там был театр еще, Зельдин[123 - Имеется в виду актер Владимир Михайлович Зельдин (1915 г. р.), народный артист, лауреат Государственной премии СССР за театральную работу. С 1945 года – актер Центрального театра Советской Армии.] там был молодой и вот этот, а театр Красной армии считался Советской армии, я все спектакли смотрела, ходила, потому что он там работал, вот этот человек. И он нам, значит, давал вот возможность молодым там, значит, ходить на эти спектакли. Вот. И «Укрощение строптивой» там и, в общем, много, много, много чего мы смотрели. И концерты очень хорошие были. А потом, когда уже это, стала работать, и мы сами старались, вот стояли в очереди в Кировский театр этот – Мариинку, Пушкинский, Горьковский мы очень любили театр, вот Товстоногова он теперь называется за билетами[124 - Имеются в виду Государственный академический Мариинский театр (в то время Академический театр оперы и балета им. С. М. Кирова), Российский государственный академический театр драмы им. А. С. Пушкина (Александринский театр) и Академический большой драматический театр (БДТ) им. М. Горького. В наши дни БДТ носит имя выдающегося театрального режиссера Георгия Александровича Товстоногова (1915–1989), возглавлявшего театр с 1956 года.]. Могли вечер и ночь стоять там и потом ходили, мы все спектакли смотрели. Потом в Кировском – все оперы, всю классику. Балеты и оперы – все, все, все. Ну вот. В филармонию ходили – то есть у нас вот такие вот интересы были, мы как-то, времени у нас – ну никак не было такого вот свободного, чтобы вот… ну все время, или за город ехали, или куда-то в театр ходили. Часто. На выставки. Даже вот в каком? В 60-м, в 61-м году я надумала, ну меня это Виталька, он учился в Академии художеств тогда, он кончил школу там при Академии вот эту, а потом сразу, вот в первый же год поступил на живописный в Академию. Ну вот. И там он уже заканчивал, все. А я ходила на все выставки тогда и на академические, и вообще так, очень любила. Особенно любила ходить на выставки студенческие, потому что они были вот очень интересные, а… не дипломные даже, дипломные были менее интересные, потому что эта тематика уже заданная была, а вот когда они после лета, у них были весенние, осенние выставки. Так замечательно просто. Вот чувствовалось так все это… вот ощущения такие хорошие были. Ходила я даже в университет потихоньку, ну как-то без студенческого тогда проходила, и очень интересовалась я античной литературой. Ходила на лекции, выписывала просто расписание, аудиторию и, когда, значит вот, могла, время было – это я уже работала, – и вот ходила на эти вот. Собиралась поступать на искусствоведческий еще вот потом, но как-то не удалось, готовилась тоже. Ходила, сидела, потом у меня родился ребенок. Вот. Дочка Машенька. И тогда это у меня, значит, все на первый план она, все остальное уже… вот так вот. А она архитектор у меня. Муж ее тоже архитектор. Вот. У него, он работает, у него мастерская как бы своя там, ну в какой-то фирме, ну, в общем, вот так вот, в строительной. Работу сам себе ищет и, значит, так работает. Маша ему помогает. Вот. Так вот и живем. Живем дружно, хорошо, не ругаемся, не ссоримся. Ну вот так в общем, все это. В основном.

Интервьюер: Вероника Никандровна, может быть, несколько вопросов еще?

Информант: Пожалуйста. С удовольствием.

Интервьюер: Вот, Вероника Никандровна, не могли бы вы побольше рассказать о своих родителях. Вот кто они? Чем они занимались?

Информант: Могу. Как же. Ну у нас вообще, так вот а получается, что мы – у меня бабушка и прабабушка – они все жили здесь еще до революции. Значит вот, родители тоже родились до революции, естественно. У меня мама, значит, 1908 года рождения, отец 1907, но он родился – станция Вилейка, где-то там, какая-то губерния, вот к Украине, там, к Польше ближе, там вот это, Вилейка, и до сих пор эта есть станция[125 - Минская область, Республика Беларусь.]. Вот. Родители, значит, у мамы, значит, бабушка не работала. У нее было очень много детишек. В живых у нее было, наверное, человек восемь, а вообще, одиннадцать. Она занималась детьми, а дедушка работал на… вот как там не Октябрьская железная дорога-то называлась, а называлась она… как же она называлась? Московская. На товарной станции он весовщиком работал. Ну здесь тоже жили они у Московского вокзала то ли на Тележной улице, то ли где-то. В общем, где-то там. Вот. А потом, значит, ему посоветовали вот дом построить, чтобы где-то выезжать там с детьми и все это на лето. Вот там, в Поповке дом построил сам. Там вот. Ну вот. А отец, значит, у отца родители… мать тоже не работала, отец работал, но о том дедушке… они все во время… после революции их сослали, у него потому что… вот дедушка-то, он умер еще до революции, вот мамин, вот бабушка потом детей… где-то в детский дом кого-то там постарше, младших, они с ней были, и когда началась гражданская война, и голод опять вот был в Петрограде-то, она взяла детей и тоже куда глаза глядят поехала. То ли в Курской она была, в какой-то губернии она заехала в деревню, и там, значит, вот с детишками она где-то устроилась работать. Ну полевые работы, там помогать. Тогда же были еще эти частные же там поля и все. Но эта деревня переходила то к белым, то к красным, вот так вот. И бабушка потом поехала обратно в Петроград добираться, детей-то старших, значит, как тут они, оставила младших. Там собрался сход крестьянский, на котором решали куда, значит, там сколько же… мама была, дядя Юра, дядя Ваня, трое, по-моему, ребятишек было, она оставила там маленьких самых младших, и вот куда их, значит, пристроить надо. Нельзя же так вот. И там разобрали по семействам. Мама научилась там лапти плести, потом, значит, что-то делать там. Мальчики работали в поле. Ну, в общем, занимались вот так делом. Хотя лет-то им мало, конечно, было, не знаю, там по десять. Нет, не по десять, лет по одиннадцать, по двенадцать, наверное, так вот. Вот, в общем. Вот. А про папиных дедушку с бабушкой я не знаю ничего, потому что мы пытались разузнать. Их сослали туда на Дальний Восток на золотые прииски, и после этого мы о них ничего не знаем. Вот. Так что они там, скорее всего, умерли. Может быть, не доехали даже. Может быть, доехали. Как-то не знаю. Но они были люди-то… дедушка такой образованный человек там все вот.

Интервьюер: А какая была профессия, чем занимались родители?

Информант: Мама была, она закончила бухгалтерские курсы, а работала на мельнице Ленина – комбинат Ленина, это где вот по Староневскому, там эти склады и там, от завода Ломоносова где-то недалеко, комбинат имени Ле… мукомольный. Наверное, вот там был. Так я понимаю. Там она работала не бухгалтером даже, а работала так… в бухгалтерии, но счетоводом, вот. Наверное, так тогда были такие счетоводы. Она начинала только, счетоводом работала. Получала что-то очень мало. Вот. А отец, так как у него родители были, значит, работал на железной дороге машинистом работал. Машинистом. Так, до войны-то, в общем, работал машинистом. А потом, после войны, он пришел – так устроился он сразу в трест Ленлес. Почему именно туда, я даже и не знаю. В общем, как-то у него как-то, до пенсии так и проработал. Вот. Если вот в 45-м он вернулся, в декабре 46-го года до пенсии своей он так это там и проработал. Вот. А мама работала, значит, вот потом как устроилась в Тобольске в этот институт, бухгалтером уже, вот, потом приехала сюда в этот… здесь это уже у них этот центральный институт, там филиалы были, тоже так бухгалтером так до пенсии и проработала, даже главным бухгалтером она там была одно время. Вот. Ну и после войны, то есть после пенсии, она еще так подрабатывала там, ездила в командировки там по этим филиалам. Ой, ничего что я тронула-то там?

Интервьюер: Ничего.

Информант: Вот. В общем, так вот. Мама, в общем, по счетной, отец механик. Вот. Инженер-механик он считался там, инженер механик, хоть у него высшего образования не было. Что-то у него было, вот удостоверение, что-то он там кончал какие-то… но как после революции, какие там были эти курсы не курсы, что-то. Но его тянуло к этому. Вот.

Интервьюер: Вероника Никандровна, а вот такой вопрос. А вас не пытались эвакуировать в сентябре или в августе 41-го года? Как, не было разговоров?

Информант: Ну у нас такого в начале… да. Но не хотели, мы отказались вроде бы, мама отказалась. Вот. А потом я еще думаю: почему нас вот эвакуировали: потому что город готовился к наступлению. Лишние вот такие иждивенцы, как бы люди, они как бы уже хотели как-то вывезти и сконцентрировать уже запасы продовольствия, может быть, и вообще, силы вот для того, чтобы все это как-то. Для этого, для прорыва, для фронта. Вот тут это. Поэтому и тетю Лелю отпустили еще с нами. Потому что они хотели вот, конечно, эвакуироваться. А вот детишек-то эвакуировали многих: ведь тогда многие погибли дети, потому что не доезжали даже до станции. Вот поезда бомбили, и многие погибли, кто-то остался жив, если поезда эти, кто-то взял, может быть, из деревень тут вот, увидели вот это – то есть вот так рассеялись люди. Вот. А собраться потом, конечно, сложно, когда маленькие были.

Ведь вывозили же совсем маленьких. Могли быть и трех лет, и четырех. Что они там помнили? Потому что когда вот зима-то самая лютая, самая страшная голодная, холодная зима, и весной, зимой же многие умирали. В квартиры оставались открытыми, потому что… ну люди ходили вот, молодые сандружинницы и специальный отряды были такие, и они ходили по квартирам и выявляли, остался ли кто. Допустим, лежит мертвая мама, ребенок тут жив еще. Они забирали ребенка. Документы, естественно, если они искали, находили, то были при ребенке документы, а бывало так, что и нет. Значит, вот куда? В детский дом. Вот. Там самые разные дети и были, и маленькие, и побольше, и все. И их, конечно, старались вывезти. Когда можно было. Потом, когда нельзя было, правда, вывозили и по льду – тоже ведь было это вот. И там проваливались, потом весной вот под лед уходило сколько машин с людьми. Вот. В общем, погибло народу, конечно, очень много. И у нас, например, тоже погибли люди там, у родственников, где мы жили, у тети Кати-то в Обухово, у нее же там сестра умерла. И сестра умерла у нее от голода, от истощения, в общем. А была она учительница, преподавала раньше там все это. И тоже, они еще до войны ее взяли к себе, потому что она ослепла. Ослепла, и они взяли ее сюда. Решили полечить. А потом началась война, и началось вот это все, и не до чего, а когда умерла она, он, в общем, конечно, им не в укор, они ее на чердак, а эту карточку… пользовались. Хлеб покупали себе тоже. В общем, вот так. И я не осуждаю их за это, потому что… что делать, тогда вообще время страшное было. А потом ее похоронили, хоронили ее на кладбище девятого января. Вот в Обухово-то, там есть это, везли на саночках, вот. Просто завернули в простынь, на саночки и там… Всех уже как братские могилы. Пискаревка далеко была, в общем, а мы, конечно, чудом остались живы. Но вот это вот я помню, как это я забастовала-то и сказала, что я не встану, пока не прибавят хлеба. (Смеется.) Именно, по-моему, в декабре это было. Прибавили хлеб. Какой день, не помню. Но вот помню, что это…

Интервьюер: А вы переехали осенью 41-го из Обухова ну на площадь Восстания?

Информант: Нет. Мы переехали туда весной уже, к лету ближе. Да, мы там всю зиму, мы там были. Может быть, это нас спасло. Потому что дрова. Разбирали заборы, потом деревянные дома были, которые там вот разрушенные. Доски ходили, собирали там все это и так топили печку. Нам тепло было. Вот. И этим я считаю, что мы этим спаслись. Потому что при этом голоде, да если бы еще холод был ужасный, в квартирах-то замерзали, вода замерзшая была в кранах, там же не было воды. Кто на Невский ходил куда-то там, где-то вода была. Добывал. Троллейбусы стояли, все кругом было обледенелое, лед где-то, снег топили. Вот. Так вот. А мы на Неву ездили, именно там вот. В Обухово-то. Это на границе где-то с Рыбацким, где-то там дачи еще, чья там дача-то? Я не знаю, не Долгорукого дача-то?[126 - «Долгорукова дача» – под таким названием в Петербурге известны два памятника архитектуры: i) Набережная Малой Невки, д. 1 (архитекторы П. Л. Швецов и А. И. Штакеншнайдер, построен в 1728–1729 годах), редкий образец деревянного зодчества эпохи классицизма; и проспект Косыгина, д. 5. (архитектор неизвестен, построен в 1787–1788 годах), памятник раннего классицизма, давший на звание окружавшей местности – долине излучины реки Охта на границе местностей Охта и Ржевка; 2) Железнодорожная станция, находившаяся там, также имела название «Долгорукова дача» (с 2004 года – Ладожский вокзал). Ни первый, ни второй вариант по расположению не могут соответствовать местности, о которой рассказывается в интервью. Возможно, информантка имела в виду «Куракину дачу», парк в районе Володарского моста, бывшая усадьба А. Б. Куракина.] Вот. Чья-то дача там была. Из этих князей там все это… Туда ходили тоже, думали, там что-нибудь растет такое, как там съедобное летом. Весной, осенью. Везде мы с братом так вот. Он молодец. Он такой вот. Потом мы… ездили мы с ним весной, куда мы ездили, на какой-то пруд, он меня… то есть не ездили, ходили, притащил за камышами. Он вытаскивал камыши, обрезал там вот эти все корни беленькие в корзинку. Притащили мы домой, я их почистила, в кастрюльку, значит, порезала мелко, мелко, мелко, и получилась какая-то каша. Вот что-то ели мы. Все время что-то соображали. Ели. Вот. То есть если кто оставался дома и лежал, не вставал, то он уже все. А когда человек двигался, что-то делал, да, куда-то ходил, листочки какие-то, лебеду вот собирал, вот, крапивку, я даже не знаю, как-то это само собой получалось-то вот это. Видимо, инстинкт выживания работал. Вот. Никто же не учил этому, что вот иди туда-то, там что-то. Мы сами что-то все делали. Но это пригород был, в то время считалось, как бы это и город, потому что это Володарский район города, а дальше Рыбацкое за нами уже шло, вот. И все равно, это трава же была, зелень. У многих огородики, то кустики там. Ягодки какие-то были. Вот. Так что. Что-то такое. В общем, нам, конечно, помогли очень вот тетя Катя с дядей Лешей, потому что мы вот были в тепле, и поначалу, что был какой-то там вот, а потом уже когда это… ничего. Значит, так суждено было. Кто-то выжил, кто-то не выжил.

Интервьюер: А получали ли вы письма от отца?

Информант: Очень редко. К сожалению, к сожалению, не знаю, почему мама не хранила, и открытки получали. Редко, редко. Он же, вот когда началось наступление, он сначала – вот взяли его, когда он, значит, пошел добровольцем, он попал в Кронштадт и был в Кронштадте. У меня даже фотография где-то его это есть, такая маленькая, он прислал это в тельняшке там, в этой матроске, такой вот худущий из Кронштадта, в 42-м году. Прожектористом его взяли, и он там. Они на кораблях там были. Потом. Когда пошло уже наступление, их всех в морскую пехоту. И он даже – где-то вот синявинские болота – там участвовал в наступлении[127 - Поселок Синявино – несколько километров к юго-востоку от города Петрокрепость. Именно в этом районе была прорвана блокада в январе 1943 года, и установилась новая линия фронта, на несколько километров южнее берега Ладожского озера. Сражение под Синявино продолжалось почти непрерывно с 1941-го по 1943 год и стоило огромных людских потерь. По некоторым данным, безвозвратные потери Советской Армии оцениваются в 240 тысяч человек, немецких войск – в 150 тысяч.]. Потом вот под Ораниенбаумом этот ораниенбаумский пятачок-то[128 - Ораниенбаумский плацдарм был полностью окружен немецкими войсками 2 ноября 1941 года. Взять его немецким войскам так и не удалось, поскольку он прикрывался огнем кораблей Балтийского флота, стоявших в Ораниенбауме и Кронштадте. Блокированным он оставался до операции по снятию блокады Ленинграда, то есть до середины января 1944 года, когда с территории Ораниенбаумского плацдарма пошли в наступление войска Второй ударной армии и Балтийского флота (см.: Ковальчук 2001: 469–470).], там он был. Потом они пошли, пошли вот так вот. Он там уже был связистом. То есть связисты они тоже впереди идут, там вот эта… связь тянут. И им, конечно, давали все время водку, спирт. Наверное, спирт там и водка, не знаю, что им давали. В общем, они все время пили. Он до войны вообще не пил, красное вино если пил немножко и только вот по каким-то праздникам, там, торжествам. Он не пил, не курил. Вот. С войны он вернулся, он уже… психика была не та, и пил. Вот. И на учете в психдиспансере даже стоял поэтому, потому что вот. Да все тогда были вот эти. Я же помню после войны вот это жуткое время, о котором не принято и говорить, и вспоминать, когда вот эти инвалиды на этих тележках, самодельных колясочках, без ног вот катались. Они же работать не могли. Они прошли всю войну, вот такие. Их никуда не брали, и они на рынке… Вот мы жили на Чехова, и они все, смотришь, идешь, они там все на этих каталках своих туда… Или кто просит там… их, подавали им. А кто-то что-то там дадут поесть им. Потом их всех убрали, отправили кого там, кого куда. Избавились то есть. Портят город. Некрасиво это. А то, что люди отдали здоровье, жизнь там, все это – это… Вот. Исчезли. То есть в одно… в одно мгновение их не стало просто. Они исчезли и все.

Интервьюер: А когда вы оказались в эвакуации, вы помните, как к вам относилось местное население?