Пылающий бог

В Тикани летом повсюду было полно муравьев. Сухость и жара доводили злобных красных созданий до исступления, и они нападали на любого ребенка или животное, встретившиеся на пути. От одного укуса вздувался волдырь, десяток мог быть смертельным. Горожане мстили, поливая муравейники кислотой из подвешенных к длинным жердям кувшинов. Рин вспомнила, как в детстве сидела на корточках с пустыми кувшинами в руках и, прищурившись, наблюдала за разрушенной цивилизацией, пенящейся и сгорающей под солнечными лучами. Она всегда слишком долго выжидала. Ей нравилось слушать шипение кислоты, просачивающейся в самые глубокие муравьиные туннели. Нравилось видеть, как муравьи лихорадочно высыпают наверх, прямо в лужицы кислоты, которые она аккуратно разместила вокруг. Нравилось наблюдать, как они сучат лапками, корчатся и растворяются.

И сейчас она ощущала похожее удовольствие, садистский восторг от того, как на глазах испаряются люди, и осознания, что это сделала она. Что она обладает подобной властью.

«Да что со мной такое?»

Она ощущала такое же странное ликование, как когда отравила Ма Льена. Но сейчас не пыталась отделаться от этого чувства. Она купалась в нем. Ее власть питается яростью, а оборотная сторона медали – удовольствие от возмездия.

Лэйян не вымер полностью. Когда солдаты Рин обыскивали руины в поисках тех жителей, у которых еще остался воздух в легких, они обнаружили, что таковых на удивление много. В панике и бешенстве мугенцы действовали беспечно, а не с жестокой точностью. Кололи и рубили любую незащищенную плоть, вместо того чтобы метить в жизненно важные органы.

Но все же Лэйян был мертв. Люди больше не могли здесь жить. Их осталось слишком мало, дома и все пожитки уничтожены. Им придется идти вместе с армией Рин дальше на юг, чтобы найти новый дом в тех городах, которые будут готовы их приютить.

Но выжившие в Лэйяне были свободны. И оно того стоило.

Каким-то чудом сам Цинень выжил. Узнав, что он в сознании, Рин пошла с ним повидаться.

Горстка лекарей Коалиции южан превратила в полевой госпиталь скотобойню – одно из немногих зданий в центре Лэйяна, не сожженных дотла. Они обрабатывали раны уцелевших, как умели, но не могли избавиться от вони горелых свиных внутренностей. К концу дня в воздухе стоял густой и липкий запах крови, человеческой и звериной.

Цинень лежал на простыне снаружи, куда лекари отправляли всех пациентов, не нуждающихся в немедленной операции. Выглядел он кошмарно. Правую сторону тела покрывали ожоги, а кожа лица так жутко сморщилась, что он мог говорить только хриплым путаным шепотом. Его глаза были открыты, но заплыли, правый зрачок затянула белая пленка. Рин не понимала, видит ли он ее, пока его лицо не исказила жутковатая болезненная улыбка.

– Мне жаль… – начала она, но Цинень схватил ее за руку с удивительной силой.

– Я же говорил, – просипел он. – Говорил, что мы будем сражаться.

Отряд сопротивления во главе с Циненем действовал не в одиночку. Похожие организации существовали по всему Улью. Рин обнаружила это, когда города вокруг Лэйяна стали один за другим с поразительной скоростью разделываться с оккупантами.

Без центрального руководства из Лэйяна оставшиеся мугенские солдаты были разобщены и отрезаны от коммуникаций, ресурсов и подкреплений. Вооруженные ножами и мотыгами горожане воспользовались возможностью и начали сражаться. Стали поступать сообщения о восстаниях по всей провинции Петух – люди брались за оружие и возвращали города прежним владельцам.

Рин отправила несколько эскадронов Чжуденя по всему Улью, чтобы ускорить процесс, и после этого сражения за окружающую территорию заняли не больше двух недель. Некоторые мугенские войска оказывали сопротивление и погибали в огне, желтом газе, стали и крови. Другие сдавались, моля об изгнании или снисхождении, но их немедленно казнили городские комитеты.

Объезжая Улей, Рин стала свидетельницей прокатившейся по провинции волны насилия.

В некоторых деревнях жители уже обезглавили мугенских солдат и насадили их головы над воротами, словно приветственные праздничные фонари. В другие города Рин прибывала в самый разгар резни. Несколько дней тянулся извращенный парад жестокости, настоящая оргия.

Рин поразила изобретательность издевательств. Освобожденные южане гнали голых мугенцев в цепях по улицам, а прохожие тыкали в них ножами. Мугенцев заставляли часами стоять на коленях на битых кирпичах, с жерновами на шеях. Их сжигали живьем, четвертовали, душили и бросали трупы в грязные гниющие кучи.

И жертвами становились не только мугенцы. Самую суровую кару победоносные освободители приготовили для предателей – городских чиновников, купцов и судей, которые склонились перед правлением Федерации. В одном городе в трех милях от Лэйяна Рин наткнулась на публичную церемонию, когда трех человек привязали к столбам – голыми и с тряпками во рту, чтобы заглушить крики. В углу две женщины прокаливали длинные ножи над огнем. Клинки светились зловещим оранжевым сиянием.

Рин догадалась, что дело кончится кастрацией.

Она повернулась к Суцзы:

– Ты знаешь, в чем виновны эти люди?

– Конечно. Торговали девушками.

– Что-что?

Он повторил.

– Они заключили с мугенцами сделку, чтобы те не хватали девушек прямо на улицах. Каждый день они забирали несколько женщин, обычно бедных или сирот, за которых некому заступиться, и приводили их в штаб-квартиру мугенцев. На рассвете возвращались, забирали женщин, приводили их в порядок и отправляли домой. Тем самым они оберегали совсем юных девочек и беременных женщин, хотя вряд ли те, кого они выбирали, были счастливы. – Он не моргая смотрел, как на помост поднялась девочка явно не старше четырнадцати и вылила чан кипятка на головы осужденным. – Они говорили, что это в интересах города. Но видно, не все согласны.

Громкое шипение смешалось с воплями. От запаха жареного мяса у Рин заурчало в животе. Она прижала руки к груди и отвернулась, подавив позыв к рвоте.

Суцзы хмыкнул:

– Что тебе не нравится, принцесса?

– Мне просто кажется…

Рин не могла облечь свое смятение в слова, не показавшись ханжой.

– А это не слишком?

– Слишком? – засмеялся он. – Серьезно? И это говоришь ты?

– Это другое… – Рин запнулась. А в чем другое? Какое она имеет право судить? Почему сейчас сгорает от стыда и отвращения, хотя на поле боя регулярно причиняет в тысячу раз более сильную боль? – Когда этим занимаются гражданские, это совсем другое. И выглядит… выглядит неправильным.

– А каково тебе было, когда ты вызвала на Спире Феникса?

Рин вздрогнула:

– Какое это имеет значение?

– Это было приятно, правда? – изогнул губы Суцзы. – О да, это был кошмар, не сомневаюсь, оставивший на душе шрам размером с кратер. Но и самое приятное чувство в твоей жизни, верно? Как будто ты снова поставила вселенную на нужное место. Уравновесила весы. Разве не так?

Он показал на мужчин, привязанных на помосте. Они больше не кричали. Лишь один слегка подергивался.

– Ты не знаешь, что сделали эти люди. Может, они и выглядят как невинные никанцы, но тебя не было здесь во время оккупации, ты не знаешь, какую боль они причинили. Южане не сжигают своих, если на то нет причины. Ты понятия не имеешь, отчего сейчас излечиваются эти горожане. Не мешай им.

Раны не залечишь, притворившись, что их никогда не было, – повысил голос Суцзы. – С этими ранами нужно обращаться как с зараженными инфекцией. Ты погружаешь раскаленный нож как можно глубже и вырезаешь гниющую плоть и только тогда получаешь шанс исцелиться.

Так что Рин не мешала югу купаться в океане крови. Она лишь наблюдала, как волна крестьянской жестокости взбухала до крайности, когда ее уже невозможно было обуздать, даже если бы очень хотелось. Никто не признавал вслух, какое удовлетворение это приносит – горожане притворялись, будто действуют по необходимости, а не ради потехи, но Рин видела жадный блеск в их глазах, когда они купались в криках.

Это было искупление. Им необходимо было пролить кровь, как необходимо дышать. Конечно, она понимала этот порыв и по ночам, наедине со своей трубкой, снова и снова показывала кровавые сцены Алтану, чтобы разум нашел подобие упокоения, пока Алтан жадно упивается этим зрелищем. Чтобы жить дальше, юг нуждался в возмездии. Как же она могла лишить этого народ?

Лишь Катай продолжал настаивать, что нужно положить конец беспорядкам. Он допускал необходимость смертной казни, но желал установить порядок, хотел устроить настоящий суд, а не судилище, хотел более умеренных наказаний, а не только казней.

– Некоторые из этих людей невиновны, – сказал он. – Они просто пытались уцелеть.

– Чушь, – фыркнул Суцзы. – Они сами сделали выбор.

– Ты понимаешь, какой выбор перед ними стоял? – Катай показал на двор, где вот уже три дня болтался человек, подвешенный вниз головой за лодыжки. – Вот он семь месяцев служил переводчиком. А почему? Потому что мугенцы схватили его жену и дочь и объявили, что, если он не будет на них работать, тех похоронят заживо и заставят его смотреть. А потом прямо на его глазах пытали дочь, чтобы убедить в своих намерениях. И какой выбор, по-твоему, он должен был сделать?

Но Суцзы был непоколебим:

– Он помогал убивать других никанцев.

– Все помогали убивать других никанцев, – не унимался Катай. – Хорошо быть чистым и незапятнанным, но некоторые люди просто пытались выжить.