Ким

– А что ты будешь делать потом?

– Потом я умру.

– А потом?

– Это пусть решают боги. Я никогда не надоедал им молитвами, не думаю, чтобы они стали надоедать мне. Слушай, я за долгую свою жизнь заметил, что тех, кто вечно пристает к всевышним с жалобами и просьбами, с ревом и плачем, боги спешно призывают к себе, подобно тому как наш полковник вызывал к себе невоздержанных на язык деревенских парней, которые слишком много болтали. Нет, я никогда не надоедал богам. Они это помнят и уготовят мне спокойное местечко, где я уберу подальше свою пику и буду поджидать своих сыновей; их у меня целых трое… все рисалдар-майоры… служат в полках.

– И они тоже, привязанные к Колесу, будут переходить от жизни к жизни, от отчаяния к отчаянию, – тихо промолвил лама, – горячие, беспокойные, требовательные.

– Да, – засмеялся старый военный. – Трое рисалдаров в трех полках. Они, пожалуй, охотники до азартных игр, но ведь и я такой же. Им надо хороших коней, а теперь уж не приходится уводить коней так, как в прежние дни уводили женщин. Ну что ж, мое поместье может оплатить все это. Ты что думаешь? Ведь это – хорошо орошенный клочок земли, но мои люди надувают меня. Я не умею просить иначе, как с помощью острия пики. Уф! Я сержусь и проклинаю их, а они притворно каются, но я знаю, что у меня за спиной они зовут меня беззубой старой обезьяной.

– Разве ты никогда не желал чего-нибудь другого?

– Еще бы, конечно, тысячу раз! Вновь иметь прямую спину, хорошо сгибающееся колено, быструю руку и острый глаз, и все то лучшее, что есть в мужчине. Обылые дни, прекрасные дни моей силы!

– Эта сила есть слабость.

– Так оно действительно и вышло, но пятьдесят лет тому назад я доказал бы противное, – возразил старый воин, вонзая острый край стремени в худой бок пони.

– Но я знаю Реку Великого Исцеления.

– Я столько выпил воды из Ганга, что со мной чуть водянка не сделалась. Все, что он мне дал, – это расстройство желудка, а силы никакой.

– Это не Ганг. Река, которую я знаю, смывает все грехи. Кто причалит к ее дальнему берегу, тому обеспечено освобождение. Я не знаю твоей жизни, но лицо твое – лицо почтенного и учтивого человека. Ты держался своего пути, соблюдая верность в то время, когда это было трудным делом, в тот Черный Год, о котором я сейчас припоминаю другие рассказы. А теперь вступи на Срединный Путь, который есть путь к освобождению. Прислушайся к Всесовершенному Закону и не гонись за мечтами.

– Так говори же, старик, – военный улыбнулся, слегка поклонившись. – Все мы в нашем возрасте становимся болтунами.

Лама уселся под манговым деревом, тень от листвы которого клетчатой тканью падала на его лицо; военный, выпрямившись, сидел верхом на пони, а Ким, убедившись, что поблизости нет змей, улегся между развилинами скрюченных корней.

Насекомые усыпляюще жужжали под горячими лучами солнца, ворковали голуби, сонно гудели колодезные колеса над полями. Лама начал говорить медленно и выразительно. Спустя десять минут старый воин слез с пони, чтобы лучше слышать, как он объяснял, и уселся на землю, обмотав повод вокруг запястья. Голос ламы срывался, паузы между периодами удлинялись. Ким был занят наблюдением за серой белкой. Когда маленький сердитый комочек меха, плотно прижавшийся к ветке, исчез, и проповедник, и слушатель крепко спали. Резко очерченная голова старого воина покоилась у него на руке, голова ламы, запрокинутая назад, опиралась о древесный ствол и на его фоне казалась вырезанной из желтой слоновой кости.

Какой-то голый ребенок неожиданно приковылял к ним и, во внезапном порыве почтения, торжественно поклонился ламе – но ребенок был такой низенький и толстый, что свалился набок, и Ким расхохотался при виде его раскоряченных пухлых ножек. Ребенок, испуганный и возмущенный, громко разревелся.

– Хай! Хай! – вскричал военный, вскакивая на ноги. – Что такое? Какой приказ?.. Да это… ребенок! А мне приснилось, что пробили тревогу. Маленький… маленький… не плачь. Неужели я спал? Поистине, это неучтиво.

Старый воин слез с пони, чтобы лучше слышать, как лама объяснял, и уселся на землю, обмотав повод вокруг запястья.

– Страшно! Боюсь! – ревел ребенок.

– Чего бояться? Двух стариков и мальчика? Какой же из тебя выйдет солдат, маленький принц?

Лама тоже проснулся, но, не обращая внимания на ребенка, стучал четками.

– Что это такое? – произнес ребенок, не докончив вопля. – Я никогда не видал таких штучек. Отдай их мне.

– Ага, – улыбаясь, проговорил лама и, свернув четки петлей, проволок их по траве.

Вот кардамона целая горсть,
Вот масла кусок большой.
Вот и пшено, и перец, и рис –
Поужинать нам с тобой.

Ребенок взвизгнул от восторга и схватил темные блестящие шарики.

– Охо! – проговорил старый военный. – Где же ты выучился этой песенке, ты, презирающий мир?

– Я слышал ее в Патханкоте, сидя на чьем-то пороге, – смущенно ответил лама. – Хорошо быть добрым к детям. – Помнится, до того как сон одолел нас, ты сказал мне, что брак и деторождение затемняют истинный свет, что они – камни преткновения на Пути. А разве в твоей стране дети с неба падают? Разве петь им песенки не противоречит Пути?

– Нет человека вполне совершенного, – серьезно ответил лама, поднимая четки. – Теперь беги к своей матери, малыш.

– Вы только послушайте его! – обратился военный к Киму. – Ему стыдно, что он позабавил ребенка. В тебе пропадает хороший отец семейства, брат мой. Эй, дитя! – он бросил ребенку пайсу. – Сласти всегда сладки. – И когда малыш умчался прочь, залитый солнечным светом, он сказал: – Они растут и становятся мужчинами. Святой человек, я сожалею, что заснул в середине твоей проповеди. Прости меня.

– Оба мы старики, – проговорил лама. – Вина моя. Я слушал твои речи о мире и его безумии, и одна вина повлекла за собой другую.

– Вы только послушайте его! Какой будет ущерб твоим богам, если ты поиграешь с ребенком? А песенка была отлично спета. Едемте дальше, и я спою тебе старую песню о Никал-Сейне у врат Дели.

Они выбрались из-под сумрака манговой рощи, и высокий пронзительный голос старика зазвенел над полями. В чередованиях протяжных воплей развертывалась история Никал-Сейна; эта песня поется в Пенджабе и ныне. Ким был в восторге, а лама слушал с глубоким интересом.

– Ахи! Никал-Сейн погиб, он погиб у врат Дели! Пики Севера, мстите за Никал-Сейна. – Дрожащим голосом старик пропел песню до конца, плашмя хлопая саблей по крупу пони, чтобы подчеркнуть трели. – А теперь мы дошли до Большой Дороги, – сказал он, выслушав похвалы Кима, поскольку лама хранил выразительное молчание. – Давно уже я не ездил этим путем, но речи твоего мальчика взбодрили меня. Видишь, святой человек, вот он, Великий Путь, хребет всего Хинда. Почти на всем его протяжении, так же, как и здесь, растут четыре ряда деревьев. По среднему проезду – он весь вымощен – повозки движутся быстро. Когда еще не было железных дорог, сахибы сотнями ездили здесь туда и обратно. Теперь тут встречаются почти одни крестьянские телеги. Слева и справа дорога попроще, для возов, – тут возят зерно, хлопок, дрова, корм для скота, известь и кожи. Человек едет здесь без опаски, так как через каждые несколько косов имеется полицейский участок. Полицейские все воры и вымогатели (я сам охотно обошел бы их дозором с кавалерией – с отрядом молодых новобранцев под командой строгого начальника), но они по крайней мере не допускают соперников. Тут проходят люди всех родов и всех каст. Гляди! Брахманы и чамары, банкиры и медники, цирюльники и банья, паломники и горшечники – весь мир приходит и уходит. Для меня это как бы река, из которой меня вытащили, как бревно после паводка.

В самом деле, Великий Колесный Путь представляет собой замечательное зрелище. Он идет прямо, неся на себе густую подвижную индийскую толпу на протяжении полутора тысяч миль. Река жизни, не имеющая себе равных во всем мире. Путники смотрели вдаль на ее обнесенную зелеными арками, усеянную пятнами тени перспективу, на эту белую широкую полосу, испещренную медленно движущимися людьми, и на двухкомнатный дом полицейского участка, стоявший напротив.

– Кто это, вопреки закону, носит оружие? – смеясь, окликнул их полицейский, заметив меч у военного. – Разве полиции не хватает, чтобы искоренять преступников?

– Я из-за полиции-то и купил его! – прозвучал ответ. – Все ли благополучно в Хинде?

– Все благополучно, рисалдар-сахиб.

– Я, видишь ли, вроде старой черепахи, которая высовывает голову на берег, а потом втягивает ее обратно. Да, это путь Хиндустана. Все люди проходят этой дорогой… – Сын свиньи, разве немощеная сторона дороги для того сделана, чтобы ты себе спину на ней чесал? Отец всех дочерей позора и муж десяти тысяч развратниц, твоя мать предавалась дьяволу и этому выучилась у матери своей, тетки твои в семи поколениях все были безносые!.. А сестра твоя… Чья совиная глупость[29 - В Европе и в России совы считаются мудрыми птицами, а в Индии – наоборот, глупыми.] велела тебе ставить свои повозки поперек дороги? Колесо сломалось? Вот проломлю тебе голову, тогда и ставь их рядышком – на досуге! Голос и пронзительный свист хлыста доносились из-за столба пыли в пятидесяти ярдах[30 - Ярд – единица измерения длины, примерно 0,9 м.] от путников, где сломалась какая-то повозка.

Тонкая, высокая катхиаварская кобыла с пылающими глазами и ноздрями, фыркая и дрожа, вылетела из толпы, и всадник направил ее поперек дороги в погоню за вопящим возчиком. Всадник был высок и седобород, он сидел на почти обезумевшей лошади, словно составляя с ней одно целое, и привычно хлестал на скаку свою жертву. Лицо старика засияло гордостью.

– Сын мой! – отрывисто произнес он и, натянув поводья, постарался надлежащим образом изогнуть шею своего пони.

– Как смеют меня избивать в присутствии полиции? – кричал возчик. – Правосудие! Я требую правосудия!..

– Как смеет преграждать мне путь визгливая обезьяна, которая опрокидывает десять тысяч мешков под носом у молодой лошади?.. Так можно кобылу испортить! – Он прав. Он прав. Но она отлично слушается седока, – сказал старик.

Возчик укрылся под колесами своей повозки и оттуда угрожал обидчику страшной местью.

– Крепкие парни твои сыновья, – заметил полицейский, безмятежно ковыряя в зубах.

Всадник в последний раз изо всех сил ударил хлыстом и подъехал легким галопом.

– Отец! – он остановился в десяти ярдах и спешился. Старик в одно мгновение соскочил со своего пони, и они обнялись, как это принято на Востоке.

Глава IV