Ким

– Мы пришлем пищи и корзину с красным верхом, – сказал кули из Аочунга. – На заре уже не будет никого, чтобы дать какие-либо указания о той или иной дороге. Если тебе что-нибудь нужно взять из этой корзины, так смотри!

Он показал через окно, выходившее на пространство, залитое лунным светом, отражавшимся от снега, и выбросил туда пустую бутылку из-под виски.

– Нечего прислушиваться к падению. Тут преисподняя, – сказал он.

Лама выглянул в окно, опершись обеими руками на подоконник, и смотрел глазами, блестевшими, как желтый опал. Из огромной пропасти белые вершины устремлялись к лунному свету. Все вокруг было погружено во мрак, похожий на мрак межзвездного пространства.

– Да, мои родные горы, – медленно проговорил он. – Так должен жить человек, высоко над миром, вдали от наслаждений, обдумывая вечные вопросы.

– Да, если у него есть чела, чтобы приготовить ему чай, складывать одеяло под голову и отгонять коров с телятами.

Чадящая лампа горела в нише, но лучи полной луны убивали ее свет, и при этом смешанном свете Ким, нагибаясь над мешком с провизией и чашками, двигался, словно высокий призрак.

– Ай! Хотя кровь и облегчила мою голову, она все же стучит и шумит, а вокруг шеи точно надета веревка.

– Ничего удивительного. Удар был сильный. Пусть тот, кто нанес его…

– Не будь страстей у меня самого, не случилось бы ничего дурного.

– Что же случилось дурного? Ты спас сахибов от смерти, которую они сто раз заслужили.

– Урок не понят как следует, чела. – Лама лег на сложенное одеяло, а Ким продолжал обычные вечерние занятия. – Удар был только ударом тени против тени. Настоящее же зло в том, – ноги устают у меня в последние дни – что он встретил зло во мне: гнев, бешенство и желание отплатить за зло. Эти чувства проникли в мою кровь, подняли бурю в сердце и оглушили мои уши. – Он выпил со всеми церемониями горячий чай, взяв чашку из рук Кима. – Если бы я был бесстрастен, злой удар причинил бы мне только физическое зло – шрам или синяк – только иллюзию. Но моя мысль не была отвлечена, потому что меня сейчас же охватило желание предоставить кули из Спити убить обидчика. В борьбе с этим желанием моя душа была истерзана более, чем от тысячи ударов. Только повторив Благословения (буддистские заповеди Блаженства), я достиг успокоения. Но зло, проникшее в мою душу в это мгновение беспечности, продолжает действовать до конца. Праведно «Колесо», не уклоняющееся ни на волос. Внимай этому уроку, чела.

– Он слишком высок для меня, – пробормотал Ким. – Я еще весь потрясен. Я рад, что побил этого человека.

– Я чувствовал это, когда спал на твоих коленях в лесу. Это беспокоило меня во сне – зло из твоей души пробиралось в мою. Но, с другой стороны, я приобрел заслугу, спася две жизни – жизни людей, причинивших мне зло. Теперь я должен заглянуть в Причину Вещей. Челн моей души колеблется.

– Засни и станешь сильным. Это будет самое разумное.

– Я размышляю. В этом больше нужды, чем ты полагаешь.

До зари, час за часом, по мере того как лунный свет бледнел на высоких вершинах и пояса мрака, окружавшие отдаленные горы, вырисовывались постепенно нежно-зелеными лесами, лама пристально смотрел в одну точку. Временами он стонал. За запертой дверью, где потревоженные коровы приходили отыскивать свой хлев, обитатели Шемлега и кули предавались кутежам и разделу добычи. Предводителем их был кули из Аочунга. Когда они открыли жестяные коробки сахибов с консервами, то нашли их очень вкусными и не могли оторваться. Покончив с едой, они бросили коробки в пропасть.

Когда Ким, после беспокойно проведенной ночи, вышел утром на мороз, чтобы почистить зубы, его отозвала в сторону женщина со светлым цветом лица, в головной повязке, украшенной бирюзою.

– Другие ушли. Они оставили тебе, как обещали, вот эту корзину. Я не люблю сахибов, но зато ты должен дать мне амулет. Мы не желаем, чтобы маленький Шемлег приобрел дурную славу из-за этого… случая. Я – женщина из Шемлега. – Она оглядела Кима с головы до ног смелыми, блестящими глазами, взгляд которых не походил на обычные, бросаемые украдкой взгляды женщин с гор.

– Конечно. Но он должен быть сделан втайне.

Она подняла тяжелую корзину, как игрушку, и бросила ее в свою хижину.

– Уйди и запри дверь! Не пускай никого, пока не будет кончено.

– А потом можно нам будет поговорить?

Ким опорожнил корзинку – целый каскад межевых инструментов, книг, дневников, писем, географических карт и местной корреспонденции выпал на пол, распространяя странный запах. На самом дне корзины оказался вышитый мешочек, прикрывавший запечатанный, раззолоченный и разрисованный документ из тех, что посылают друг другу раджи.

Ким задыхался от восторга и взглянул на положение дел с точки зрения сахибов.

– Книг мне не нужно. К тому же это логариомы, это, должно быть, межевые планы. – Он отложил их в сторону. – Писем я не понимаю, но полковник Крейтон поймет. Их нужно сохранить. Географические карты – они чертят лучше меня, конечно. Письма туземцев – ого! – и, в особенности, «мураслу». – Он понюхал вышитый мешок. – Это из Хиласа или Бунара, и Хурри говорил правду. Клянусь Юпитером, славный улов! Мне хотелось бы, чтобы Хурри узнал… Остальное должно вылететь в окно. – Он разобрал всякий клочок рукописи, все карты и письма местных жителей. Их была целая пачка. Три закрытых книги в тяжелых переплетах и пять потертых записных книжек он отложил в сторону.

– Письма и «мураслу» я понесу в складках одежды и под кушаком, а рукописные книги положу в мешок с провизией. Это будет очень тяжело. Нет. Кажется, ничего больше. Если что и было, то кули выбросили в пропасть. Теперь и ты ступай туда же. – Внизу, на тысяче футов глубины лежал длинный, неподвижный слой тумана, еще не тронутого утренним солнцем. Еще на тысячу футов ниже был вековой сосновый лес. Когда порыв ветра рассеял облака, Ким мог видеть зеленые верхушки деревьев, имевшие вид мха.

– Нет! Не думаю, чтобы кто-нибудь пошел за вами!

Корзина, крутясь и падая, извергала свое содержимое. Угломер ударился о выступ скалы и разбился, словно скорлупа; книги, чернильницы, ящики с красками, компасы и линейки полетели, как рой пчел. Потом они исчезли, и как Ким, высунувшись наполовину из окна, ни напрягал своего молодого слуха, ни единого звука не донеслось из пропасти.

«За пятьсот, за тысячу рупий нельзя купить их, – печально подумал он. – Это большая потеря, но я надеюсь, что все остальное – главное, что они сделали – в моих руках. Теперь, черт возьми, как мне дать знать Хурри и что мне делать? А мой старик болен. Нужно завернуть письма в клеенку. Это первое, что надо сделать, иначе они пропитаются потом… А я совсем один». – Он аккуратно связал письма, завернув в твердую, липкую клеенку, разгладив уголки. Бродячая жизнь сделала его методичным, как старый охотник, во всем, что касается вещей, употребляющихся в путешествии. Потом он еще старательнее уложил книги на дно мешка с провизией.

Женщина постучалась в дверь.

– Но ты не приготовил амулет? – сказала она, оглядывая комнату.

– Нет нужды. – Ким совершенно забыл о необходимости краснобайства. Женщина непочтительно засмеялась, заметив его смущение.

– Для тебя нет нужды. Ты можешь околдовать в мгновение ока. Но подумай о нас, бедняках: что будет, когда ты уйдешь? Вчера все были слишком пьяны, чтобы выслушать женщину. Ты не пьян?

– Я – жрец. – Ким пришел в себя, и, так как женщина была не очень почтительна, он решил придерживаться обычаев своего звания.

– Я предупреждала их, что сахибы разгневаются, назначат расследование и доложат обо всем радже. С ними этот бабу. У таких людей длинные языки.

– Это тревожит тебя? – В голове Кима созрел план, и он восхитительно улыбнулся.

– Не только это, – сказала женщина, протягивая жесткую, смуглую руку, всю покрытую бирюзой, оправленной в серебро.

– Я могу сразу покончить с твоей тревогой, – быстро продолжал Ким. – Этот бенгалец тот самый «хаким» (ты слышала о нем?), который бродил в горах у Циглаура. Я узнаю его.

– Из-за выгоды он готов на все. Сахибы не умеют отличать одного горца от другого, но у бенгальцев есть глаза для мужчин и женщин.

– Передай ему от меня несколько слов.

– Нет ничего, что бы я не сделала для тебя.

Он спокойно принял комплимент, как подобает мужчинам в странах, где женщины объясняются в любви, и написал патентованным нестирающимся карандашом грубым шрифтом, которым дурные мальчишки пишут гадости на стенах: «У меня все их писания, их планы местности и много писем. Особенно „мурасла“. Скажи, что мне делать. Я в Шемлеге-под снегами. Старик болен».

– Отнеси ему. Это заткнет ему рот. Он не мог уйти далеко.

– Конечно, не мог. Они еще в лесу по ту сторону вершины. Наши дети, как только рассвело, отправились наблюдать за ними и дали нам знать это.

На лице Кима выразилось удивление. Но с края пастбища раздался пронзительный крик, похожий на крик коршуна. Пастушонок, должно быть, подхватил его от брата или сестры, находившихся на отдаленной стороне склона, выходившего на долину Чини.

– Мои мужья также там, собирают хворост. – Она вынула из-за пазухи горсть орехов, расколола один из них и принялась есть. Ким представился совершенно непонимающим.

– Разве ты не знаешь значения ореха, жрец? – застенчиво сказала женщина, протягивая ему половинку скорлупы.

– Хорошо придумано. – Он быстро вложил записку в скорлупу. – Нет у тебя кусочка воска, чтобы склеить половинки?

Женщина громко вздохнула, и Ким смягчился.