Серебро и желатин

Наши мизерные платы
За вход в парк развлечений
В стране подростков,
В которой все слишком просто.
Прорастает за ночь.
Лечится месяцами.
Хлопайте верхними веками,
Обдувайте себя ушами,
Взлетайте с помощью больших пальчиков.
И берегитесь девочек наших
И наших мальчиков.

«тунисские карамельки со вкусом халвы…»

тунисские карамельки со вкусом халвы
с нарисованной на обертке козьей головой…
помещаешь в рот и, кажется,
будто жуешь застывший в карамель одеколон.
таким пользовался дедушка до самой смерти.
невпопад вспоминается дедушка,
его некрасивые руки, борода,
длинные белые волосы…
но тут раскусываешь карамель,
в серединке находится настоящая халва.
к черту катится дедушкина голова
с выражением ужаса или, не знаю,
удивления, оттого, что очередной
лотерейный билет оказался выигрышным.
кажется, у меня бред начинается,
комната почему-то падает,
не чувствую тела, глаза закрываются…
а потом я вижу, как на американских горках
в моем детстве катается кто-то
с размытыми лицами и сожалением о том,
что горки ненастоящие, низкие, пошлые.
возвращаюсь в прошлое.
дедушка угощает меня и брата халвой.
а я не хочу халву, я хочу мороженое.

«Это пока не счастье. Это возможность счастья…»

Это пока не счастье. Это возможность счастья.
Тихо мурлычет под крышкой большого ящика.
Тычется сонным монстром прямо в твое запястье,
Если откинута крышка. Благоразумно спрячь его.

Тихо, спокойно, радостно ты охраняй котенка,
Цыпленка, щенка, мишку с оторванной лапой,
Книжки о приключениях, внутреннего ребенка,
Что идет в зоопарк солнечным утром с папой.

Мама всегда теперь желает спокойной ночи
Только твоим секретным способом и молчит
Ласково, ты засыпаешь быстро, и между прочим —
Весь твой игрушечный ящик тоже тихонько спит.

Вот прикрываешь лицо. Солнце палит и жжется.
Сквозь пальцы проглядывает. Все-таки хорошо.
Бьется в огромном ящике птенчик, и сердце бьется.
Солнце шкворчит на небе масленым беляшом.

«Промозглый двор, осенние качели…»

Промозглый двор, осенние качели,
И звук скрипели, капающей в рот…
Гитарный стон. И во дворе мы пели,
И улыбались в этот странный год.
Он был последний. Кажется, что больше
Не собирались парни поболтать.
Гитары не скулили. Мы не пели,
Не капало с качелей во дворе.
Я помню Колю – рыжий черт в косухе,
Он говорил: «Панкую» и лазал в гаражи.
И у него сережка в правом рваном ухе
Блестела и качалась над пропастью во ржи
Копны волос, сиянья ясных глаз.
Он умер в пятницу, и хоронили вечно.
Так долго, что, наверное, сейчас
И до сих пор хоронят. Свечи
Горят и плачут. А Иван, а Стас?
А все они, ушедшие молиться
За тех оставшихся обычных всех,
Кому не посчастливилось упиться,
От передоза умереть, уснуть
По десять раз за месяц. Звук все тоньше
Гитарных нас. И больше
Нету нас.

«Мой дедушка так говорил, он говорил так…»

Мой дедушка так говорил, он говорил так,
«Космос» закуривая лихо и натощак:
«Регина, не надо думать. Не надо совсем.
Посмотри на этот мятый бычок – он нем.
Его не терзают мысли, слова не терзают вовсе,
Хотя по всем меркам он уже взрослый.
Может семью завести и найти работу.
А на работе, послушай, надо быть животным.
Выполнять, что скажут, ни о чем не думать».
Так говорил мне дед, вынимая вставные зубы.