Чёрный атаман. История малоросского Робин Гуда и его леди Марианн

Конь у него и в самом деле был добрый, на удивление холеный, на таком бы Саша охотно прокатилась, но без Щуся, а как полагается – сидя в седле, ногами в стремени, держа в руках поводья…

– Та горазд, чаво ты ломаешься, як панночка! – он, словно эквилибрист в цирке, резко наклонился, выбросил вперед длинные цепкие руки, ухватил Сашу, как орел -ягненка и втащил к себе на коня – она и охнуть не успела.

Щусь утвердил ее в седле, усадил поудобнее, приобнял одной рукой, вроде поддерживал, и церемонно кивнул Дуне:

– Товарищ Евдокия, Всеволодову помичницу я доставлю куда надобно, а ты вже як-нибудь сама.

Федос пустил коня некрупной рысью. Саше было неловко и тряско. Она отменно ездила верхом – спасибо отцу-кавалеристу и его урокам, что давал дочке сызмальства, едва ходить научилась – но никогда еще не случалось ей сидеть в седле безвольной пленницей… тряпичным чучелом, кулем с мукой.

Хуже всего было чувствовать, как нагловатый красавчик, вообразивший себя рождественским подарком, прижимается к ней, трется, делая вид, что поддерживает на скаку, и слушать его нашептывания, густо пропитанные табаком и водочным перегаром, вместе с неожиданными нотами какого-то резкого одеколона:

– Слышь, панночка, ты не серчай… я хоть от бабской красы дурею, но и нутро ваше бабское насквозь бачу. Знаю я, що ты за така «помичниця», мне товарищ Волин ужо сказывал про вчорашнее-то…

– Что сказывал?

– Известно, що: и як плясала ты з ним, и як батька Махна на нього маузер наставлял… так я про що кажу-то, панночка… мы тут все живем вольно, никто никому не хозяин, и кажна жинка – вона теж людина! Так що, як з Нестором Иванычем нагуляешься, приходь до мене, разумеешь?

– Товарищ Щусь, я ни с кем не гуляю, и я здесь только временно, по ошибке. – Саша решила не отмалчиваться, поддержать разговор, а заодно кое-что сразу объяснить гуляйпольским донжуанам, что оказались сплетниками похуже, чем девчонки в пансионе Куропаткиной.

Она не могла бы сказать, да и не думала вовсе, что Махно ее изнасиловал – этого и близко не было, скорее, она побоялась отказать… но то, что случилось между ней и атаманом, не важно, по согласию или без, не означало, что воля Александры Владимирской окончательно сломлена. Она не собиралась вести себя так, словно готова лечь с любым, у кого при виде нее закапала слюна; предстояло найти тонкую грань между жертвенной податливостью и опасным высокомерием… и удержаться на этом острие, пока Бог или судьба не пошлют возможность сбежать.

Щусь за спиной хмыкнул -видно, сразу не смог сообразить, что ответить «панночке» – а Саше только того и надо было: выиграть время.

Улица неожиданно закончилась, уперлась в площадь, где возвышался собор, а вокруг – каменные дома, в основном в два этажа, на вид довольно приличные, не разграбленные. Повсюду развевались знамена, черные, вперемешку с красными, сама площадь была запружена людьми, пешими и конными, и какими-то странными бричками – Саша таких никогда не видела. Ей даже показалось, что на них установлены артиллерийские орудия, но, должно быть, все-таки показалось…

Люди шумели, кони храпели, ржали, а порой начинала играть гармошка или трубить труба.

– Вот мы и на месте, Ляксандра Николаевна! – важно сообщил Федос. – Здесь у нас, подивись, и штаб – реввоенсовет, и волостной совет, и кульпросвет…

– Спасибо… – она хотела соскользнуть с седла, но он не пустил:

– Куды? Почекай, довезу тебя прямо до входу, а то ще затопчут – бачиш, митинг! Молодые анархысты к нам прибыли, вишь, сколько!

Нужный им дом тоже был двухэтажным, каменным, даже с палисадником, но одно окно внизу было выбито и заколочено наспех досками, а другие такие грязные, что рассмотреть сквозь них ничего было нельзя.

У входа, справа и слева от кривой вывески с надписью «Культпросвет революционной армии батьки Махно», висели два флага – чёрный и красный. На черном было написано: «Власть рождает паразитов. Да здравствует анархия!», а на красном – «Вся власть советам на местах!».

Федос вдруг молодецки присвистнул, вытянул руку с нагайкой, указал налево:

– О, глянь-ко, сам Нестор Иваныч выступает! Ну а чо ж, и правильно, нехай молодняк на батьку видразу и подивится, и послухает!

– Где?.. – пробормотала Саша.

– Да вона. Вишь, на рессорке стоит?

Она взглянула, узнала… Конечно, это был Нестор: в гимнастерке и портупее, с саблей на боку, в бараньей шапке, изрядно придававшей ему росту… Он что-то говорил – горячо, даже зло, толпа преданно слушала, то и дело взрываясь одобрительными криками или гулом.

Саша поспешно отвела глаза, чувствуя, что при одном только упоминании о Махно, не то что от взгляда на него, ее снова как будто сунули в раскаленную печь, и внизу живота предательски разлилась сладкая, влажная боль. Да что же это за наваждение?.. Еще позавчера она его знать не знала, а сегодня тоскует по нему, как по любовнику…

«Ах, так он же и есть – полюбовник!»

Наверное, у нее на лице все было написано крупными буквами, потому что Федос, с любопытством ее разглядывавший, оскалился:

– Ще, екнуло сердечко?.. Вправду? Могем ближче подобраться, тож послухать. Тебе треба, ты ж помооощница по культпросвету!

– Нет! Нет… – Саша улучила момент, спрыгнула с седла, подбежала к нужной двери, дернула на себя – слава Богу, открыто! – и проскользнула внутрь, в длинный коридор, пахнущий мышами, канцелярским клеем и жжеными спичками.

Пробежала до конца, инстинктивно повернула налево, толкнулась в дверь – изнутри важно сказали:

– Да-да, товарищ, входите! – вошла, и оказалась в большой комнате с низким потолком, но с тремя окнами, разделенной пополам ширмой, похожей на театральную. За ширмой было что-то навалено и наставлено в беспорядке, может, мебель, может, сценический реквизит, а на видимой половине стоял громадный канцелярский стол и несколько стульев. Был еще шкаф, несколько полок и столик поменьше, где примостились чайник, спиртовка и стаканы в подстаканниках.

Над спиртовкой колдовал Сева – Всеволод Яковлевич Волин, глава махновского «агитпропа», как успела запомнить Саша из путаных пояснений Дуняши и откровений Щуся. Должно быть, собирался пить чай, но, увидев вчерашнюю партнершу по танцу, оставил свое занятие, принял галантный вид и пошел ей навстречу:

– Александра Николаевна! Очень, очень рад, что вы все-таки решились заглянуть… прошу, прошу, садитесь, располагайтесь!

Он смахнул со стула какие-то газеты и папки, пододвинул его поближе к столу, усадил Сашу и сейчас же вовлек в разговор, вежливо, по-деловому, принялся «вводить в курс дела». Объяснять, что у них в Гуляй Поле прямо сейчас творится история – формируется особая, народно-революционная армия под командованием Нестора Ивановича Махно, полководца от Бога… что крестьянская молодежь, после нескольких громких побед батьки на германскими оккупантами, валом валит под черные знамена, со всех окрестных сел и хуторов.

– Так вот, голубушка моя, Александра Николаевна, извольте видеть – всех их надо не только вооружать, но и обучать, и развивать, приобщать к революционной культуре! Объяснять принципы, по каким существует новое, безвластное общество…

– Да что же вы от меня хотите, Всеволод Яковлевич? Чем я могу помочь?

– Сущие пустяки, Александра Николаевна! На машинке печатать умеете?

– Умею. – в годы войны, и после, когда она осталась совсем одна в Москве, пришлось научиться и этому…

– Ну так это же прекрасно! Замечательно! Значит, будете перепечатывать заметки для стенгазеты, и речи для митингов… речи-то пишет в основном Галина Андреевна, а у нее почерк неразборчивый, не учительский совсем.

– Хорошо, но…

Сева будто не услышал, не понял, что она хочет возразить; игриво понизил голос, склонился к ней:

– Вы, Сашенька, прекрасно танцуете – имел счастье убедиться… уж простите меня за фамильярность… ну а на музыкальных инструментах играете? Поете?

– Да… На фортепьяно, и на гитаре немного…

«Никакое знание не бывает лишним, Сашенька», – наставлял ее отец, еще когда она была гимназисткой и жаловалась на скучные предметы, и в этом папа оказался полностью прав, как и во многом другом. Например, что общность интересов и вкусов – не самое главное в любви между мужчиной и женщиной… Саша всегда с этим спорила, но, похоже, не все понимала.

Она поймала себя на том, что отвлеклась, когда Сева неожиданно умолк, задав очередной вопрос, который она прослушала:

– Простите, Всеволод Яковлевич… Я что-то не очень хорошо себя чувствую. Можно мне глоток воды?

– Конечно, конечно, голубушка! – Сева снова засиял, как начищенный самовар, и от души предложил:

– Может, чайку? Чай – первое дело в военном лагере, а ведь мы, Александра Николавна, на осадном положении! Неустанная, неустанная партизанская война против германо-австрийских оккупантов! Давайте, давайте, выпьем кипяточку, у меня тут и цукерки припрятаны… конфекты по-малоросски…

Он повернулся было к спиртовке, и Саша хотела воспользоваться паузой в разговоре «насчет работы», чтобы все-таки спросить о том, что ее больше всего волновало – неужели нет никакой возможности попасть в Екатеринослав, или хотя бы послать телеграмму?.. Ведь Лена, сестра, не дождавшись ее в положенный срок, наверняка сходит с ума… и кто знает, станет ли дожидаться, искать, или, узнав о нападении бандитов на поезд, сочтет сестру погибшей – и уедет в Париж одна… Но тут громко хлопнула входная дверь, в коридоре затопали сапоги, послышались голоса, и Саша очень пожалела, что ее высокий рост, вкупе с двадцатью пятью прожитыми годами, не позволят ей по-детски спрятаться под столом.

– Товарищ Волин! Сева! Где ты тут заховался промеж плакатов, так твою растак? -это басил Задов, в том не было никаких сомнений, и тут же кто-то незнакомый добавил ехидно: