Эффект Эмбера

– Пока нам и самим неясно, – чистосердечно признался Линдстром. – Пока лишь известно, какие функции он способен выполнять, согласно нашей компьютерной модели, но он и их саботирует. Сейчас мы пытаемся выяснить, в чем тут дело, а потом, вероятно, сможем заставить его делать то, для чего, по нашему мнению, он и предназначен. Может быть, он даст нам понять, что предназначен совсем для иной цели. Или так навсегда и останется никчемным сооружением. В любом случае нам еще придется долго ломать голову над его практическим использованием.

Я зажмурил глаза и с восхищением произнес:

– Здорово!

Напоследок он привел меня в ту самую комнату, из которой, как я помнил, исходили леденящие кровь звуки. Я надеялся в ней увидеть двух-трехтонного морского слона, или, на худой конец, что-нибудь вроде красочного аппарата, который мы только что осмотрели. Но, к моему огорчению, все выглядело гораздо прозаичнее, и звуки эти издавал электроток различной частоты, подаваемый на катушку вибратора, обмотки которого были похожи на разнесенные на пару метров в стороны небольшие пуговицы, торчащие из коротких металлических, а может быть, пластмассовых трубок на деревянной подставке. Одна из них была величиной с шарик из детской игры, а другая – не более горошины.

Линдстром щелкнул выключателем и немного поманипулировал с наборным диском, оживленно рассказывая Шеллу о различных уровнях вибрации, производящей звуки ниже восприятия человеческого уха; о слышимом спектре и о видимом спектре или о производных, только уже не звуковых, а световых. Несколько раз он упоминал имя Николы Теслы, а также имена других ученых, о которых я прежде никогда не слышал. Наконец он отключил прибор, и все звуки стихли разом, а вместе с тем и ушло ощущение дрожи или вибрации во мне самом.

Однако после того, как аппарат был полностью отключен, внутри у меня осталось некое подобие эха, вселявшее чувство смутной тревоги и нервного дискомфорта. Линдстром назвал это поствибрационным эффектом.

Как бы ни назывался этот чертов эффект, я все еще находился под его воздействием после того, как Линдстром проводил меня в вестибюль до тяжелых дверей и я оказался на улице. Я добрел до машины, и мне удалось окончательно избавиться от постэффекта лишь тогда, когда я отъехал от "Линдстром Лэбереториз" на несколько километров, направляясь туда, где должен был жить Джеймс М. Коллет.

Где-то здесь, на окраине Голливуда, жил Коллет, если верить полиции и заверениям его шефа Линдстрома. Но коль скоро Хоук и Верзен по указанным адресам не проживали, я не питал особых надежд застать бухгалтера дома.

Приехав по указанному адресу, я обнаружил весьма солидный коттедж на две семьи с двумя спрятанными подъездными дорожками, ведущими к капитальным боксам для машин по обе стороны коттеджа. Однако черного "мерседеса" с номерным знаком 033 КДГ нигде не было видно.

Каждая из двух частей коттеджа имела свой собственный номер. Коллет жил в дальней от меня. Я свернул на обочину и выключил мотор. Тягучая боль сковывала мой затылок. Я энергично встряхнул плечами, осторожно подвигал головой и, наконец, вылез из машины. Было только начало пятого, и я не видел причин для особой усталости, возможно, это результат экскурсии по владениям доктора Линдстрома.

Я снова подвигал плечами, подошел к входной двери и позвонил, вовсе не надеясь кого-нибудь застать дома. Как и следовало ожидать, на мой звонок никто не отозвался. Тогда я позвонил еще раз и повернул дверную ручку. Дверь приоткрылась.

Я замешкался на пороге, коря себя за опрометчивый поступок. Если бы я подумал немного, я, вероятно, ни за что не решился бы явиться в чужой дом без приглашения, тем более в дом человека, скорее всего не виновного в каких-либо противоправных действиях.

Я огляделся. Улица пуста, вокруг ни души. И мне ужасно хочется узнать, что может быть общего у Коллета с типами вроде Верзена и Хоука. К тому же, убеждал я себя, вторжение в незапертую квартиру отнюдь не означает посягательства на личную собственность. И потом, каким образом может узнать о моих действиях Коллет, не говоря уже о капитане Сэмсоне? И все-таки, сказал я себе, это чревато огромными неприятностями. Однако уйти не поспешил.

Глава 6

Прикрыв за собой дверь, я прошел в гостиную, неслышно ступая по пушистому красному ковру.

Низкий бежево-золотистый диван, большое кресло, обитое такой же тканью, и два деревянных стула с высокими прямыми спинками. У стены – передвижной книжный шкаф, в углу – бар на резиновых колесиках. А еще – телевизор и низенький столик с двумя керамическими пепельницами, полными окурков.

Вполне резонно полагая, что я здесь один, я все-таки громко крикнул:

– Хэлло! Есть кто-нибудь дома? Хэлло-о-о...

Тишина. Подойдя к двери слева, я приоткрыл ее и заглянул внутрь. Окна комнаты были скрыты тяжелыми портьерами, и там царил полумрак. Я включил свет и осмотрелся. Это была спальня, чистая и опрятная, постель заправлена, все на местах. Она выглядела нежилой, почти стерильной. Я потушил свет, вернулся в гостиную и направился к другой комнате – справа, дверь которой была открыта.

Там тоже царил полумрак, в котором с трудом различались контуры мебели. Я нащупал на стене выключатель, и в комнате вспыхнул свет. Это была вторая спальня, в которой, несомненно, кто-то жил. Не похожая на ту, другую, весьма неопрятная, разве что потолок не порос мхом. Разобранная постель со скомканными простынями и одеялом в изножье, снятая подушка, ворох газет на прикроватной тумбочке, заваленное какими-то шмотками кресло, еще один столик с кипой журналов и книжек в мягких обложках. Беспорядок на трюмо отражался в треснутом зеркале трельяжа, забрызганном чем-то белым, и... что-то еще, метнувшееся в одной из его створок.

Холодок пробежал у меня по спине, от копчика до затылка, я невольно съежился, втянув голову в плечи. В зеркале мелькнул человек, размахивающий каким-то блестящим острым предметом и явно намеревающийся ударить меня по голове. А я тем временем едва переступил порог комнаты, да так и застыл на одной ноге, не успев обрести равновесия, поэтому у меня не было физической возможности увернуться или отпрыгнуть в сторону. Я сделал единственное, что было возможно в моем положении: расслабил мышцы опорной ноги или по крайней мере попытался сделать это, но у меня подкосилось колено, и я начал падать.

Теперь напряжение в бедренной и икроножной мышцах несколько ослабло, но не совсем, недостаточно. Я чувствовал, что падаю слишком медленно, и, чтобы уберечь голову от занесенного над ней какого-то металлического предмета, попытался наклонить ее вперед и влево, непроизвольно напрягая при этом шейные мышцы. И, видимо, именно это отчасти помогло мне, но только отчасти.

Он настиг меня. Правда, ему не удалось ударить меня тем, что у него было в руках, по темечку. Скользящий удар пришелся по правой части моей головы, иначе он наверняка вырубил бы меня на несколько минут, часов, дней, а может быть, и навечно. Однако и такого удара оказалось достаточно, чтобы я на какое-то время погрузился во мрак. Удар придал мне ускорение, и я снопом рухнул на пушистый ковер, инстинктивно пытаясь откатиться в сторону. Лежа на спине и упираясь локтями в пол, я старался приподняться и сбросить темную пелену с глаз. Вдруг в комнате на какое-то мгновение стало светло, и тут левое ухо и всю левую половину головы пронзила острая боль от сокрушительного удара.

Но я все же успел разглядеть нападавшего. Это был не Коллет, а Элрой. Паровоз Верзен.

Его перекошенное злобой красное лицо маячило где-то высоко-высоко надо мной. В руке у него был зажат тяжелый кольт калибра 0,45. После нанесенного мне удара его по инерции развернуло, и сейчас он стоял вполоборота ко мне.

Когда я попытался откатиться подальше влево и высвободить правую руку, Паровоз мгновенно принял устойчивую позу, бормоча проклятия сквозь стиснутые зубы.

Я уперся локтем в ковер и попытался поднять правую руку, но вдруг закашлялся. И тут же почувствовал резкую боль в области правого плеча и шеи – должно быть, именно туда пришелся удар Верзена, нацеленный мне в голову.

Паровоз перебросил пистолет из левой руки в правую, помешкал немного, а потом направил его в мою сторону и рванул спусковой крючок.

Он действовал торопливо, и пуля, просвистев у меня над головой, врезалась в стену. Звук выстрела оглушил меня, как будто пуля прошила обе мои барабанные перепонки. Если бы он действовал более хладнокровно, то смог бы разрядить в меня всю обойму. Сунув руку под пиджак, я выхватил из наплечной кобуры свой кольт и, откатившись в сторону, не целясь, выстрелил. Уверен, что Верзен выстрелил еще по крайней мере дважды, причем второй раз – себе в ногу. Помню только, что, когда я вставал, а Паровоз медленно оседал на пол, барабан моего кольта был пуст.

Как выяснилось позже, я всадил ему в грудь и живот четыре пули. Оглушенный и ослепленный, я продолжал щелкать пустым барабаном, пока не осознал, что все кончено.

Паровоз прострелил себе левую ногу и как подкошенный упал. Его падение сопровождалось двумя глухими ударами – сначала плечом об пол, затем головой. После этого последовало еще два более тихих удара. Напрягаясь из последних сил, он слегка приподнял голову, но тотчас же уронил ее снова. Он попытался проделать то же самое еще раз, и с тем же результатом.

По-видимому, тогда-то он и умер. Так и не выпустив из рук пистолета. Наверное, поэтому я продолжал стрелять в него даже после того, как у меня кончились патроны. Во всяком случае, это была одна из причин.

Я машинально пощупал пульс у него на шее, будучи уверенным, что с ним все кончено. Потом опустился на край неопрятной кровати, ловя ртом воздух и пытаясь унять сотрясавшую меня дрожь, сродни той, которую испытал утром у Линдстрома. Попытался сглотнуть, но во рту и в горле пересохло, и язык, казалось, прирос к гортани.

"Что же на самом деле произошло? Почему этот сукин сын пытался прикончить меня? – спрашивал я себя. – Он же просто мог меня вырубить, отработав ногами по голове. Сорвать на мне таким образом зло, и я бы не очень сопротивлялся.

Конечно, он знал, кто я. И не мог принять, меня за обычного вора-домушника или малого, вознамерившегося унести видеотехнику. Нет, он, безусловно, знал, что я – Шелл Скотт, и ему нужно было убить именно Шелла Скотта".

Осознание этого не улучшило моего настроения, равно как и созерцание трупа Верзена, прошитого четырьмя пулями из моего кольта. Я не имел ни малейшего представления, что же делать дальше.

Я закурил сигарету, сделал пару глубоких затяжек и выпустил дым в потолок.

Тяжко вздохнув, я отыскал в прихожей телефон и набрал номер ЛАОП. Повесив трубку, я закурил вторую сигарету и с некоторой тоской подумал о капитане Филе Сэмсоне. Я благословлял судьбу за то, что мог сообщить о случившемся лейтенанту Биллу Роулинсу, моему хорошему знакомому, а не, как обычно, самому капитану Сэмсону.

Я докурил сигарету и принялся за осмотр комнаты. В стенном шкафу я обнаружил костюм, две спортивные куртки, две пары слаксов и несколько рубашек. Не густо, но вся одежда соответствовала габаритам Верзена. На полу под кроватью оказался чемодан, в котором среди трусов, носков находилась грязная рубашка с открытым воротом и почти полная коробка патронов 45-го калибра.

Затем я прошел в соседнюю спальню и тоже осмотрел ее. Стенной шкаф был там буквально набит одеждой, причем брюки были гораздо шире в поясе, чем слаксы Паровоза, а нижняя полка была уставлена по меньшей мере полудюжиной пар обуви. В бюро я нашел несколько писем, адресованных Джеймсу или Дж.-М. Коллету и чековую книжку на его имя. Сверху на нем лежал журнал "Фролик" с очаровательной красоткой на обложке. Она позировала перед камерой, кокетливо прикрыв рукой только глаза, и ничего больше.

Я взял журнал, и он сам раскрылся где-то посередине, как это бывает, если, читая, его складывают или оставляют раскрытым на той странице, где прервано чтение. Я скользнул взглядом по раскрытой странице и уже не мог оторваться. Потому что ни в одном журнале я никогда не встречал столь умело смонтированного материала, способного заинтересовать любого нормального мужчину.

На левой стороне разворота был помещен текст, а на правой – фотографии еще трех голых красоток с подписью в одну-две строчки под ними. На верхней половине страницы была изображена поразительно фигуристая, длинноногая девушка, прижимающая к роскошной груди то ли серебряную вазу, то ли кубок.

Под верхней фотографией были помещены две четвертьстраничные фотографии, на каждой из которых красовалась юная девица, и тоже абсолютно голая.

Посередине страницы было несколько пометок, сделанных красным фломастером, а отдельные слова – обведены кружками. Кроме того, тем же фломастером на полях было записано несколько цифр, на которые я поначалу не обратил внимания, залюбовавшись обладательницей кубка. Теперь я перевел взгляд на левую страницу.

Даже предваряющий фотографии текст был весьма неординарен. Один заголовок чего стоит! Победительница конкурса "Мисс Обнаженная Калифорния". Ниже, более мелким шрифтом, было напечатано: "Одна из пятидесяти претенденток на звание "Мисс Обнаженная Америка". Финал конкурса состоится 29 сентября.

Само сообщение о конкурсе не было для меня неожиданным, но я не подозревал об общенациональном масштабе этого события и о том, что оно буквально "на носу". Сегодня пятница, 21 сентября. Следовательно, до финала оставалась всего неделя. Мне еще несколько месяцев назад было известно, что финал этого грандиозного шоу женской красоты будет проходить здесь, в Калифорнии, на "Даблесс Ранч", в нескольких километрах от Лос-Анджелеса. Этим великолепным ранчо, а также окружавшими его двумястами сорока акрами земли владела независимая кинокомпания "Даблесс Муви Продакшн", возглавляемая двумя известными кинопродюсерами с одинаковыми инициалами "С. С.".

Откровенно говоря, я заранее предвкушал удовольствие от присутствия на этих торжествах, посвященных женской красоте, а если повезет, то и на гала-приеме с выпивкой и барбекю, тоже устраивавшимися спонсорами конкурса. Потому что я проявлял живейший интерес к подобным культурным мероприятиям.

Эта новая культурная традиция, уходящая корнями в те далекие дни, когда красотки Мэка Сенне в купальных костюмах вызывали бурю восторга у трех четвертей населения и лицемерное отвращение еще одной его четверти, прошла долгий путь от первых конкурсов "Мисс Америка" к "Мисс Вселенная" и далее к "Мисс Обнаженная... то-то и то-то" в конце шестидесятых – начале семидесятых годов. Впоследствии это явление было квалифицировано как "большой прорыв в развитии американской национальной культуры".

Правда, понадобилось целых пятьдесят лет, чтобы покончить с такими элементами конкурсов красоты, как игра на цитре и стихотворные экспромты, но те, кто хоть однажды присутствовал на нынешних конкурсах, в один голос заявляют, что ради такого удовольствия согласились бы ждать и дольше.

Те первые робкие соревнования в красоте никак нельзя было назвать общенациональными или более или менее представительными, даже на уровне одного-двух штатов.