Три тысячелетия секретных служб мира. Заказчики и исполнители тайных миссий и операций

Римская империя в своих максимальных границах в период правления императора Траяна (98–117 гг.). Политическая секретная служба Рима, как и все другие диктаторские административные организации, простиралась до самых дальних уголков обширных владений западной цивилизации

Существует один мучительный вопрос, касающийся секретной службы имперского Рима, ответ на который автор долго искал. Был ли Иуда Искариот обыкновенным нестойким сторонником, обернувшимся в информатора, или же профессиональным агентом широко распространенной имперской организации? «Тридцать сребреников» не наводят на мысль о тех щедрых вознаграждениях, которые пронырливые доносчики Рима получали от собственности каждой жертвы. Но практически неизменные во времени приемы бдительных правительств – а Тиберий был весьма бдителен – заставляли «шпиона-инсайдера» докладывать о каждом опасном мятеже, убедительно аргументируя, что, сложись о Иисусе Назарянине в Иудее впечатление, которое подразумевает библейская литература, римские власти не оставили бы информацию и предательство на волю вероломной случайности.

В своем великолепном исследовании «Мессия Иисус и Иоанн Креститель» Роберт Эйслер, похоже, подошел так близко к решению вопроса о профессиональном или любительском статусе Иуды, как это только может сделать ученый. Эйслер обращает наше внимание на тот знаменательный факт, что ни один из последователей Христа не был сразу же обвинен в каком-либо нарушении римского права. Ни одного апостола не арестовали и ни на одного даже не донесли властям. «„Иуда – платный агент иерархов“, именно так и никак иначе представляли ситуацию римские соглядатаи; возможно, у предателя имелись веские причины пощадить двенадцать человек, к числу которых принадлежал и он сам». Но если бы Иуда был обученным римским наемником или профессиональным шпионом, которому было приказано проникнуть в предполагаемый политический заговор, связанный с «Царем иудейским», ему нечего было бы опасаться – кроме как смерти от рук иудеев, – и он не боялся бы участия в заговоре. В таком случае не один еще апостол мог бы смиренно разделить медленную смерть на кресте.

Глава 5

От Византии до Багдада

Слабость власти, династические неурядицы и неустойчивые границы Византийской империи, как ни странно, опровергаются ее тысячелетним существованием. Византия довела до точки исторического насыщения роскошь, предательство и смертоносную политику Востока; но мы можем сделать лишь краткий обзор этих восточных источников влияния, поскольку они проявились, возможно, в самом грозном из всех режимов секретных служб бурного тысячелетия империи.

Императрица-куртизанка Феодора, будучи еще совершенно юной – за несколько лет до восшествия на престол в качестве супруги Юстиниана, – слыла популярной исполнительницей пантомим, которые добавляли непристойный юмор в театральные представления во время антрактов на ипподроме. Предписание запрещало актрисам появляться полностью нагими, и поэтому Феодоре приходилось прикрывать свои прелести «поясом стыдливости», размер которого, по-видимому, произвел глубокое впечатление на современного историка Прокопия. Приобретя этот юношеский опыт в присутствии множества зрителей, Феодора, возвысившись до императорского сана, пришла к убеждению, что никто из ее подданных ничего не должен скрывать. После чего она обнаружила уникальную способность к руководству и манипулированию шпионами.

Секретная служба Феодоры преследовала единственную важную цель – заставить замолчать ее критиканов и скрыть ее прошлое. Доносчики и шпионы императрицы, жены Юстиниана, не должны были интересоваться внешними врагами или внутренними проблемами государства, им вменялось вертеться вокруг тех лиц, которых Феодора определяла как соперников по положению, влиянию или семейному родству, подозревая почти каждого и не щадя ни одного подозреваемого. «Ее многочисленные шпионы наблюдали и ревностно докладывали о каждом действии, слове или взгляде, оскорбительном для их царственной госпожи». Быть обвиненным ими означало арест и фактическое осуждение, как и в случае с государственным шпионажем. По словам одного из ее шпионов, самая влиятельная жертва «будет брошена в ее особые тюрьмы, недоступные для судебного расследования; и ходили слухи, что пытки дыбой или плетью применялись в присутствии самой Феодоры, нечувствительной к мольбам и не ведавшей жалости».

Немало ее «несчастных жертв погибло в глубоких подземельях, в то время как другим, лишившимся конечностей, рассудка или состояния, позволялось появиться на свет живыми памятниками ее мести, которая обычно распространялась и на детей тех, кого она подозревала или калечила. Сенатор или епископ, известие о казни или изгнании которого было объявлено Феодорой, доставлялся к верному посланнику, чье усердие подкреплялось угрозой из ее собственных уст: „Если ты не выполнишь моих приказаний, клянусь Тем, кто живет вечно, что с тебя сдерут кожу“. Подобные жестокие предписания необычайно усиливали рвение и благоговейный страх».

Самым преданным прихвостнем императрицы был префект Петр Барсиамс, и всякий раз, когда ее превосходство, как фаворитки и сильной правой руки Юстиниана, оказывалось под угрозой, Петр с рвением пожарника бросался ликвидировать опасность. Однажды он даже пошел в наступление против знатной царицы, богатой, красивой, образованной вдовы, которая оказалась в бедственном положении, была моложе Феодоры и к тому же блондинкой.

Царица Амаласунта, регентша Италии, была дочерью и наследницей Теодориха Великого, вождя остготов, и племянницей Хлодвига, короля-воина франков. Но, несмотря на свое воинственное происхождение, она оказалась в тяжелом положении, столкнувшись с двумя проблемами – управлением Италией и выживанием в условиях буйных набегов готов. «Окруженная внутренними врагами, она вступила в тайные переговоры с императором Юстинианом», однако этот секрет не долго удавалось скрывать от агентов Феодоры. Получив «заверения в дружеском приеме», несчастная Амаласунта «поместила, как ни странно, в Диррахии, в Эпире, сокровище в сорок тысяч фунтов золота», приготовившись в безопасности удалиться «от варварских интриг в мир и великолепие Константинополя». Но не тут-то было, потому что Феодора сообщила Петру Барсиамсу о предстоящей гостье, двадцати восьми лет отроду. Барсиамс, как и Эдуард Гиббон, возможно, слышал, что «дарования ее ума и личности достигли своей совершенной зрелости», но как агент того, кто всегда готов оспорить «завоевание любого императора», Петр поспешил в Италию. И в тот самый день, когда царица Амаласунта отправилась в морское путешествие в Константинополь, с ней случился припадок, который некоторые летописи описывают как «конвульсии», приведший ее к мучительной смерти еще до наступления ночи. Другие источники утверждают, что она «была задушена в бане» – еще один мучительный метод убийства византийской секретной службы. Какой бы ни была форма ее умерщвления, Юстиниан пригрозил жестокими репрессиями ее предполагаемым убийцам; но кто может сомневаться в том факте, что их главный соучастник лежал рядом с ним в постели?

Страсть, управляющая Феодорой

Наряду с тем, что красота, высокое положение и молодость Амаласунты послужили особым поводом для раздражения, императрица Феодора питала страсть к тому, чтобы вызвать приступы конвульсий у любого соперника, мужчины или женщины, чьи таланты или личные качества привлекали Юстиниана. Иоанн Каппадокийский был известным примером талантливого и алчного чиновника, которого император высоко ценил, а его супруга ненавидела. Он заслужил доверие Юстиниана своим усердным разграблением провинций с двоякой целью – пополнить императорскую казну и свой собственный кошелек. «Хотя его подозревали в колдовстве и языческих суевериях, он казался безразличным к страху Божьему и упрекам человеческим; его честолюбивое благополучие зиждилось на смерти тысяч, нищете миллионов, разорении городов и опустошении провинций». Этот проконсул от «зари до самого обеда трудился, дабы обогатить своего господина и самого себя за счет римского мира; остаток дня проводил в чувственных и непристойных удовольствиях, а тихие ночные часы его прерывались вечным страхом перед правосудием, свершающимся рукой наемного убийцы. Его способности, а может быть и пороки, обеспечили ему длительную дружбу Юстиниана», который возвел его в ранг претора-префекта Востока – должность, столь близкую к престолу и столь идеальную для самовозвеличения, что такое возвышение неизбежно должна была сопровождать непримиримая вражда Феодоры.

У Иоанна Каппадокийского имелись свои шпионы при дворе, и он знал, какая опасность ему грозит. Отравители, лучники и кинжальщики Петра Барсиамса держались от него на безопасном расстоянии, ибо охрана Иоанна сжимала его в объятиях еще крепче, чем «непристойные удовольствия». Массы ненавидели его. Но «их ропот только укреплял резолюции Юстиниана», и в течение десяти лет здоровье Иоанна избегало последствий как от его излишеств, так и от «деспотического правления».

Непоколебимая жизненная хватка префекта, его работа и восхищение Юстиниана ставили в тупик все темные замыслы, и поэтому Феодора с легким опасением перешла от насилия к интригам. Гораздо быстрее было бы заколоть Иоанна или добавить змеиный яд в вино, которое он пил. Однако у императрицы всегда в избытке имелись сообщники и союзники, на которых она могла положиться. Феодора посоветовалась со своей подругой, Антониной, женой Велизария, и заговор, состряпанный обеими знатными дамами, был точно нацелен на нанесение удара Иоанну через его дочь Евфимию. Иоанн, как они знали, обожал свою дочь и был готов выполнить любое ее желание. Один известный прорицатель также сыграл на руку Феодоре, поощряя веру Иоанна в то, что однажды он сам взойдет на императорский трон.

Антонина пришла к Евфимии и намекнула, что Велизарий, победоносный полководец Юстиниана, недоволен своими вознаграждениями и намеревается выступить против императора. Почему бы отцу Евфимии не действовать заодно с Велизарием, ведь вместе они легко могли бы свергнуть Юстиниана? «Иоанн, который, возможно, знал цену клятвам и обещаниям, поддался искушению и согласился на ночное и едва ли не предательское свидание с женой Велизария. Из евнухов и стражников по приказу Феодоры была устроена засада». Но «виновного министра спасла преданность его свиты». Хотя, скорее всего, Иоанна спасло предупреждение, полученное от самого Юстиниана или от одного из его шпионов, который по случайности не был подотчетен Феодоре. Однако эта неумолимая интриганка собрала достаточно доказательств, дабы убедить Юстиниана в готовящемся предательстве со стороны его фаворита. Иоанна «принесли в жертву супружеской обеспокоенности или домашнему спокойствию». Он был вынужден подчиниться приказу, хотя дружба императора «смягчила его позор, и он сохранил в снисходительном изгнании в Кизике значительную долю своих богатств».

Вполне уместная ирония судьбы заключалась в том, что жене Велизария следовало исхитриться и погубить Иоанна, поскольку ранее он уничтожил одну из самых лучших армий византийского полководца. Согласно римской военной практике, хлеб или сухари для солдат дважды готовили в печи, и «уменьшение на одну четверть спокойно допускалось из-за потери веса». Чтобы получить «мизерную прибыль» и сэкономить на дровах, Иоанн, как префект, приказал, чтобы муку для экспедиции Велизария «слегка пропекали на том же огне, который согревал константинопольские бани». Когда «мешки открыли, эту клейкую заплесневелую мастику распределили» в войсках, которые питались этой «нездоровой пищей, а при содействии жаркого климата» вскоре были охвачены эпидемией и мерли как мухи. Неудивительно, что мстительность врагов Иоанна было не так легко утолить и что агенты Феодоры искали и нашли «достойный предлог» в убийстве старого врага Иоанна, епископа Кизика.

Иоанна Каппадокийского, который «заслужил тысячу смертей», наконец осудили за преступление, в котором он не был повинен, и «позорно бичевали, как самого подлого из злодеев… изорванная хламида – вот то единственное, что осталось от его состояния». Изгнанный в Антинополь в Верхнем Египте, префект Востока «просил милостыню в городах, которые трепетали от одного только его имени. Во время семилетнего изгнания его жизнь постоянно находилась под угрозой» из-за настойчивой слежки Феодоры и ее «изощренной жестокости»; и только смерть императрицы позволила императору «вспомнить о слуге, от которого он с сожалением отрекся». Но если ее мстительность и ловкость в делах шпионажа и интриг являлись бременем для Юстиниана, то не вызывает сомнения, что по крайней мере в одном весьма критическом случае бесстрашие императрицы и ее доверие к тайным мерам спасли трон Юстиниана. В разгар восстания «Ника» все императорские военачальники, включая Велизария, согласились с императором, что немедленное бегство из Константинополя является их единственным спасением. Царствованию Юстиниана пришел бы конец, «если бы проститутка, которую он вознес с театральных подмостков, не отринула бы скромность, а также и добродетель, свойственную ее полу». Феодора отговорила императора и его советников от их отчаянного выбора, предложив вместо этого скрытый мятеж, спасший их от врагов, а также от «неоправданных опасений».

Взаимная ненависть и временное примирение соперничающих партий синих и зеленых возбудили мятеж, который едва не «превратил Константинополь в пепелище». В течение пяти дней город находился во власти толпы, чей лозунг, «Ника!» – «Победить!», дал имя этому опустошительному мятежу. «Если бы бегство было единственным средством спасения, – воскликнула Феодора, – я все равно отказалась бы от него. Смерть обуславливается нашим рождением, но те, кто царствовал, никогда не должны пережить потерю достоинства и власти». Ее твердость вернула мужество двору, и ее советы дали «шанс на спасение в этой отчаянной ситуации». Юстиниан отправил тайных агентов с большими суммами денег, чтобы подкупить лидеров синих и зеленых и вновь пробудить непримиримую вражду соперничающих партий. Три тысячи ветеранов персидской и иллирийской войн под командованием Велизария и Мундуса все еще оставались верны Юстиниану. Эти готы и герулы, самые свирепые варвары-наемники на византийской службе, молча шествовали двумя колоннами от дворца, дабы проложить себе «мрачный путь через узкие проходы, угасающее пламя и рушащиеся здания». Оба отряда атаковали одновременно, распахнув «двое противоположных ворот на ипподром» и внезапно напав на толпу мятежников, не сумевших противостоять их «твердому и профессиональному натиску». Тогда было убито около 30 тысяч человек, и мятеж растворился в этом море крови.

Племянники императора Анастасия, Ипатий и Помпей, послушно принявшие провозглашение их лидерами бунтовщиков, после ареста умоляли Юстиниана о помиловании. Но император «был слишком напуган, чтобы простить», и их, вместе с «восемнадцатью прославленными сообщниками патрицианского или консульского ранга, тайно казнили… их дворцы разрушили до основания, а состояния конфисковали». Ипподром, это поле воинственного соперничества между синими и зелеными, «на несколько лет приговорили к скорбному забвению». Многие церкви и дворцы были сожжены, а большую больницу со всеми ее пациентами также поглотил огонь. Однако суммы золота, раздаваемые их тайными агентами, удержали Феодору и ее супруга на троне, чтобы потом возместить их затраты конфискацией имущества тех, кому благоволили партии.

Греческий огонь

Восточный ум всегда занимала политическая, а не военная разведка. Восток преуспел в том, что можно было бы назвать династической секретной службой или использованием шпионов для защиты государя и срыва планов его родственников и соперников. Вместе с тем неоднократно проявлялось пренебрежение даже элементарным шпионажем в критических военных кампаниях. Во время ранней борьбы Мухаммеда за господство многочисленные стычки, спорадические набеги и подобные безрезультатные военные действия в конце концов побудили ведущих бойцов Мекки собрать силы в 10 тысяч человек – грозное, по тем временам, войско – в этом мрачном уголке Азии. В Мекке пришли к решению, что опасно растущее влияние Медины должно быть уничтожено. Но Мухаммед, с помощью персидского новообращенного, обосновался в Медине. Когда его враги-бедуины подъехали, чтобы стереть этого выскочку с лица земли, они оказались перед рвом и стеной. Они явно забыли, как Моисей и другие семитские пророки полагались на шпионаж; из Мекки не было послано ни одного шпиона, который мог бы предостеречь захватчиков от этого невероятного нововведения.

Они могли скакать вокруг рва и стены, выкрикивая витиеватые арабские оскорбления и выпуская столь же бесполезные стрелы, но не могли перескочить через них. Разбив лагерь, они попытались воззвать к всемогущему небу о помощи против нечестного замысла подающего надежды пророка. Однако магия Мухаммеда оказалась сильнее, и проливные дожди вскоре усугубили неудобства его врагов. Все преимущества тактической внезапности остались у защитников Медины; и военные завоевания пророка действительно могут быть датированы тем днем, когда армия врагов с его родины рассеялась, насквозь пропитанная отвращением.

Арабские хроники свидетельствуют, что в разгар битвы при Туре (Пуатье), которая явилась одним из величайших кризисов христианской цивилизации в Западной Европе, мусульмане «испугались за сохранность добычи, которую они хранили в своих шатрах». Когда раздался «обманный крик», будто франки грабят сарацинский лагерь, несколько эскадронов лучших всадников Абд ар-Рахмана рискнули оторваться от яростной схватки и поскакать спасать добычу. «Но это выглядело так, будто они спасались бегством, и все войско пришло в смятение. И пока Абд ар-Рахман пытался остановить панику и вернуть их на поле битвы, воины франков окружили его и пронзили множеством копий, в результате чего он умер. Тогда все войско бросилось спасаться от врага», – и вскоре разграбление переполненных палаток началось по-настоящему. Был ли этот роковой «обманный крик» поднят алчными мусульманами или франкскими агентами, посланными вперед с таким же намерением? Мы никогда этого не узнаем. Великий Карл Мартелл и его христиане-победители не пожелали объявить, что сокрушить неверных им помогла хитрость. Тогда как арабские летописцы были необычайно откровенны в признании того, что они совершили, в любые времена.

Мусульманским шпионам и исследователям потребовалось более четырехсот лет, чтобы раскрыть секрет знаменитого греческого огня, хотя, по словам Гиббона, процесс «смешения и управления этим искусственным пламенем сообщил Каллиник, уроженец Гелиополиса в Сирии, перешедший со службы у халифа на службу императору». Очевидно, греческий огонь являлся производной нефти, или «сырой нефти, жидкого битума – легкой, липкой и горючей нефти, которая течет прямо из земли», а другими его ингредиентами, по-видимому, были сера и «смола, которая извлекается из вечнозеленых пихт». Сохранение секрета этого «открытия или совершенствование военного искусства» являлось главной проблемой контрразведки Константинополя на протяжении всего того совокупного «бедственного периода, когда вырождающиеся римляне Востока оказались неспособными противостоять воинственному энтузиазму и энергии сарацин». Его «можно было время от времени одалживать союзникам Рима; однако состав огня скрывался с ревностной скрупулезностью, и ужас врагов только усиливался и затягивался из-за их невежества и поражения». Это грозное и тщательно охраняемое секретное вещество могло быть с равным успехом «использовано как на море и на суше, так в битвах или при осадах. Оно производило громкий взрыв, густой дым и яростное, почти негасимое пламя, которое не только поднималось перпендикулярно вверх, но с одинаковой силой горело во всех направлениях». Пламя не гасло в воде – наоборот, оно «питалось и усиливалось за счет ее составляющих»; и только песок, моча и уксус являлись единственными средствами, способными справиться с его необузданной яростью.

Таково было наивысшее алхимическое достижение огненной защиты Византии; и говорят, что даже «в конце XI века пизанцы, знакомые со всеми морями и всеми видами военного искусства, страдали от его воздействия, будучи не осведомленными о составе „греческого огня“». В конце концов он попал в руки мусульман, и во время Крестовых походов рыцарство христианского мира обнаружило, что этот ужасный feu Gregois «выстреливался подобно копью или дротику из приспособления, действовавшего наподобие пращи». По словам очевидца, он летел по воздуху, «словно крылатый длиннохвостый дракон толщиной примерно с большую бочку, с грохотанием грома и со скоростью молнии». Но как только агенты ислама заполучили этот чудовищный дар, как еще более разрушительное новшество с мощным грохотом вырвалось из Азии. И вместе с изготовлением пороха неуловимые цели и отступающие горизонты научного шпионажа подали сигнал к погоне, которая неистово продолжается и по сей день.

Шпион из «Тысячи и одной ночи»

Жестокость, развращенность или равнодушие христианских деспотов, скотское существование непривилегированных масс отправили многих рекрутов в XVI веке на бродячие галеры корсаров. Пленники, прикованные цепями к веслам и согласившиеся принять ислам, часто поднимались до высших командных должностей на море. Так что мусульманским пиратам Средиземного моря было так же легко завербовать шпионов в любой стране и любом порту. Мы отвлеклись на четырехсотлетнюю мистерию греческого огня от чисто хронологического обзора секретной службы на Ближнем Востоке. Прежде чем перейти к секте тайных агентов, к настоящему клану убийц и шпионов, нам необходимо на мгновение оглянуться на Властелина Востока – бессмертного в литературе, если не в истории, шпиона-авантюриста. Халиф из династии Аббасидов, Гарун ар-Рашид из «Тысячи и одной ночи» остается идеальным самодержцем, который переодевался и незаметно прогуливался среди своих подданных, дабы убедиться, что праведные и неправедные соединены воедино огромной государственной машиной. Этот халиф, хотя и был уверен в своем бессмертии не менее, чем любой, подлежащий канонизации святой, видимо, не был тем проницательным следователем или талантливым актером, как описывает его классическая легенда.

Сэр Марк Сайкс назвал Багдад времен Гаруна ар-Рашида «гигантским торговым городом, окруженным огромной административной крепостью, где каждый государственный департамент имел должным образом организованное и упорядоченное муниципальное учреждение… Христиане, язычники, иудеи – как и мусульмане – были заняты на государственной службе… Армия клерков, писцов, служащих и бухгалтеров заполонила эти учреждения и постепенно захватила всю правительственную власть в свои руки, отдалив предводителя правоверных от всякого прямого общения со своими подданными. Дворец халифа и окружение в равной степени основывались на римских и персидских моделях. Евнухи, тщательно завуалированные „гаремы“, стражники, шпионы, посредники, шуты, поэты и карлики толпились вокруг персоны предводителя правоверных, стремясь снискать благосклонность монарха и отвлекая царственный ум от серьезных и государственных дел».

Глава 6

Секта ассасинов

Если бы доктрины исмаилитов или персидских ассасинов распространились по всему миру, секретная служба превратилась бы в государственную религию, а не в политическое ремесло. Всегда было принято ссылаться на ассасинов, как если бы они были единственными, кто изобрел и стал использовать убийство как злодеяние, неофициальную казнь или средство воздействия. То, что стало обычным явлением уже во времена Греции и Рима, едва ли можно отнести к азиатской секте, современнице Крестовых походов. Ассасины, в качестве отступления от этой банальности, возвели запугивание или систематическое устранение высокопоставленных «препятствий» в ранг достоинств национальной политики.

Гиббон и другие клеймили их как чумных паразитов за то, что они систематически и почти безболезненно совершали то, что папы, короли и честолюбивые авантюристы всех калибров делали как нечто само собой разумеющееся, с любыми дилетантскими оплошностями. Описывая завоевания монголов, Гиббон замечает: «Я не стану перечислять толпы султанов, эмиров и регентов, которых он (Хулагу-хан) втоптал в прах; но истребление ассасинов или исмаилитов Персии можно рассматривать как услугу человечеству». Аплодировать таким мясникам, как монголы, за это «истребление» – все равно что восхвалять Черную смерть за уничтожение прокаженных или сумасшедших. Чингисхан, его полководцы и непосредственные преемники в лучшие дни своей жизни, должно быть, достигли поразительного максимума в 100 тысяч жизней, угасших между восходом и заходом солнца; в то же время нет свидетельств, что исмаилиты убили такое количество своих соседей и соперников за десятилетие или даже за столетие. Политически они были слишком хитры, чтобы прибегать к войне, и слишком изобретательны, чтобы следовать слепой ярости чумы.

Перелистывая страницы Гиббона, можно прийти к выводу, что появление организации ассасинов является скорее аккумуляцией, чем неким новшеством. На протяжении бесчисленных столетий – до и включая тринадцатое, – охваченных Гиббоном, великие троны известного тогда мира регулярно освобождались и подновлялись восседавшими на них правителями при помощи дворцовых интриг и насилия. И в конце концов кто-то должен был додуматься до того, чтобы превратить все эти бессистемные удары кинжалом, удавки и отравленное питье в ритуальный обряд дипломатии и религии. То, что Гиббон и другие, вероятно, были не в состоянии простить, являлось исмаилитской квинтэссенцией искусства войны, пока она щадила человеческие массы и выбирала только наиболее важных и платежеспособных индивидуумов. Основатель секты ассасинов не испытывал уважения к духу феодальной эпохи. Он явно изобрел победную тактику, которая втоптала в пыль «султанов, эмиров и регентов», не перемалывая при этом всех их солдат, ученых и купцов, женщин, детей и рабов в кровавое месиво.

Окончательное поражение и выкорчевывание персидских ассасинов монгольскими завоевателями в 1256 году доказало, что блестяще спланированная и целенаправленная военная кампания может уничтожить даже наиболее искусно организованную «национальную» секретную службу, ибо очевидно, что из всех политических образований секта ассасинов больше всего напоминает секретную службу современного фашистского государства. Ассасины являлись тайным обществом, дисциплинированным и возвысившимся до беспрецедентной степени общественной власти. Они были братским орденом, превратившимся в агрессивное меньшинство, которое являлось доминирующей фракцией в их общинах и вскоре узурпировало функции самого государства. Каждый член исмаилитов был «солдатом», и каждый «солдат» являлся шпионом, пропагандистом и контрразведчиком, но главным образом тайным бойцом и убийцей. Приведенные к присяге или запуганные до абсолютного послушания, подчиненные правителю или деспотичному бюрократу, ассасины были образцовыми штурмовиками, одурманенными азиатским фашизмом. Ассасины стремились к гегемонии в сравнительно ограниченной области и далеко продвинулись на этом пути, в основном убеждая себя, что служат предводителю – уникальному и праведному человеку, чьи самые низменные представления о собственных интересах наполняли расовое или сектантское предназначение истинной волей божьей.

Нам известно, что в IX веке человек персидского происхождения, носивший довольно распространенное имя Абдалла и проживавший в Ахвазе на юге Персии, «задумал низвергнуть империю халифов, тайно введя в ислам систему атеизма и нечестивости». Это следовало делать очень постепенно; и сын и внук Абдаллы незаметно трудились над этим, пока у них не появился новообращенный, который быстро привел систему в активное действие. Его звали Кармат, а его последователей стали называть карматитами; и кровавая война между этими сектантами и войсками халифов периодически продолжалась на протяжении целого столетия. Но в конце концов карматиты были жестоко разгромлены и загнаны в подполье, что важно для нас здесь лишь по той причине, что это непосредственно привело к основанию секты ассасинов. Житель Рея в Персии, желая скрыть свои религиозные убеждения и снять с себя обвинение в ереси, выдвинутое крайне ортодоксальным наместником его провинции, отправил своего единственного сына Хасана в Нишапур, дабы получить наставления от знаменитого имама Мовафека. Там юноша сблизился с двумя талантливыми студентами – Омаром Хайямом и Низамом аль-Мульком. Эти трое заключили соглашение, предложенное Хасаном ибн Саббахом, что если один из них добьется успеха, то двое других разделят его удачу. И мы увидим, как этот договор был соблюден Низамом и Омаром, но нарушен его составителем.

Талант к предательству Хасана ибн Саббаха

Низам аль-Мульк стал первым государственным деятелем своего времени, визирем Алп-Арслана, знаменитого султана сельджуков; однако он помнил о своем обещании и предложил помощь Хасану и Омару. Последний, как выдающийся астроном, который также писал стихи, согласился лишь на ежегодную пенсию в 1200 дукатов, дабы продолжать свои научные исследования и сочинять чудесные стихи, не стесняя себя необходимостью зарабатывать на жизнь. Хасан в своих запросах оказался гораздо требовательней. Он начал репетировать предназначенную ему роль первого великого магистра ассасинов, сыграв предателя человека, который уважил его просьбу и представил его ко двору. Хасан сделался неофициальным шпионом султана, вынюхивая все что мог о сделках Низама, вкрадываясь к нему в доверие и поощряя его обсуждать с ним государственные дела. Что бы он ни узнал, он напрямую докладывал султану, и каждому поступку или решению визиря, своего друга и покровителя, он давал извращенное толкование. Намеки на непригодность и вопиющую недобросовестность Низама аль-Мулька капля за каплей, мелким дождем падали на трон.

Наслушавшись инсинуаций Хасана, правитель сельджуков приказал Низаму аль-Мульку составить баланс активов и пассивов его империи. Визирь сказал, что такой отчет невозможно составить менее чем за год. Хасан, который заранее тайно подготовился, предложил сделать это для султана и для «своего старого школьного друга, визиря» за сорок дней. Но к этому времени Низам аль-Мульк, столь проницательный в вопросах управления государством, по всей видимости, почуял неладное в своих отношениях с другом. В конце сорокадневного срока Хасан был готов представить свой балансовый отчет, когда обнаружил пропажу некоторых документов. Он стал клясться, что это агенты визиря похитили документы, но не смог доказать этого, и раздраженный султан приказал Хасану удалиться из двора и оставить управление страной назначенным им чиновникам.

Интриган, будучи униженным и обманутым, возненавидел тех, кого считал виновными в своем бесчестии. Имена Низама аль-Мулька и его господина, султана, попали в первый «черный список» начинающего убийцы и оставались там до тех пор, пока он не стер их кровью. В 1071 году Хасан ибн Саббах стал неофитом исмаилитизма, чьи проповедники распространились тогда по обширной территории от Марокко до Китая и Занзибара. Хасан, переживший множество приключений, должно быть, многому научился у исмаилитов, но именно он внес совершенно новую идею в политическую науку своего времени. Он изобрел истинно религиозное толкование убийства и рассматривал его как общепризнанное политическое оружие, весьма похожее, по предположению Фрея Старка, на манеру британских суфражисток и их использование голодовки столетиями позже.

Мы не можем проследить здесь постепенно ускоряющийся рост секты, основанной Хасаном. Через двадцать лет после его изгнания со двора сельджуков и султан, и Низам аль-Мульк были мертвы. В каждом случае орудиями убийства послужили агенты Хасана, в то время как сам Хасан оставался в безопасности в своем «тайном саду». Там он, по слухам, одурманивал и приобщал к своему делу тех кровожадных паразитов, которые впервые стали известны Западной Европе по хроникам крестоносцев и которые дали нам слово ассасин, заимствованное или искаженное французами от арабского hashshashin, что значит – пожиратели гашиша. Хасан ибн Саббах внушал страх и ненависть современникам, которые так и не простили ему того, что убийство стало не просто династической целесообразностью или вызванной гневом случайностью, а братским ритуалом и испытанием религиозного обучения.

Подрыв морального духа

Хотя некоторые из убийств ассасины совершали ради того, чтобы получить деньги или заслужить благосклонность весьма влиятельных лиц, большинством их жертв становились известные люди, которых они имели основания опасаться. Тайные слуги Хасана оказались, возможно, первыми оперативниками, которые использовали диверсию как форму секретной службы, но они неизменно стремились скорее подорвать моральный дух, чем здания и мосты. Бывали случаи, когда их страх перед противником оказывался слабее того страха, который им удалось вселить в него; и, если враг дрожал от страха, они были готовы не наносить ему смертельный удар.

Сельджукский султан Санджар послал армию, чтобы отбить те замки Кухистана, которые захватил орден исмаилитов; после чего Хасан ибн Саббах дипломатично поручил своим агентам посетить султана, но не для того, чтобы убить его, а договориться о мире. Хасан ухитрился даже подкупить или оказать давление на чиновников из собственного дома султана, которые играли ему на руку, но все безрезультатно. Санджар отмахивался от каждого переговорщика. Пока наконец не пришлось прибегнуть к тактике «ассасинов», и Хасан уговорил слугу вонзить кинжал в пол рядом с кроватью, в которой спал Санджар. Когда султан проснулся и увидел кинжал, он решил не говорить ничего, что могло бы навести на мысль о страхе и воодушевить его врагов; но вскоре вошел раб с посланием, переданным эмиссарами Хасана ибн Саббаха. Султан сломал печати и прочел: «Не будь я благосклонен к Санджару, человек, воткнувший в пол этот кинжал, вонзил бы его в грудь султана. Пусть он знает, что с этой скалы я направляю руки тех, кто его окружают».

Санджар, как здравомыслящий смертный, был убежден этим посланием. Согласованность действия кинжала и письма произвела на него такое сильное впечатление, что он перестал бороться с распространяющейся властью и влиянием исмаилитов. В дальнейшем его правление стало периодом наибольшего процветания для Хасана, который таким образом «основал секту на софистике и государство на убийстве». Растущий страх перед сектой вылился в любопытный результат в виде защиты отдельных ассасинов, которые попадали в плен. Им редко назначались суровые наказания, а отважный князь или судья, осмелившийся приговорить исмаилита к пыткам и смерти, почти наверняка подписывал себе смертный приговор. Их соседи в основном пытались успокоить и образумить ассасинов, и ни один из них не чувствовал себя достаточно хорошо организованным, чтобы сдерживать их ответными ударами, столь же ловкими и подлыми, как те, которым они были обучены.

Среди запуганных были некоторые князья, контролировавшие ключевые крепости, которые повелитель ассасинов приказал сдать ему. Опасаясь ответить отказом, они не в меньшей степени боялись заселения своих крепостей ассасинами. И вот, придя к отчаянному решению, они собрали всех своих людей и, практически за одну ночь, сровняли эти крепости с землей.

При жизни Хасан ибн Саббах заставил свою идею работать на него, пока его тайная власть, подобно жуткой тени, не распространилась от Северной Персии до Средиземноморского побережья. Его последователи процветали не только в Персии; они также вступили во владение исмаилитскими и другими крепостями в Сирии, где доминировали как полунезависимые персидские колонии и где они вступили в контакт с армиями европейских крестоносцев, на которых оказали значительное влияние. Хасан заимствовал свое учение из Греции и Египта, Персии и Палестины. Его агенты, как и другие апостолы исмаилитов, обучались в Доме Науки в Каире. Но методы руководства и обучения были исключительно его собственными; и только спустя некоторое время после его смерти основанная им секта выродилась из фанатиков в профессиональных убийц с заранее установленным прейскурантом цен или точно оговоренными гонорарами и платежами.

Неоднократно подчеркивалось, что христианские рыцарские ордена многим обязаны нечестивому братству Хасана. Тамплиерам, еще до того, как их высокомерие было унижено, а их богатство соблазнило Филиппа Красивого и его ставленника, папу Климента V, приписывалось подражание секте исмаилитов во многих деталях; и, несмотря на ложные обвинения и злонамеренные слухи, которые способствовали падению тамплиеров в 1313 году, сравнение общего управления обоих орденов – хотя они некоторое время были противниками в Сирии – показывает многое из того, в чем они были фактически идентичны.

Ассасинам также было суждено пасть под натиском и военной хитростью более могущественной державы, которая жаждала их богатства. Монгольские завоеватели Персии в 1256 году брали крепости исмаилитов одну за другой, пока не подошли к неприступной крепости Аламут, спроектированной выдающимся военным инженером, чтобы выдержать любую осаду. Согласно легенде, Хасан ибн Саббах в 1091 году приобрел крепость путем искусных переговоров, посетив ее в качестве своего собственного шпиона и определив «несравненную неприступность» положения крепости в долине к югу от Каспия. И с тех пор он никогда не покидал Аламут, в безопасности восседая там на троне и возделывая свой «тайный сад», окруженный преданными хашшашинами, пока не умер тридцать четыре года спустя.

Его последним преемником в Аламуте стал некий Рукнеддин, который пренебрег приказом уничтожить всех монгольских военачальников. Он снова совершил грубый просчет, попав в руки монголов, и, будучи запуганным заложником, приказал своему сопротивляющемуся гарнизону сдаться. Вскоре после этого Аламут оставили в обмен на жизнь предводителя ассасинов, который был убит по приказу великого хана. Итак, мы подходим к завоеваниям монголов и видим, что они оказались на редкость хорошо информированы благодаря систематическому использованию своих шпионов. Несомненно, они знали все о несокрушимости Аламута и тем не менее обнаружили в характере последнего, негероического владыки один существенный изъян.