Дураков нет

– Как думаешь, Эд? – спросила мисс Берил. – В этом году моя очередь?

Инструктор Эд, африканская маска мисс Берил, таращился на нее со своей жердочки на стене. У Эда было мрачное человеческое лицо, рога антилопы и зубастый клюв, из-за чего выражение у маски, по мнению мисс Берил, было смертельно обиженное. Он выглядел точь-в-точь как Клайв-старший, узнавший, что ему придется давать уроки вождения старшеклассникам, уверяла мисс Берил двадцать лет назад, когда только купила Эда. Клайв-старший был тренером по футболу, и последние его годы прошли не так, как он предполагал. Во-первых, после того как его футбольная команда начала проигрывать, от него потребовали преподавать еще и основы гражданственности, однако проигрыши не прекратились, и его обязали вести уроки вождения – это во-вторых. С футболом было покончено: школьников после войны становилось все меньше, численность населения падала, вдобавок команда неизменно терпела унижения от главного соперника, Шуйлер-Спрингс; муж мисс Берил не знал, как быть, и отдался на волю случая. Уроки вождения вогнали его в могилу – девица по имени Одри Пич без причины и предупреждения врезала по тормозам, и Клайв-старший влетел в ветровое стекло новенькой учебной машины; было раннее утро, он толком и не проснулся. Клайв-старший не пристегивался никогда. Он заставлял учеников и пассажиров обязательно пристегнуться, сам же терпеть не мог давящие ремни. Клайв-старший считал так: раз уж он втиснулся в малолитражку, деваться ему особо некуда. Большому мужчине – большая машина; он подозревал, что школьный совет купил этот говенный учебный автомобильчик в наказание за проигранные матчи, теперь уже в баскетболе, а ведь этот вид спорта ему даже не нравился. В малолитражке его охватывала такая клаустрофобия, что трудно было сосредоточиться на обучении. Из-за низкой крыши ему приходилось сутулиться, чтобы видеть, куда направляется юная Одри Пич. И когда она ударила по новеньким тормозам, эта почти игрушечная машинка – подумать только – остановилась как вкопанная, а Клайв-старший продолжил движение, его пулевидный череп пробил ветровое стекло, застыл на мгновение, как нечестивец в колодках, но машина дернулась, и Клайв-старший со сломанной шеей отлетел на сиденье – кровавый наглядный урок, единственный автоинструктор на севере штата Нью-Йорк, погибший при исполнении служебных обязанностей.

– Видишь? – спросила мисс Берил фотографию мужа. – Эд тоже так считает.

По крайней мере, утешала она себя, даже если ее настигнет Божья кара, материальное ее положение все же лучше, чем у большинства соседок. Мисс Берил могла поздравить себя с тем, что не только хорошо застрахована, но и достаточно обеспечена. Она вдова, как и многие владелицы домов на Верхней Главной, формально никакая не “мисс”, муж оставил ей обе свои пенсии, ветеранскую и трудовую, и вместе с ее собственной трудовой пенсией и социальными выплатами получалась круглая сумма, так что мисс Берил сознавала: она куда благополучней миссис Грубер и прочих. Жизнь, которая, по твердому убеждению мисс Берил, все больше клонилась к жестокости, тем не менее избавила ее от финансовых трудностей, и она была этому рада.

В остальном жизнь была к ней менее добра. В Норт-Бате ее звали “мисс” Берил, потому что воинственно необучаемые восьмиклассники, которых она наставляла сорок лет, полагали, что у такой страхолюдной чудачки нет и не может быть мужа. Они отказывались поверить в обратное, даже столкнувшись с неопровержимым доказательством. С первого школьного дня они машинально звали ее “мисс Пиплз” или “мисс Берил” и не обращали внимания, когда она поправляла их. Клайв-старший придерживался того мнения, что дети искренне считали всех своих учительниц старыми девами, его эта ситуация забавляла, он и сам частенько называл жену “мисс Берил”. Нельзя сказать, что Клайв-старший был отпетым дураком, и все же он не замечал изрядную долю того, что мисс Берил называла “нюансами жизни”, и одним из нюансов была обида, которую он бездумно причинял жене, когда называл ее этим именем, – оно подразумевало, что он видит ее такой же, как прочие люди. А ведь Клайв-старший – единственный из всех – находил мисс Берил желанной, поэтому ей казалось почти непростительным, когда он эдак походя в этой единственной мелочи отбирал у нее дар своей любви, отбирал постоянно и всегда с широкой улыбкой.

Однако он правда ее любил. Она это знала, и благодаря этому знанию ей тоже жилось лучше, чем большинству соседок, чьи мужья, скончавшись, оставляли своих вдов, как правило, неподготовленными к десяти, а то и двадцати годам одинокого существования. Та же миссис Грубер никогда нигде не работала, занималась исключительно домом и имела весьма слабое представление о том, как устроена жизнь, не считая того факта, что жизнь эта все время дорожает. Да, среди перепуганных вдов Верхней Главной профессия была только у мисс Берил. Прежде мужья защищали их от падающих сучьев жизни, ныне же их ветеранских пособий и скудных социальных выплат толком ни на что не хватало, и вдовы из нужды сдавали комнаты на втором этаже своих домов, хотя денег, полученных с постояльцев, зачастую едва доставало на ремонт гниющих столетних труб, перегруженных изношенных проводок и повреждений от упавших веток. В довершение всех бед взлетели налоги на недвижимость под давлением спекулянтов с юга штата – похоже, там верили, что Бат и все прочие маленькие городки в коридоре между Нью-Йорком и Монреалем в восьмидесятые и девяностые резко вырастут в цене. И Бат во многом укреплял их в этой мысли, хотя по нему и не скажешь. Не только из-за старого отеля “Сан-Суси”, который должен был открыться будущим летом после грандиозной реставрации, но и из-за обширного участка болотистой земли меж городком и федеральной автомагистралью: на этом участке подумывали выстроить луна-парк под названием “Последнее прибежище”. Сын мисс Берил, Клайв-младший, последние десять лет руководитель отдела сбережений и займов банка Норт-Бата, возглавлял группу местных инвесторов, чтобы луна-парк уж точно появился; он безоговорочно поддерживал суждения о том, что коль скоро земля ограниченна, то будущее безгранично. “Через двадцать лет, – любил говаривать он, – не будет такого понятия, как «неудачное местоположение»”.

Мисс Берил с сыном не спорила, но и не разделяла его оптимизма. По ее мнению, неудачные местоположения будут всегда (хотя, возможно, она несколько заблуждается), и Клайв-младший сам это выяснит, вложив в них деньги. Клайв-младший был циничным оптимистом. Он считал, что люди разоряются по двум причинам: глупости и недомыслию. Чужая глупость – хорошая вещь, полагал Клайв-младший, ведь на ней можно нажиться. Чужие финансовые неудачи суть возможность, а не повод для беспокойства. Ему нравилось анализировать эти неудачи и обнаруживать, что причина их заключалась в недомыслии, недостаточном честолюбии, мелочности. Он гордился, что избавил отдел сбережений и займов банка Норт-Бата от таких нездоровых понятий. Годами это учреждение потихоньку, шаг за шагом, двигалось к банкротству – результат деятельности предшественника Клайва-младшего, глубоко подозрительного пессимиста из Мэна, ненавидевшего давать деньги в долг. Тот факт, что к нему приходили, просили денег и зачастую на самом деле в них нуждались, означал для него вероятность, что долг погашен не будет. Он по глазам просителей видел, что они терпят нужду, и не верил, что нужда эта исчезнет. Он считал, что деньгам его учреждения безопаснее лежать в хранилище, чем в их карманах. Он даже умер в банке, в воскресенье, в своем кожаном кресле, заперев, как обычно, дверь кабинета, точно боялся, что его станут донимать просьбами вечером выходного дня, когда банк на замке. Его обнаружили в понедельник утром, в состоянии выраженного трупного окоченения, мало чем отличавшегося, как говорили позднее, от положения учреждения, которым он управлял.

Дела принял Клайв-младший, и политика банка стала более гибкой. Первым делом он постелил в вестибюле ковер взамен старого, истертого до полупрозрачности, если не до дыр, – везде, кроме коридора у кабинета генерального директора, куда почти никто не ходил. На ближайшие десять лет Клайв поставил перед собою цель увеличить в десять раз активы отдела сбережений и займов и объявил о своем решении активно вкладывать деньги – те, что еще оставались, – и даже, буде потребует положение, выдавать кредиты. После долгих лет пессимизма, утверждал Клайв-младший, пришла пора умеренного оптимизма. Более того, именно такое настроение царило тогда в стране.

Если Клайв-младший в чем и разделял позицию своего предшественника, то в недоверии к обитателям Норт-Бата – оба считали их рохлями. Однокашники Клайва и в старших классах были рохлями, и остались такими в зрелости. Он предпочитал иметь дело с вкладчиками и заемщиками из южной части штата и из других штатов, даже из Техаса, убежденный в том, что они будущее Бата, – подобно тому, как недавно они спасли Клифтон-парк и прочие прежде зажиточные пригороды Олбани. “Деньги с юга крадутся на север”, – говаривал Клайв-младший матери, и это замечание неизменно заставляло ее взглянуть на него поверх очков для чтения. Образ денег, крадущихся по федеральной автомагистрали, казался мисс Берил зловещим. “Поверь мне на слово, ма, – не унимался Клайв, – когда придет время продать этот дом, ты выручишь круглую сумму”.

Фразы вроде “когда придет время” пугали мисс Берил. Из уст Клайва-младшего они звучали угрожающе. Мисс Берил гадала, что конкретно он имеет в виду. Кому решать, что “время пришло”, ей или ему? Навещая мать, он оценивал дом взглядом риелтора, находил предлоги спуститься в подвал и подняться на чердак, точно хотел убедиться, что, “когда придет время” наследовать материнскую собственность, та будет в хорошем состоянии. Он возражал против того, чтобы мать сдавала комнаты на втором этаже Дональду Салливану, – Клайв-младший издавна таил на него злобу, и ни один визит сына, даже самый короткий, не обходился без повторявшейся просьбы вышвырнуть Салли из дома, пока тот не заснул, не потушив сигарету. Клайв-младший так по-деловому высказывал эту свою озабоченность, что мисс Берил не сомневалась: сына беспокоит не столько то, что сгорит его старуха-мать, сколько то, что сгорит дом.

Мисс Берил корила себя за такие недобрые мысли о своем единственном ребенке, порой даже пыталась убедить себя, что заблуждается, и проникнуться к сыну более естественной материнской привязанностью. Однако трудность заключалась в том, что с Клайвом-младшим естественная материнская привязанность не давалась мисс Берил естественным образом. Тот Клайв-младший, что стоял на телевизоре напротив отца, казался довольно милым, как если бы камера поймала лицо чужака, а не угрюмого, неуверенного, стареющего банкира. По правде говоря, лицо Клайва-младшего, в чем-то еще мальчишеское, словно излучало надежду – в том возрасте, когда неизменность бытия уже оставила неизгладимый след на лицах большинства мужчин. Клайв-младший – по крайней мере, тот Клайв-младший, который стоял на телевизоре, – по-прежнему поражал мисс Берил своей неопределенностью, хотя ему должно было стукнуть пятьдесят шесть. Другое дело – Клайв-младший в жизни. Всякий раз, как он являлся с очередным визитом и запечатлевал на лбу мисс Берил сухой неприятный поцелуй, после чего возводил глаза к потолку в поисках протечек, характер его – если это можно назвать характером – казался столь же установившимся и неизменным, как у политика-консерватора на пятом сроке. Мисс Берил терпеливо сносила визиты сына и его бесконечные финансовые советы со всем добродушием, на какое была способна. Он говорил ей, что делать и почему, она вежливо выслушивала и отметала его рекомендации. По мнению мисс Берил, Клайва-младшего переполняют вздорные идеи и к каждой он относится так, словно она явилась в горящем кусте, а не в его горячечном мозгу. “Ма, – пенял ей Клайв в тех случаях, когда она подчеркнуто отказывалась следовать его совету, – ты как будто мне не доверяешь”.

– Я тебе не доверяю, – произнесла мисс Берил вслух, обращаясь к фотокарточке сына на телевизоре, и добавила мужу: – Извини, но я ничего не могу с этим поделать. Я не доверяю ему. Эд понимает – не правда ли, Эд?

Клайв-старший лишь улыбался в ответ, как ей казалось, немного печально. После смерти он все чаще принимал в спорах сторону сына. “Верь ему, Берил, – шептал ей муж негромко, точно боялся, что услышит Инструктор Эд. – Он наш сын. Теперь он звезда твоего небосклона”.

– Я стараюсь, – заверяла мисс Берил мужа – и не врала. За последние пять лет она дважды одалживала Клайву-младшему деньги и даже не спрашивала, что он намерен с ними делать. В первый раз пять тысяч долларов. Во второй – десять тысяч. Ей было бы неприятно потерять эти суммы, но, говоря по правде, она могла позволить себе потерять их. Однако Клайв-младший оба раза вернул ей долг в условленный срок, и мисс Берил, силясь найти повод не верить сыну, обнаружила, что несколько разочарована возвратом денег. В сущности, она не могла избавиться от исключительно постыдного подозрения – Клайв-младший вовсе не нуждался в деньгах, а в долг попросил, чтобы доказать ей, что ему можно доверять. В ее голову даже закралась такая мысль: сын стремился не получить часть того, что и так довольно скоро будет принадлежать ему, а распоряжаться целым. Но для чего? Мисс Берил вынуждена была признать, что логика ее подозрений хромает. В конце концов, и ее деньги, и дом на Верхней Главной со всем его немалым содержимым – словом, все отойдет Клайву-младшему, когда, как он выражается, “придет время”.

Мисс Берил полагала, что сына, помимо прочего, раздражает то, что он понятия не имеет, сколько у нее этого “всего”. Разумеется, дом и десять тысяч долларов, о которых он знает, поскольку мать давала ему взаймы. Но что еще? Сведения о своих финансах мисс Берил сыну не доверяла. Ежегодную налоговую декларацию ей оформлял бухгалтер из Шуйлер-Спрингс, она запретила ему рассказывать что-либо Клайву-младшему о ее делах. По юридическим вопросам она обращалась к городскому адвокату, Эйбрахаму Уэрфлаю, – невежде и пропойце, твердил ей сын. Мисс Берил знала о недостатках мистера Уэрфлая, но упорно утверждала, что тот не столько невежествен, сколько нечестолюбив – черта характера, обычно адвокатам несвойственная. Но куда важнее, что мисс Берил не сомневалась в его преданности, и если уж он обещал не разглашать Клайву-младшему подробности ее юридических и финансовых дел, то можно было не сомневаться, что слово он сдержит. Вдобавок Эйбрахам Уэрфлай, похоже, относился к Клайву-младшему настороженно, хоть никогда об этом не говорил, и поэтому мисс Берил продолжала ему доверять. Растущая раздражительность Клайва-младшего подтверждала, что она не ошиблась. “Ма, – жалобно сетовал сын, меряя шагами ее гостиную, – как я могу защитить твои средства, если ты сама мне этого не позволяешь? А если ты заболеешь? Неужели ты хочешь, чтобы все забрала больница? Таков твой план? Перенести инсульт и позволить какой-то больнице брать свою тысячу в день, пока не кончатся деньги и ты не останешься ни с чем?”

Логика сыновних сомнений была неопровержима, доводы разумны, и все равно мисс Берил не покидало ощущение, что Клайв-младший вынашивает тайный замысел. О его личных средствах она знала не больше, чем он о ее, но подозревала, что сын почти богач. Знала она и то, что, несмотря на его риелторский глаз, дом его не интересует, и если завтра Клайву-младшему случится его унаследовать, на следующий день он его продаст. Сын недавно купил роскошный особняк на территории нового загородного клуба, расположенного между Норт-Батом и Шуйлер-Спрингс. За дом на Верхней Главной дадут тысяч сто пятьдесят, может, больше, не баран начихал, даже если Клайву-младшему деньги якобы “не нужны”. Однако мисс Берил не верилось, что замысел сына именно таков. Взгляд его словно ненароком блуждал из угла в угол каждой комнаты, точно выискивая призраков, и мисс Берил догадывалась: он видит что-то, чего не видит она, и пока она не выяснит, что именно, полностью доверять ему не намерена.

За смотревшим на улицу окном гостиной с невидимой ветки беззвучно упал толстый шмат снега. Хоть снега и изрядно, он скоро растает. Еще не зима, даже если все свидетельствует об обратном. Еще нет. И все же мисс Берил вышла в задний коридор, достала лопату для снега из кладовки под лестницей, куда убрала ее в апреле, и прислонила к двери, так чтобы даже Салли ее заметил перед уходом. Вернувшись в гостиную, она услышала глухое жужжание, означавшее, что у ее квартиранта сработал будильник. С тех пор как Салли повредил колено, он спал еще меньше мисс Берил, довольствовавшейся пятью часами ночью и днем дремавшей три-четыре раза по пятнадцать минут, в чем она отказывалась признаваться наотрез. Салли просыпался несколько раз за ночь. Мисс Берил слышала, как он проходит по полу спальни, расположенной прямо над ее собственной, в туалет и терпеливо дожидается мочеиспускания. Старые дома открывают слуху множество тайн – так, к примеру, мисс Берил знала, что Салли последнее время садится на стульчак – тот скрипел под ним – и ждет, пока польется моча. Порой, судя по тому, как не скоро Салли возвращался в постель, он засыпал на унитазе. Или, быть может, у него проблемы с простатой. Мисс Берил подумала, что при случае надо поделиться с Салли стишком из ее детства:

Миссис Джонс одолел диабет,
мочи ни капли, такое горе!
Старуха выпила два пузырька
“Лидии Пинкхэм”[2 - Тонизирующее средство от разных болезней, созданное американской предпринимательницей Лидией Пинкхэм (1819–1883).] – прощай, тоска!
Напрудила целое море.

* * *

Интересно, позабавит ли это Салли, подумала мисс Берил. Пожалуй, это зависело от того, знает ли он, что такое “Лидия Пинкхэм”. Одна из проблем преклонного возраста заключается в том, что за восемьдесят лет накапливаешь довольно внушительный запас аллюзий. А другие их не угадывают – и дают понять, что это твоя вина. В какой-то момент – примерно в эпоху колонизации Америки, подозревала мисс Берил, – знания старых людей обесценились и теперь вызывают уважения не больше, чем детский лепет. Будь мисс Берил моложе, было бы интересно проследить эволюцию житейской мудрости на этот счет. Как-то же старики, некогда почтенные вместилища истории культуры и ее ценностей, превратились в пыльные музеи малопонятной и бесполезной информации. Неважно. Все равно она споет Салли эту песенку. Ему немного поэзии не помешает.

Наверху все так же жужжал будильник. Салли говорил, что теперь крепко засыпает лишь за час до звонка будильника. Он недавно купил новый, потому что со старым постоянно просыпал. С новым то же самое. Когда мисс Берил в первый раз услышала это странное глухое жужжание, то по ошибке решила, что близок конец. Она где-то читала, что человеческий мозг мало чем отличается от переплетения электрических импульсов, исправно вспыхивающих в черепной коробке, вот и приняла жужжание за какую-то поломку. Тот факт, что жужжание раздавалось каждое утро в один и тот же час, не сразу навел ее на мысль – хоть и должен был – о внешнем его источнике. Мисс Берил заключила, что время, на которое то и дело намекал Клайв-младший, наконец-то пришло. Жужжание обрывалось всегда неожиданно, и следом слышался тяжелый топот Салли по полу спальни, что в итоге и помогло мисс Берил разгадать загадку, и она радовалась, поскольку перестала пугаться и трясти головой, силясь выявить короткое замыкание, отчего у нее потом болела голова.

Но далекое жужжание будильника Салли все-таки немного ее беспокоило – быть может, оттого, что вначале она ошиблась с диагнозом, а потому нынче утром она сделала то же, что делала почти каждое утро. Пошла сперва на кухню за метлой, потом к себе в спальню, где с силой принялась долбить в потолок рукоятью метлы и перестала, лишь когда услышала, что квартирант громко смущенно всхрапнул, проснулся и закряхтел. Вряд ли Салли догадывался, что чаще всего по утрам его поднимает с постели вовсе не новый будильник.

Пожалуй, сын прав, признала мисс Берил, Салли надо выдворить. Он действительно человек неосторожный, с этим не поспоришь. Он неосторожен с сигаретами, неосторожен – пусть даже ненамеренно – с людьми и обстоятельствами. И потому опасен. Быть может, осенило мисс Берил, когда она вернулась к окну и уставилась на сеть черных сучьев, Салли, образно выражаясь, и есть та ветка, что падет на нее. Растущая неуверенность – неотъемлемое свойство старости, и мисс Берил это понимала. Пока что ей дольше любых соседок удавалось избегать разрушительного воздействия неуверенности, и, дабы не потерять форму, она старалась давать нагрузку мозгам. Мисс Берил до сих пор полагалась на собственные суждения – отчасти оттого, что неуклонно ставила под сомнение суждения других. Этому способствовало и общение с Клайвом-младшим, мисс Берил всегда говорила себе: как только советы сына покажутся ей разумными, она поймет, что выжила из ума. Видимо, это уже началось, раз она признала правоту Клайва-младшего насчет Салли.

Но мисс Берил решила, что так просто не сдастся. В некоторых сложных обстоятельствах Салли – важный союзник, вот как месяц назад, когда она упала и растянула запястье. Опасаясь, что это перелом, мисс Берил заставила Салли отвезти ее в больницу Шуйлер-Спрингс, где ей сделали рентген и наложили повязку. Весь эпизод занял не более двух часов, мисс Берил отправили домой, велев трижды в день пить тайленол. Она приняла всего две таблетки, потому что от них клонило в сон, а боли она не боялась, поскольку знала, что с нею. Как только мисс Берил выяснила, что запястье не сломано, ей немедленно полегчало, и на следующий день она подарила оставшийся тайленол Салли, который после того, как повредил колено, сидел на обезболивающих.

Салли можно доверять – она это знала, – он сохранит ее секрет, чего, увы, не скажешь о миссис Грубер. Мисс Берил подозревала, что Клайв-младший наводит у той справки о матери. Разумеется, миссис Грубер это отрицала, что неудивительно, учитывая, что подруга строго-настрого запретила ей сообщать ему любые сведения личного характера. Однако мисс Берил не сомневалась, что миссис Грубер так или иначе все ему разболтает. Клайв-младший умел втереться в доверие, а посплетничать о несчастных случаях и чужих болезнях миссис Грубер любила едва ли не больше всего на свете. Вряд ли она устояла бы перед таким коварным льстецом, как Клайв-младший.

Мисс Берил долго смотрела сквозь жалюзи на улицу и на дом миссис Грубер. Без четверти семь. Снаружи по-прежнему было тихо, на новом снежном покрывале темнел один-единственный след шин. Мисс Берил со вздохом устремила взгляд на паутину ветвей, таких черных на фоне белого утреннего неба.

– Падай, – проговорила она, как обычно обрадованная и ободренная звуком собственного голоса. – Вот увидишь, мне все равно.

* * *

– Вам-то, конечно, все равно, упаду я или нет, – произнес голос за ее спиной. – Наверняка вы даже посмеялись бы.

Мисс Берил так углубилась в свои мысли, что не заметила, как дверь гостиной открылась и вошел квартирант. Казалось, она только что слышала, как он, всхрапнув, проснулся наверху, и когда же он успел встать, одеться и проделать все то, что по утрам делают цивилизованные люди? Разумеется, мужчины странные существа и, откровенно говоря, отнюдь не цивилизованные – по крайней мере, большинство из них. Тот, кто стоял сейчас перед нею (в одних носках, держа за кожаные шнурки свои рабочие ботинки), явно встал с постели и оделся. Вряд ли он спал в пижаме – надо думать, в трусах, как Клайв-старший, – а утром хватал первые штаны, какие видел – те, что висели на стуле или в изножье кровати. Зная Салли, мисс Берил догадывалась, что, скорее всего, он спал в носках, дабы утром не тратить время.

Не то чтобы ее постоялец был хуже большинства мужчин. Как человек, занятый физическим трудом, он привык мыться вечером, после рабочего дня, а не утром, следовательно, после подъема у него были всего две насущные потребности – облегчиться и найти, где выпить кофе. В случае Салли кофе был в двух кварталах от дома, в закусочной “Ланч у Хэтти”, и часто он прибывал туда, еще полностью не проснувшись. Рабочие ботинки он оставлял в прихожей у задней двери. По какой-то причине ему нравилось обуваться не у себя, а внизу, у мисс Берил. Ботинки вечно разводили грязь, зимой оставляли на паркете слякотные следы, летом с них сыпался песок и мелкие камешки, после ухода Салли мисс Берил заметала их в совок. По ее наблюдению мужчины вообще редко обращают внимание на то, что оставляют за собой, а Салли отличался особенной рассеянностью, и следы его были особенно неряшливы. Но мисс Берил не дала бы за чистюлю ломаного гроша, да и не составляло ей труда каждое утро прибрать за Салли. Он обеспечивал ей какое-никакое занятие, а ей этого не хватало.

– Господи, – произнесла мисс Берил, – разве можно так подкрадываться к пожилой женщине.

– Я думал, вы говорите со мной, миссис Пиплз, – ответил Салли. Он единственный называл ее “миссис”, и это обеспечивало ему особое место в сердце мисс Берил. – Я всего лишь зашел посмотреть, не скончались ли вы во сне.

– Еще нет, – сказала она.

– Но вы разговариваете сама с собой, – заметил Салли, – а значит, уже недолго.

– Я разговаривала не с собой. Я разговаривала с Эдом, – сообщила мисс Берил квартиранту, указав на маску на стене.

– Уф, – вздохнул Салли с деланым облегчением. – Я-то думал, вы спятили.

Он тяжело опустился на стул в стиле королевы Анны[3 - Английское барокко, интерьерный стиль начала XVIII в. Ему свойственны легкость, романтичность, изысканность и сдержанная роскошь.], и мисс Берил поморщилась. Этот изящный стул ей подарил Клайв-старший, он купил его у антиквара в Шуйлер-Спрингс. Точнее, она уговорила его купить. Клайв-старший считал, что стул слишком хлипкий, с этими его тонкими гнутыми ножками и подлокотниками. Клайв-старший, мужчина крупный, заявил, что если он сядет на эту “дрянь”, та сломается и, чего доброго, проткнет его насквозь. “Я не планировала, чтобы ты сидел на нем, – довела до его сведения мисс Берил. – Я вообще не планировала, что на нем будут сидеть”. На это разумное замечание Клайв-старший только нахмурился, открыл было рот, чтобы сказать очевидное – дескать, нет смысла покупать стул, на котором никто не будет сидеть, – но заметил выражение лица любимой и рот закрыл. Как многие мужчины, обожающие спорт, Клайв-старший был человеком религиозным, с детства приученным принимать как должное загадки жизни – к примеру, Святую Троицу или вот хоть женскую логику. А еще он вовремя вспомнил, что мисс Берил не далее как той зимой подарила ему, по ее выражению, самое уродливое в мире вельветовое кресло, о котором Клайв-старший тем не менее страстно мечтал. Он-то не считал это кресло уродливым, вдобавок оно было куда крепче – устойчивое, с поролоновой набивкой и прочной тканью, – чем эта груда тонких красных палок, но Клайв-старший понял, что крыть ему нечем, и выписал чек.

Правы были оба, сознавала теперь мисс Берил. Вельветовое кресло, благополучно убранное с глаз долой в гостевую комнату, действительно самый уродливый предмет мебели в мире, а стул в стиле королевы Анны действительно хлипкий. Мисс Берил терпеть не могла, когда кто-нибудь, тем более Салли, садился на него. Ее квартирант не понимал многих элементарных вещей, в том числе самолюбия домовладелицы. У самого Салли не было ничего, чем он хоть сколько-то дорожил, а потому и не понимал, почему другие тревожатся, что их вещи сломают. Существование его настолько изобиловало разрушениями и убытками, что он считал их неотъемлемой частью жизни и тревожился из-за них не больше, чем из-за погоды. Однажды, давным-давно, мисс Берил завела с Салли беседу на эту щекотливую тему и попыталась объяснить – мол, ей не хотелось бы, чтобы определенные принадлежащие ей вещи оказались сломаны, но разговор вызвал у него не то скуку, не то раздражение, и мисс Берил сдалась. Разумеется, она могла попросить Салли не садиться на этот стул, но просьба лишь досадила бы ему, и он на время перестал бы заходить к ней, пока не забыл, чем именно она досадила ему, а вернувшись, уселся бы на тот же самый стул.

Поэтому мисс Берил и решила рискнуть стулом. Ей было приятно, что квартирант заглядывает к ней по утрам “посмотреть, не скончалась ли она во сне”, поскольку она всегда относилась к Салли с нежностью и сознавала, что это взаимно. Такие мужчины, как Салли, не любят признавать, что питают к кому-то нежность, и, само собой, он никогда не скажет, что привязан к ней, но она все равно это чувствовала. В некотором смысле он был полной противоположностью Клайва-младшего, тот упорно твердил, что навещает ее, потому что привязан к ней, волнуется за нее, однако мисс Берил видела, что едва он поднимется на крыльцо, как ему уже не терпится уйти. Он все время куда-то спешил, казалось, ему достаточно просто увидеть мать или услышать ее голос по телефону, и если раздавался звонок, но в трубке молчали, то мисс Берил не могла отделаться от подозрения – это Клайв-младший проверяет, не прекратила ли его мать свое существование.

– Не хочешь ли выпить славного горячего чаю? – предложила мисс Берил, с опаской наблюдая за тем, как протестует королева Анна под тяжестью ерзающего Салли.

– Не хочу и никогда не захочу. – Лоб Салли покрылся потом. Надеть и снять ботинки – одна из самых трудных задач дня. Здоровая нога еще куда ни шло, а вот другая, с тех пор как он сломал коленную чашечку, не слушалась и болела часов до десяти утра. А в такую рань он мог разве что ослабить шнурки и просунуть ногу в ботинок. С язычком и шнурками он разберется после. – Я, как обычно, выпью кофе.

Он так мучился с ботинком, что мисс Берил предложила:

– Давай я сварю тебе кофе.

Салли замер, улыбнулся ей.

– Нет, Берил, спасибо.

– Зачем же ты надеваешь эти башмаки? – спросила мисс Берил.

Салли облачился в то, что носил до несчастного случая, – потрепанные серые рабочие штаны, линялую джинсовую рубаху поверх термобелья, стеганый жилет, а завершала образ кепка. С самого сентября он одевался иначе, когда ехал в расположенный неподалеку колледж на занятия, где учили ремонтировать холодильники и кондиционеры, – часть программы переподготовки, обязательное условие положенных ему выплат по частичной нетрудоспособности.